Аввакум

18

Золотая палата горела как жар. Окна решетчатые, с ворота, стекла белые, чтоб свет был природный, сродни золоту. Вдоль стен стулья для бояр, а у входа по сторонам от двери скамьи для думных дворян и дьяков. Пол крыт зеленым сукном, любимый цвет Алексея Михайловича. Простор, как на лугу. Царево место отдельно, однако наравне с боярами. Такой Ордин-Нащокин знал Золотую палату, но теперь во всю ее длину были поставлены столы и прямо перед царским столом отведены места героям торжества боярину князю Ивану Семеновичу Прозоровскому, боярину князю Федору Федоровичу Волконскому и думному дворянину, воеводе, наместнику лифляндскому и шацкому Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину.

И был пир на весь мир – и милостивые царские награды. Прозоровскому да Волконскому – собольи шубы, крытые золотым атласом, в двести рублей, думному дворянину – в сто пятьдесят. Каждому кубок, боярам в семь гривенок, думному дворянину – в шесть. Придача к окладу: боярам по сто рублей, думному дворянину – восемьдесят. Прирост к вотчинам: боярам на шесть тысяч ефимков, думному дворянину на пять тысяч.

А в памяти, как коготок, у всех троих сидели награды, данные Трубецкому за Украину. За новую Переяславскую раду. Шуба в триста шестьдесят рублей, кубок в десять гривенок, двести рублей к окладу да еще город Трубчевск с уездом, вотчина прародителей. Куракину шуба в триста тридцать рублей, кубок в восемь гривенок, придачи к окладу сто шестьдесят рублей. За себя Афанасию Лаврентьевичу было покойно: получил почти столько же, сколько князь Ромодановский за Украину и за раду. Григорию Григорьевичу только на тысячу ефимков дали больше. А вот Прозоровскому да Волконскому должно быть обидно: их награда вдвое дешевле награды Трубецкого и Куракина. Украина великому государю дороже, нежели западный край. Не понимает: Украина – это граница с Турцией, с развалинами канувших в Лету империй. Солнце, поднявшись на Востоке, прошло зенит и встало ныне над Западом. Здесь и свет. Соседей тоже ведь выбирать надо!

Пир шел привычным чередом, с подниманием чаш, с дарением блюд с царского стола. Место Никона занимал митрополит крутицкий Питирим, были почтены приглашением иерархи западных областей: полоцкий епископ Каллист, смоленский архиепископ Филарет. Эти тоже приехали на собор.

Улуча минуту, с бьющимся сердцем, Афанасий Лаврентьевич поднялся со своего места и вопросил царя:

– Дозволь поднести тебе, великий государь, подарок, который нельзя зреть, но который можно только слышать.

– Изволь, Афанасий Лаврентьевич! – удивился царь, и все удивились, кроме Матвеева.

– Я прочитаю виршь, сочиненную ученым монахом из Полоцка, смиренным Симеоном. Называется виршь «Любовь к подданным».

Егда за грех Давыдов Бог люди казняше
Всегубительством, тогда Давыд вопияше:
«Аз есмь грех сотворивый, Боже, – обратися
На мя с казнию ти, сим милостив явися».
Оле любве царския! Сам хочует умрети,
Аки отец ли мати за любыя дети.

– Какие складные речения! – изумился Алексей Михайлович. – А ну-ка, проглаголь еще раз.

Выслушал все с тем же изумлением, прикидывая, сможет ли сам этак.

– Афанасий Лаврентьевич, а другую виршь знаешь?

– Знаю, великий государь.

– Глаголь!

Лифляндский наместник вывел перед государем и боярством еще одну долгую мудреную вязь словес, впервые озадачив кремлевских слушателей поэзией:

Монаху подобает в келии сидети,
Во посте молитися, нищету терпети,
Искушения врагов силно побеждати
И похоти плотския труды умервщляти.
Аще хощет в небеси мзду вечную взяти,
Нескудным богатством преобиловати…

Удивил, удивил Афанасий Лаврентьевич, но и обеспокоил.

– Как называется сие? – спрашивали друг друга бояре, с нехорошей завистью поглядывая на псковского выскочку.

– Верши?

– Вершами рыбу ловят. Вирши.

– Экое слово шершавое!

– Шершавое, да царю-то понравилось!..

– Все «аще» да «оле»! Ой, наберемся от поляков да лютеров их несуразицы…

Пир был недолгим. Алексей Михайлович спешил в Хорошево, на зайцев охотиться. Туда же, тайно, позвал Ордина-Нащокина.

Вдали от бояр великий государь осмелел. Указал думному дворянину ехать послом, добывать у шведов вечный мир. Не третьим человеком в посольстве, а первым. Хованские да Прозоровские, как змеи-горынычи, взовьются, но ведь не все же дуракам государские дела вершить, пусть умные постараются. Была тут у Алексея Михайловича и тайная мысль: делом испробовать – велик ли прок от умных?

19