Автопортрет с устрицей в кармане

– «Старые мастера Европы», – прочел Роджер. – Да это то самое, чего я не мог найти в библиотеке! Боже мой, вот, значит, те «старые хозяева», о которых говорила Энни. Какие же мы дураки! А это что на ней?

– Отпечаток руки, – сказал инспектор. – Может быть, испачканной вареньем, может быть, вином, а может, и кровью. Букинист говорит, что заметил это и сказал горничной, что такие вещи снижают цену и что он заплатит ей меньше условленного. Говорит, что горничная была смущена, раздосадована и согласилась.

– Вы думаете, это варенье? – спросила мисс Робертсон.

– Я думаю, это кровь, – сказал инспектор. – И тут наконец мне пришло в голову сделать то, что любой сделал бы три дня назад. Я осмотрел библиотеку. Знаете, что я нашел на полке в том шкафу, что у самой двери?

– Что? – с волнением спросила мисс Робертсон.

– Отпечаток в пыли, – горько сказал инспектор. – Смазанный отпечаток квадратной подставки, точно такой, как был на этом столике после убийства мисс Меррей. Меня следовало бы уволить со службы, чтобы я ходил по дорогам, продавая людям «Священную войну» и каталоги сассекских хорьков. Больше я ни на что не годен.

– Не надо так о себе говорить, – сказала мисс Робертсон. – У всех бывают неудачи. Вы обязательно всех найдете и предадите правосудию.

– Вы так думаете? – спросил инспектор.

– Ну конечно, – заверила мисс Робертсон.

– Если вы спросите меня, – сказал Роджер, – я полностью согласен с мисс Робертсон, а я ведь не такой добрый, как она. Вы в шаге от блистательной победы, я уверен. Просто тут у нас такой хаос, что иной раз ложку не найдешь, а если нужно что-то важное, то не знаешь, откуда подойти. С этим надо освоиться. Один итальянский художник, когда ему понадобилось изобразить голову Медузы, напустил полную комнату ящериц, сверчков, змей, нетопырей, кузнечиков и других тварей того же рода, и смешивал на рисунках их формы друг с другом, чтобы напугать каждого, кто с этим столкнется, и изобразить то, чего не видишь…

– Как вы сказали? – вдруг спросил инспектор.

– Полная комната сверчков и нетопырей, – пояснил Роджер. – Многие подыхали, потому что он не заботился их кормить, и от этого в комнате стоял такой запах, что человеку с воображением к ней лучше было не подходить, но поскольку запах на картине все равно не изобразишь, он сосредоточился на том, чтобы…

– Нет, – сказал инспектор, – не это. Изобразить то, чего не видишь, вот что вы сказали. – Его лицо прояснилось. – Мисс Робертсон, могу ли я заглянуть в вашу комнату?.. Мне надо проверить одно соображение, и без вашего содействия я не обойдусь.

– Конечно, – сказала мисс Робертсон. – Пойдемте.

– Не знаю, на что я его вдохновил, – сказал Роджер в одиночестве, – но вижу, что все чем-то заняты, один я, как эхо в лесу, ношусь тут неведомо зачем. – Он посмотрел на картину. – Что случилось? Ведь я давно знаю Джейн и никогда не думал… то есть я хочу сказать, что это было как часть обстановки… хорошо, что она этого не слышит. Но той ночью, когда я, как и все в этом доме, побуждаемый любопытством, выскочил посмотреть, что там гремит и ругается в темноте, я увидел Джейн. Прости мне эту неточность – теперь уже трудно сказать, что именно я увидел, а что дорисовал; главное, я видел Джейн, в простом ночном наряде, с гневом, сверкающим в сонных глазах, и что в ее красоте принадлежало ей самой, а что – ночной тьме и моему воображению, совершенно неважно. Небрежность ее одежды, коридорный сумрак, молчание сельской ночи, одинокий грохот на лестнице – все придавало ей удивительную прелесть, которую я назвал бы застенчивой, если бы это хоть сколько-нибудь ей подходило. Все во мне пошло не куда надо: я хотел сказать Джейн, что я чувствую, но вместо этого начал нести обычные глупости, которые она сносила с удивительным для трех часов ночи терпением. Я позволил ей уйти в свою комнату, а сам побрел в свою; мистер Годфри наверху кончил ругаться, все стихло; и я, одинокий, пытался отвлечься от ее образа, все еще стоявшего у меня перед глазами: я говорил ей комплименты, смешил ее, сердил; самая ее досада, мною вызванная, была мне мила; как тот художник, что примешивал к краскам вино, чтобы лица выходили живее, я всюду вмешивал себя, потому что ничего другого у меня не было, и глаза мои не закрывались, пока не пришло утро. Что мне теперь делать? Скажи, – обратился он к картине, – ты ведь знаешь; в любой книжке, где речь заходит о тебе, непременно упоминается «печальная мудрость» – или усталая, точно не помню, – которая водила твоим создателем. Будь любезна, поделись своей мудростью, я очень в ней нуждаюсь.

– Очень хорошо, – сказал инспектор, спускаясь по лестнице в обществе мисс Робертсон. – Так вы говорите, «обезьяна дала мне ключ». Мисс Робертсон, у меня есть к вам одна небольшая просьба. Не могли бы вы…

На этих словах они вышли в сад.

– Не могли бы вы, – продекламировал Роджер. – Не могли бы вы. Не заняться ли мне разведением сверчков и ящериц? Это придало бы мне смысл.

* * *

– В самом деле, – сказала пастушка, – почему инспектор решил говорить с ними одновременно?

– А ты как думаешь? – спросил волк.