Азазель

Когда мы впервые встретились, он немедленно спросил меня, как египтяне и александрийцы трактуют понятие «ипостась». Я ответил, что оно означает человека или существо, обладающее индивидуальностью, и что мы не часто используем это слово в повседневной речи. На что он заметил: «И правильно делаете!» Обычно он не реагировал на приставания других монахов, но когда его сильно донимали, разражался целой лекцией о Святой Троице: Отце, Сыне и Святом Духе. Он в мельчайших подробностях объяснял все возможные толкования, течения и измышления на эту тему и неизменно заканчивал свое выступление заявлением о соединении Бога и Христа, Отца и Сына в единой ипостасной сущности и природе. Часто монахи не выдерживали наших долгих посиделок и уходили, а он все не унимался и продолжал объяснять, пока оставался хотя бы единственный слушатель или не наступало время молитвы: тогда он замолкал уже у самого входа в церковь. Фарисей любил повторять, что когда-нибудь сочинит отдельное послание, разъясняющее ипостась Троицы.

Несколько месяцев назад настоятель решительно призвал его к себе и повелел прекратить все рассуждения об ипостаси, а также сурово предупредил остальных монахов, чтобы они не подстрекали его на подобное, и те повиновались. И хотя после внушения настоятеля он прекратил читать лекции об ипостаси, прозвище Фарисей-ипостась прочно приклеилось к нему.

Как-то во время одного из наших памятных заседаний я поинтересовался у настоятеля, почему монахам нельзя рассуждать об ипостаси, и он решительно заявил, что подобные диспуты зловредны, ибо прокладывают путь к смуте и доводят до ереси, даже если они ведутся во имя изучения богословия или ради того, чтобы убить время… «Монашество выше всего этого!» — резко ответил настоятель, явно раздосадованный таким вопросом. Я согласился с ним, как и все прочие, и с тех пор никто больше не осмеливался рассуждать на эту тему.

Четыре месяца назад Фарисей был срочно вызван в Антиохию. Он отправился туда и пропал на целый месяц. Я очень скучал по нему. Затем он вернулся так же неожиданно, как и уехал, но уже совсем другим человеком. Светлая улыбка, часто озарявшая его лицо, куда-то исчезла… Когда я спросил, что произошло за этот месяц, он отделался молчанием.

* * *

В конце года четыреста двадцать девятого от Рождества Христова на горизонте стали собираться грозные тучи: из Константинополя поступали тревожные и не вполне понятные мне известия. Епископ Несторий созвал там Поместный собор, на котором запретил нескольким священникам совершать церковные требы и приговорил их к изгнанию за то, что они были не согласны с его мнением относительно Девы Марии Христородицы — Христотокос и упорствовали в своих убеждениях, как и большинство народа, верящего в то, что Дева является Богородицей — Теотокос, что означает Матерь Божья… Еще до нас дошло, что епископ Несторий повелел сжечь арианский храм в Константинополе{90} и добился того, что вышел императорский указ об изгнании последователей Ария… Он также объявил войну сторонникам церкви «чистых»[14], обвинил их в ереси, наложил анафему и отлучил от православной веры.

Я плохо понимал все, что творилось в имперской столице, достоверность доходивших до нас путаных известий мало занимала меня. Конечно, в душе я ни в чем не обвинял епископа Нестория, и здешние монахи в моем присутствии не говорили о нем ничего предосудительного, зная о моей любви к нему. Я на самом деле любил его и до сих пор храняю в себе эту любовь, невзирая на все последовавшие невзгоды.

В перипетиях тех сумрачных дней я и встретил Марту. Впервые увидев ее, я и подумать не мог, что весь, без остатка, сгорю в ее испепеляющем огне.

* * *

В ночь на двадцать пятое число месяца хойяк (канун аль-аваль (араб.), или декабря) четыреста двадцать девятого года мы праздновали Рождество Христово. Стояла такая стужа, что кончики пальцев, казалось, отваливаются. К тому же не переставая лил сильный дождь, и только тепло светлого праздника не давало замерзнуть. В это время мимо монастыря проходил караван, в котором находились священник, трое монахов и два прислужника. Они следовали из Антиохии в страну курдов под названием Фарс{91} за Восточной пустыней, куда намеревались донести Слово Божье и построить там большую церковь, рассчитывая со временем превратить этот край в епархию. Пережидая затянувшийся дождь, путешественники провели у нас две ночи, а утром третьего дня двинулись дальше. Вместе с другими монахами я проводил их до самого подножия холма, а на обратном пути принялся размышлять о Восточной пустыне, которую им предстояло пересечь. Я слышал, что она совершенно бесплодна и вся покрыта солончаками. Там водились мошкара и разные насекомые, в палящую летнюю жару облепляющие лицо и сосущие кровь, и некоторые путники даже умирали, задохнувшись под их толстым роем.