Авиценна

Но через несколько дней присутствовавшие на чтении узнали, что шах все же не внял голосу благоразумия и принял предложение небольшой кучки своих советников прочесть хутбу на имя султана, но не в Ургенче и Кяте, а в Фераве и Несе — городах, совсем недавно вошедших в состав Хорезмийского государства.

С горечью узнали об этом ученые, собравшиеся на очередном маджлиси улама во дворце. Все они прекрасно поняли, что такая половинчатая мера никак не удовлетворит султана.

— Если хорезмшах уступил султану в одном, он никогда не сможет ему ни в чем отказать, — говорил Бируни, когда они возвращались с Ибн Синой с собрания. — Хутба на имя султана, произнесенная даже в одном только городе, уже ставит всю страну в зависимость от тирана! Я уверен, — горестно продолжал он, — что этот шаг — начало тяжелых бедствий для моей родины!..

Бируни как в воду глядел.

С каждым днем претензии султана Махмуда становились все более и более наглыми.

Он неоднократно засылал посланцев к Абу-Али ибн Сине, пытаясь уверить его, что тяжко болен и нуждается в опытном враче, хотя бы временно. Обращался он и к другим ученым из маджлиси улама, сулил подарки, зазывал к себе в Газну. Единственно кого он звать пока что остерегался — это Бируни. Султан Махмуд понимал, что хорезмшах ни при каких условиях не отпустит своего ближайшего советника.

Расчет султана на то, что он купит своими посулами хорезмийских ученых, не оправдывался. Под тем или другим предлогом, но ученые отказывались от милостей Махмуда.

Это начало его раздражать. Очевидно, до султана дошло отношение Ибн Сины к прочтению хутбы. К намерению султана иметь при своем дворе прославленного ученого стало примешиваться еще и желание посчитаться с ним, показать ему его место.

Наконец дело дошло до того, что султан Махмуд категорически потребовал от хорезмшаха присылки к нему ученых ургенчской «академии» да, кроме того, нажал на растерянного Ма’муна ибн Ма’муна через халифа. Положение осложнилось.

В один из вечеров в доме Абу-Али ибн Сины собрались друзья.

Едва только первая чаша обошла пирующих, как легкий, но тревожный стук в калитку заставил хозяина покинуть гостей.

В сумраке улицы, особенно густом после освещенных комнат, Абу-Али едва узнал одного из своих учеников — сына везира Сухейли. Отказавшись войти, он наклонился к самому уху Абу-Али и зашептал, настороженно вглядываясь в окружающую тьму:

— Учитель! Хорезмшах, да будут бесконечны его годы, получил сегодня письмо из Багдада. Он прочел его отцу, а отец рассказал мне. Халиф Кадир от всей души советует хорезмшаху согласиться на твой и Абу-Сахля Масихи отъезд в Газну, куда вас уже неоднократно приглашал султан Махмуд и где вас ждут великие и богатые милости. Ваш отказ от поездки халиф готов рассматривать как нежелание хорезмшаха помочь измученному болезнями собрату. — Юноша произнес все это, как хорошо. выученный урок, затем продолжал проще: — Я выехал погулять, а лошадь моя, по привычке, повернула к твоему дому, дорогой мой учитель, и я решил рассказать тебе эту маленькую новость. — Юноша улыбнулся и мягко коснулся плеча Абу-Али. — Халиф требует от хорезмшаха немедленного ответа… Отец сказал, что завтра около полудня он должен идти во дворец составлять письмо…

Глаза юноши смотрели серьезно и печально, не соответствуя беззаботной улыбке, с которой он умчался, едва тронув повод своего коня.

Так же беззаботна была и улыбка Абу-Алн, когда он вошел обратно в дом, в ту комнату, где сидели за столом его друзья.

Оживленная беседа, прерванная на мгновение появлением хозяина, возобновилась снова. Один из присутствующих почему-то вспомнил к слову о гибели последнего эмира Бухары, младшего сына Нуха ибн Мансура, Исмаил Мунтасира, преданного вождем кочевого племени, пригласившего его в свое становище. Рассказчик даже процитировал стихи эмира, которые тот сочинил за несколько дней до своего конца:

Я часто слышу: «Для чего ты бежишь от жизненных даров?
Ты мог бы жить в хоромах пышных, среди узорчатых ковров».
Ужель на музыку и пенье сменю я меч и трубный зов?
Ужель не лучше конский топот бесед застольных и пиров?
Кипенье крови на кольчугах всегда я предпочесть готов
И пьяным поцелуям кравчих и таинству хмельных пиров.
Поля сражений, свод небесный — вот лучший трон мой, лучший кров.
Стрела и лук — мои тюльпаны и лилии моих садов. [31]