Авель Санчес

Оставшись один, Хоакин подумал: «Если бы он мог стать мною. Этот человек завидует мне, завидует! А я, кем быя хотел стать?»

XXIX

Вскоре состоялась помолвка Авелина и Хоакины, В «Исповеди», обращенной к дочери, имеется по этому случаю такая запись:

«Теперь мне боязно объяснить, каким образом удалось мне склонить Авеля, ставшего ныне твоим супругом, на то, чтобы он попросил твоей руки. Пришлось дать ему понять, что ты влюблена в него или по меньшей мере что тебе было бы приятно видеть его у своих ног; при этом я ни словом не выдал нашего с тобой разговора с глазу на глаз, который произошел у нас после того, как Антония открыла, что из-за меня ты собираешься уйти в монастырь. В этом ты видела мое спасение. Я же надеялся обрести спасение, только соединив твою судьбу с судьбой единственного отпрыска того, кто отравил мне самый источник жизни, только породнившись и смешав нашу кровь с их кровью. Я думал, что, быть может, однажды твои дети, мои внуки, дети его сына, тем самым и его внуки, унаследовав мою и его кровь, окажутся в борении с самими собой, столкнутся с ненавистью к самим себе. Разве ненависть к себе, к собственной своей крови не есть единственное средство против ненависти к другим? В Писании сказано, что Исав начал свою распрю с Иаковом еще во чреве Ревекки. Кто знает, не зачнешь ли ты однажды близнецов, в жилах одного из которых будет течь моя кровь, а в жилах другого – его кровь, и вот эти близнецы станут драться и ненавидеть друг друга еще в твоем чреве, еще до того, как родятся на свет и обретут сознание? Ибо это и есть человеческая трагедия, и всякий человек, подобно Иову, всего лишь порождение противоречия.

Я содрогался при мысли, что вдруг я соединил вас вовсе не для того, чтобы слить враждующую кровь воедино, но, напротив, еще больше разделить ее, увековечить ненависть. Прости меня! Я брежу.

Нет, не только нашу кровь, его и мою, – еще и ее кровь, кровь Елены! Кровь Елены! Вот что более всего смущает меня: кровь, которая окрашивает ее щеки, лоб, губы, кровь, сияние которой ослепило меня.

И еще кровь Антонии – многострадальной Антонии, твоей святой матери. Ее кровь – как вода для крещения, кровь искупительная. Лишь кровь твоей матери, Хоакина, может спасти твоих детей, наших внуков. Только эта незапятнанная кровь и может, принести искупление.

И пусть Антония никогда не увидит этой «Исповеди», никогда! И если ей суждено пережить меня, пусть покинет этот мир, так и не узнав всей правды о нашей постыдной тайне…»

Молодые люди быстро поняли друг друга и прониклись взаимной симпатией. В задушевных беседах выяснили они, что оба стали жертвами домашнего своего воспитания: он – легкомысленного бесстрастия, она – глубоко упрятанной, леденящей душу страсти. У Антонии молодые нашли полную поддержку. Они призваны были возжечь настоящий домашний очаг, свить гнездо безмятежной, чистой любви, живущей в себе самой, никому не завидующей и никому не мешающей, построить замок любовного уединения, в котором бы нашли приют и покой два несчастных дотоле семейства.

Авелю должны они были доказать, что интимная домашняя жизнь всегда будет ценностью непреходящей, а искусство – всего лишь тусклым ее отблеском, если не тенью. Елене – что вечная молодость заключена в душе, умеющей самозабвенно отдаваться семье, погружаться в ее радости и заботы. Хоакину – что имя наше исчезает со смертью, для того, однако, чтобы возродиться в именах и жизнях наших потомков. Антонии же ничего не нужно было доказывать, ибо она сама словно родилась для сладостной семейной жизни, уюта и домашнего тепла.

Хоакин чувствовал, что возрождается к жизни. О своем закадычном друге Авеле говорил он теперь с нежностью а однажды даже признался в том, что сейчас он просто счастлив, что из-за Авеля он не связал свою жизнь с Еленой.

– Ну вот, – сказал как-то Хоакин своей дочери оставшись с ней наедине, – теперь, когда все приняло другой оборот, я могу тебе признаться. Я был влюблен в Елену или по крайней мере думал, что влюблен, даже домогался взаимности – правда, без всякого успеха, Справедливость требует заметить, что она никогда не давала поводов для малейшей надежды. И вот тогда-то я познакомил ее с Авелем, будущим твоим свекром… твоим вторым отцом… и они мигом столковались. Я воспринял это как оскорбление, как пренебрежение к себе… А какое, собственно, право я имел на нее?

– Верно, отец, но ведь вы, мужчины, так уж устроены.

– Правда твоя, дочка, правда. С тех пор я жил словно в бреду, все пережевывая и передумывая то, что казалось мне личным оскорблением, предательством…

– И это все, отец?

– Как – все?

– И больше ничего не было, только это?

– Сколько знаю… больше ничего!

Однако, произнося эти слова, бедняга как-то странно зажмурился и не мог сдержать сердцебиения.

– Теперь вы поженитесь, – продолжал он, – и будете жить со мной… Да, да… Будете жить со мной, и из твоего мужа, нового моего сына, я сделаю великого медика, мастера врачевального искусства, настоящего художника, который наверняка сравняется славой со своим отцом.