Август

Психологическая война между ними вспыхнула с новой силой в 33 году, когда истек срок действия триумвирата. Ни Цезарь, ни Антоний больше и слышать не желали о компромиссах. У Антония действительно скопилось немало серьезных претензий к зятю, который всячески чернил его в глазах римских граждан, представляя отъявленным распутником. Шекспир, почерпнувший эти сведения у Плутарха, вкладывает в уста Цезаря такой монолог:

О нем
Вот что мне пишут из Александрии:
Рыбачит, пьет, пирует по ночам;
В нем столько ж свойств мужских, как в Клеопатре,
Подобно как и женственности в ней
Не больше, чем в Антонии.

И далее:

Допустим, что не грех
Покоиться на ложе Птолемея,
За миг веселья царством заплатить,
С рабами пить, или средь бела дня
По улицам шататься в пьяном виде,
Иль драться на кулачки выходить
Со сволочью, воняющею потом».
[…]
«Но для своих безумств позорных он
Уже ни в чем не сыщет оправданья,
Когда его пустой и легкий нрав
На нас тяжелым бременем ложится[98].

На что Антоний отвечал письмами, выдержанными в не менее резком тоне:

«С чего ты озлобился? Оттого, что я живу с царицей? Но она моя жена, и не со вчерашнего дня, а уже девять лет. А ты как будто живешь с одной Друзиллой? Будь мне неладно, если ты, пока читаешь это письмо, не переспал со своей Тертуллой, или Терентиллой, или Руфиллой, или Сальвией Титизенией, или со всеми сразу, — да и не все ли равно, в конце концов, где и с кем ты путаешься?» (Светоний, LXIX).

Мы уже говорили о любвеобильности Цезаря Октавиана. В Древнем Риме это качество вовсе не считалось порочным, при условии, разумеется, что в адюльтер не оказалась замешана замужняя женщина. Между тем Цезарь не отказывал себе и в таких удовольствиях, и Ливии (которая у Светония называется Друзиллой) приходилось мириться со многими соперницами — женой Мецената Теренцией (Терентиллой) и женами некоторых других друзей ее мужа. Сторонники Цезаря, понимая, что замолчать его любовные похождения невозможно, пытались хотя бы приуменьшить их негативное значение и заявляли, что Цезарь волочится за женщинами не ради прихоти, а из политических соображений, добывая через любовниц сведения о подлинных умонастроениях своих друзей.

Опровергая подобные оправдания, без сомнения, вымышленные, Антоний охотно пересказывал историю о том, как однажды во время званого обеда Цезарь увел из-за стола жену сидевшего здесь же консуляра и удалился с ней в другую комнату, а вскоре снова вывел к гостям — растрепанную и с пылающими ушами. Тот же Антоний утверждал, что по просьбе Цезаря друзья подыскивали ему любовниц и, оценивая претенденток, заставляли их, будь то юная девушка или мать семейства, раздеваться донага, словно на невольничьем рынке. Сегодня невозможно установить, что в этих обвинениях правда, а что ложь. Война памфлетов диктует свои законы, и первый из них гласит: «Клевещи, не стесняясь, авось что-нибудь да прилипнет!» Действительно, клевета тем и отличается, что порой способна вызвать дым без огня. Между тем Цезарю, провозгласившему себя защитником старинных моральных ценностей, одно лишь подозрение в двойном прелюбодеянии могло нанести сильнейший вред.

Он старательно лепил в массовом сознании образ своего семейства, исключавший всякий намек на распутство. Свою дочь он воспитывал в самом суровом традиционном духе и даже заставлял ее сидеть за прялкой, гордясь тем, что все его тоги изготовлены из тканей домашней пряжи. Как и во всех именитых семействах, в доме Цезаря было принято вести специальный дневник, в который заносились все, даже самые незначительные события повседневной жизни. Но он умудрился превратить этот семейный документ в настоящее оружие инквизиции. От детей и даже от взрослых членов семьи он требовал подробнейшего отчета в каждом слове и поступке. Подолгу не бывая дома, он хотел иметь возможность по возвращении в Рим досконально проследить, как в его отсутствие протекала и видимая, и внутренняя жизнь его домочадцев.