Автономный рейд

Потом меня били дубинками и спрашивали, потом опять били, порой не обращая внимания на ответы. Обсуждали услышанное и опять били. Сколько мог, терпел, чтобы хоть что-то понять из вопросов. Но если они планировали, что я буду терпеть долго, — крупно ошиблись. Когда кто-то во тьме очередной раз замахнулся, я, решив, что с меня хватит, тут же впал в отключку. И сколько бы они меня потом ни приводили в сознание, сколько бы ни замахивались, бить им приходилось в основном уже бесчувственное тело. Психотренинг стоил мне недешево, но, приходя периодически в себя, я превозносил его за сомнительную пользу, а Дока за мудрый совет.

Бильщики матерились, но в конечном счете бросили это дело. Списали свою неудачу и мою слабость на мой стресс и свой наркотик. Тем более что я и так много выложил: телефоны Пастуха, кодовые фразы и расписание связи. Я даже честно предупредил их, что ближайшую неделю Пастуха в Москве не будет.

У него, дескать, рабсила на лесопилке саботажничает, добиваясь повышения зарплаты.

Им эта информация, несмотря на абсолютную точность, почему-то так не понравилась, что кто-то из тьмы совершенно неожиданно наградил меня плюхой по загривку. Боль была такой, что я вырубился вполне традиционным самотеком, без всякого психотренинга.

* * *

Очнулся в своей самой первой камере. От боли, в которой барахталось мое измочаленное тело. Еще не вполне очухавшись, чтобы не застонать во все горло, поскреб ногтями жалкий замызганный матрас. Похоже, у меня входило в привычку просыпаться на нем голышом с торчащим аксессуаром. Тело болело нестерпимо. Минимум пара ребер сломана. Почкам и печени тоже досталось.

Затылком чуя над собой взгляд телекамеры, я без всяких усилий делал вид, что совсем измочален и нахожусь в полной отключке. Шевелил только глазами и кончиками пальцев. Одежда моя валялась рядом, на полу. Те, кто меня сюда притащил, прекрасно понимали, что после той мясорубки, через которую они меня пропустили, я буду способен хотя бы на минимальное сопротивление не раньше чем через три недели в госпитале с уходом по максимальной программе.

И это их совершенно верное мнение было сейчас моей единственной надеждой. И никакого оружия. Кроме себя самого.

Я пытался собрать оставшиеся в себе силы, словно стягивал царапающую внутренности пружину. Старался понять: на кой они меня оставили в живых?

Дожил, называется: настораживает, что не убили, хотя могли. Все запутали откровения этой тетки, Марины. Сначала была чахлая надежда, что половину она наврала. Но когда мне тут же устроили кровавую баню и взяли меня за яйца, чтобы выяснить все о грузинах, о Пастухе и об остальных, многое сошлось. Вопросы уже и сами по себе — информация. Что я из них понял?

Понял, что эти вояки из какой-то госспецконторы решили срубить денежку по-легкому, но страшно боялись, что раззявили пасть на то, что не смогут проглотить.

Особенно меня удивили вопросы о Голубкове и УПСМ.

Не исключено, что я сам им о них и выложил. После психотропных препаратов откровенничавший не помнит того, что говорил. Нет, правда, после той химии я и в самом деле был как дурной. Но часть вопросов показала, что они знают больше, чем я сам. Значит, у них есть и другие источники. А это уже непонятно. УПСМ-то им на кой? Пастух на мое письмо не прореагировал. И не важно, связано ли это с Голубковым, или попросту письмо не дошло. Надо выпутываться самому.

Попробовав на мне все: и ласку, и деньги, и баб, и привязку к преступлению, и допрос с пристрастием, они теперь сами выйдут на грузин, одновременно выбивая из меня все, что мне может быть известно. А когда выбьют все, что смогут, они от меня избавятся. Это без вопросов. Очень легко представить, что они со мной сделают. И, боюсь, убедить их в своей абсолютной безвредности мне уже не удастся. Но ни на что не годен я стану гораздо раньше.

Поэтому я и лежал, упорно не подавая признаков жизни, хотя мочевой пузырь уже переполнился, и мне пришлось лить под себя, на матрас.

То, что жесткие допросы всегда, пусть и поздновато, но кончаются, — не единственная их прелесть. После них появляется некоторая раскрепощенность в методах — любые, даже самые жесткие из них, автоматически становятся ответными и в силу этого справедливыми. Можете считать такое суждение суеверным заблуждением, но для меня это важно. Почему? Да потому что лично мне Он превентивной жестокости не прощает. Зато в ответной совершенно не ограничивает.

Я лежал, как лежат в беспамятстве, ничком и почти не дыша. Тело выло от боли все сильнее и сильнее, но сдерживаться пока было просто, достаточно было напоминать себе: если я не смогу вырваться сейчас, то после еще одного такого допроса я уже не вырвусь никогда.

Наконец телекамера над моей голой спиной все-таки ожила, зажужжав трансфокатором.