Август

— И мои союзники, — добавил Юл, — время от времени оказывающие мне услуги. Но я не хочу участвовать в забеге с этими жеребцами. Они тебя не стоят.

— В этом ты схож с моим отцом — он тоже этого не одобряет.

— Неужели ты настолько ненавидишь своего отца, что ни за что не желаешь прислушаться к его совету? — спросил он.

— Нет, — ответила я, — я вовсе не ненавижу отца.

Юл смерил меня пытливым взглядом своих темных, почти черных глаз; в отличие от него, у отца они бледно — голубые, но у обоих — и у отца, и у Юла — в них живет такая сила и страсть, как будто в глубине их пылает неугасимое пламя.

— Если нам суждено стать любовниками, то это произойдет тогда, когда я того пожелаю, и на условиях, более благоприятных для нас обоих, — сказал Юл.

Затем он дотронулся губами до моей щеки, неспешно поднялся и покинул мою комнату.

После этого я еще долго сидела, не в силах двинуться с места.

Я уже не припомню, какие чувства обуревали меня тогда, — до этого мне никогда не приходилось сталкиваться с таким откровенным отказом, — должно быть, гнев, но, пусть даже и отчасти, облегчение и благодарность. Я думаю, к тому времени мне наскучили мои любовные похождения.

В течение нескольких последующих дней я не виделась ни с кем из своих друзей; я упорно отклоняла все их приглашения, а однажды, когда Семпроний Гракх неожиданно объявился у моего порога, выслала к нему свою служанку Фебу, которой наказала сообщить ему, что я больна и никого не принимаю. С Юлом Антонием я тоже не встречалась — от стыда или обиды, не знаю.

Я не виделась с ним почти две недели. И вот как-то в конце дня, неспешно приняв ванну, я приказала Фебе принести мои притирания, а заодно и чистую одежду. Она не отзывалась. Тогда я обернула вокруг себя большое полотенце и вышла во внутренний дворик. Там никого не было. Я снова кликнула Фебу. Обождав немного, я через двор прошла в свою спальню.

В ней стоял Юл Антоний — в белоснежной тунике, ярко освещенной лучами заходящего солнца, косо падавшими на него через узкое окно, так что лицо его оставалось в тени. Несколько мгновений мы оба не шевелились, словно окаменев. Затем, прикрыв за собой дверь, я сделала робкий шаг вперед. Юл по-прежнему хранил молчание.

Затем очень медленно он приблизился ко мне и, взяв в руки конец полотенца, в которое я была завернута, стал не спеша разматывать его. Потом он осторожными движениями насухо растер меня им, как будто был рабом, прислуживающим при купании. Я все так же неподвижно стояла, не произнося ни слова.

Он сделал несколько шагов назад и стал разглядывать меня, как если бы я была статуей. Я вся дрожала. Затем он снова подошел ко мне и прикоснулся руками к моему телу.

До этого дня я по-настоящему не знала радости любви, хотя сама так и не думала. В последующие месяцы эта радость росла и умножалась, и я познала плоть Юла Антония, как ничто другое в своей жизни.

Даже сейчас, после стольких лет, я чувствую на своих губах горькую сладость его тела и ощущаю рядом с собой его упругое тепло. Как все — таки странно — я ведь хорошо знаю, что плоть Юла Антония обратилась в дым, который растаял в воздухе, не оставив следа. Его прекрасного тела больше нет, а мое по-прежнему живет. Так странно об этом знать…

С того дня ни один другой мужчина не притронулся ко мне, и ни один не притронется до тех пор, пока я живу.

V

Письмо: Павел Фабий Максим — Октавию Цезарю (2 год до Р. Х.)

Мне трудно определить, в какой ипостаси я пишу тебе это письмо: то ли как римский консул, который одновременно является твоим другом, то ли как друг, которому случилось быть консулом. Но промолчать я не имею права, и, хотя мы и видимся чуть ли не каждый день, я не могу заставить себя заговорить с тобой об этом деле, как не умею и изложить его в одном из официальных докладов, которые я регулярно тебе представляю.

Ибо то, что я вынужден раскрыть, затрагивает тебя и как государственное, и как частное лицо, коих в данном случае невозможно отделить друг от друга.

Поначалу, когда ты поручил мне выяснить, что стоит за слухами, которые ты счел слишком упорными, чтобы продолжать не обращать на них внимания, я решил, что ты перегнул палку; слухи давно стали неотъемлемой частью римской жизни, и если пытаться расследовать каждый из них, то совершенно не останется времени ни на что другое.

Как ты знаешь, я взялся за это дело с большой долей скептицизма, но нынче я вынужден с грустью признать, что твои предчувствия тебя не обманули, а мой скептицизм, с другой стороны, оказался неоправдан. Мои сведения еще более тревожные, чем ты первоначально подозревал или даже мог предположить.

Речь идет о заговоре, и при этом очень серьезном, уже успевшем зайти достаточно далеко.

Я поделюсь добытыми мною сведениями, стараясь оставаться как можно более объективным, но ты должен понять, что все чувства восстают во мне против бесстрастной холодности моих слов.