Я полагаю, меня снова ждут счастливые дни в Александрии, как когда-то в наши ученические годы.
Я, как мне помнится, в моем предыдущем письме упомянул, что видел царицу только издали, на свадебной церемонии, связавшей ее с Марком Антонием и могуществом Рима, на которую были допущены лишь приближенные царского двора.
Дворец в Антиохии не такой величественный, как в Александрии, но все равно достаточно большой; во время церемонии я оказался оттеснен в самый конец длинной залы, откуда мне мало что было видно, несмотря на то что Клеопатра и Антоний стояли на высоком помосте из слоновой кости. Единственное, что я мог разглядеть, была украшенная драгоценными камнями мантия царицы, сверкавшая всеми цветами радуги в свете факелов, и массивный золотой диск, олицетворявший солнце и венчавший ее царскую корону. Движения ее были плавны и величавы, будто она и вправду богиня, как предполагает ее титул. Сама церемония была необычайно сложной (хотя некоторые из моих новых друзей считали ее довольно простой), и значение ее остается для меня загадкой: жрецы ходили взад и вперед, монотонно распевая различные заклинания на древнем диалекте, который знают только они, совершали помазания душистыми маслами и размахивали жезлами. Все это было очень загадочно и (как мне, признаться, показалось) довольно нецивилизованно, почти по-варварски.
Итак, я отправился на свою первую аудиенцию у царицы с неким странным чувством, будто шел на встречу с какой — нибудь Медеей[43] или Цирцеей[44] — не совсем богиней, но и не простой смертной, а скорее, с чем-то еще более сверхъестественным.
Мой дорогой Страбон, не могу даже описать тебе, насколько приятно я был удивлен и как порадовало меня мое открытие. Я ожидал увидеть смуглую и довольно дородную женщину, вроде тех, что встречаются на рынках; а передо мной предстала изящная женщина с белой кожей, мягкими каштановыми волосами и огромными глазами. Во всем ее облике читались сдержанность и достоинство и вместе с тем необыкновенное обаяние; мою неловкость как рукой сняло, и я тут же почувствовал себя в непринужденной дружеской обстановке. Она пригласила меня присесть на кушетку, не уступавшую в роскоши той, на которой сидела она, и мы довольно долго беседовали на темы, о которых принято говорить в цивилизованном обществе. Она часто смеется негромким мелодичным смехом и, похоже, не пропускает мимо ушей ни одного слова своего собеседника; греческий ее безупречен, а латынь по меньшей мере не хуже моей; кроме того, время от времени она обращается к своим слугам на незнакомом мне наречии. Она весьма начитанна и даже разделяет мое преклонение перед Аристотелем, при этом она всерьез уверяет, что знакома с моим трудом по его философии и что это помогло ей лучше понять великого грека.
Как тебе хорошо известно, я не тщеславен, и даже если бы и страдал этим пороком, то над ним возобладало бы чувство благодарности и восхищения этой самой необычной из всех женщин. То, что такое обаятельное существо может еще и править одним из самых богатых государств в мире, просто не укладывается в голове.
Я вернулся в Александрию три недели назад и уже приступил к своим обязанностям. Марк Антоний и царица остались в Антиохии, где Антоний готовится к походу на парфян, намеченному на этот год. Обязанности мои необременительны; кроме того, в моем распоряжении достаточно рабов для присмотра за библиотекой, а занятия с детьми не отнимают у меня слишком много времени.
Близнецам — Александру — Солнцу и Клеопатре — Луне — лишь несколько месяцев назад исполнилось три года, и потому они не способны к восприятию наук, однако мне дано указание каждый день, хотя бы очень недолго, говорить с ними по-гречески и (по настоянию царицы) даже по-латыни, чтобы, когда они немного подрастут, звуки этих языков не казались бы им столь чуждыми.
Но с Птолемеем Цезарем, которому уже почти двенадцать лет, дело обстоит совсем иначе. Думаю, я бы и сам догадался, что он сын великого Юлия Цезаря, даже если бы не знал этого доподлинно. Он (в народе его зовут Цезарионом) прекрасно осознает свое предназначение и готов выполнить его; он уверяет, что помнит своего отца со времен пребывания в Риме вместе с матерью совсем незадолго до покушения, хотя ему было не больше четырех лет тогда. Он всегда очень серьезен и начисто лишен чувства юмора; ко всему, что он делает, он подходит с какой-то странной одержимостью. Складывается впечатление, что он не знает, что такое детство, да и не хочет знать; о царице он говорит так, будто она не мать ему, а могущественный правитель, на трон которого он однажды взойдет. Этого события он ожидает не то чтобы с нетерпением, но с некой спокойной уверенностью, как восхода солнца по утрам. Мне кажется, я бы немного побаивался его, если бы у него оказалась вся та огромная власть, которой обладает его мать.
Однако он весьма прилежный ученик, и я получаю истинное удовольствие, обучая его.