Ave commune!

Увидев, что товарищ не в лучшем расположении духа юноша не стал больше его трогать, давая остаться ему наедине со своими мыслями и не давать лишнюю причину для приступов параной их охраны, которая пока сохраняет железную выдержку. Давиан погрузился в свои мечты и мысли о том, что их ждёт впереди, рисуя перед собой картины счастливого и беззаботного будущего, где он предаётся только интеллектуальному утомлению, помышляя о том, что вся трудная работа тут же переведена в ведение механизмов. Именно так рассказывали учителя Рейха, умоляя эту особенность производства тем, что люди так предаются больше лени и похоти, оставляя священный труд. Давиан уже наносит первые штрихи на мольберте мечтаний, как он станет блистать интеллектом, познавая и развивая великую коммунистическую мысль, как его будут превозносить в статусе человека, отринувшего своё прошлое, проклинающего свою родину только затем, чтобы стать частью в его глазах величавой страны.

«Великое общество – великие идеи, а значит и люди там не менее великие разумом» – развивает мысль Давиан, представляя, как станет титаном нового для него мира.

Юноша утонул в упоительных сладких грёзах, думая, что он в новом обществе засияет подобно звезде на ночном небе, рассуждая о том, что там нужны такие люди как он. Паренёк думает, что просвещённый праведный народ примет его в лоно коммуны, ибо, такие как он – живые символы того, что костяк Директории – идеология равенства, а не национализма, и что эта идея народа сильна даже там, где её похоронили, объявили опаснейшей ересью.

– Пауль, как думаешь, нас примут? – проронил вопрос Давиан, надеясь, что сейчас его друг разведёт хвалебную тираду о необходимости такого человека как вопросивший, но парень ограничился скудным и весьма бесстрастным ответом:

– Не знаю…. Тебя-то да.

Давиан, получивший не то, что он желал, больше не стал беспокоить приятеля, и снова упорхнул рассудком в сахарный мир самовозвеличивания.

Пауль не обратил никакого внимания на вопрос Давиана, потому что знает, чем он порождён – гордыней или что ещё хуже – чувством неудовлетворённого достоинства, которое он не смог ублажить в Рейхе. Давиана совершенно не беспокоит судьба друзей, которые были в Риме вчера, его не интересует будущее тех, кто убежал в Либеральную Капиталистическую Республику, он стал полностью апатичный к этому, обратив весь разум к тому, как их примут в Директории, как их будут славить, и как они будут там жить. И это пугает Пауля, приводит в ступор, который сменяет страх от первого впечатления прибытия в Коммуну. Пауль догадывается, что Давиан ищет в объятиях Директории способ удовлетворить своё уязвлённое самолюбие, и это пленит его, делает заложником мысли о совершенстве того народа в который он хочет влиться. И один страх сменяет другой, ибо Пауль действительно забеспокоился о влиянии идей Директории на своего товарища, который ими уже порабощён и прельщён до такой степени, что они стали единственным, что занимает его разум.

Тем временем машина заметно снизила темп езды, всё больше делая поворотов, что говорит о том, что они куда-то заехали. Все ощутили, как автомобиль повернул влево и увеличил скорость, но уже через пару секунд сбросил её, практически остановившись, черепашьей скоростью тащась по городу.

– Мы приехали? – спросил Давиан у охранников, но снова наткнулся на стену безмолвия.

Вскоре, через минуту машина остановилась полностью, прекратив какой-либо ход, и народные гвардейцы сопровождения замешкались, кто-то открыл двери, кто-то взялся за кобуру, вынимая пистолеты.

– На выход! – рявкнул гвардеец, указывая дулом на распахнутые двери и юноши подчинились, моментально вышмыгнув из кузова массивного джипа, выкрашенного в цвет холодного камня.

Едва лишь юноши миновали границы авто их глаза узрели миг, вырванную середь общего городского каскада строений черту улья и это название поселения полностью соответствует его образу. Высоченные блоковые дома, без прокраски, добираются до самого небосвода и упираются в него подобно колоннам, держащим потолок мира. Каждая постройка, которую удалось захватить взглядом, массивная и безлика настолько, насколько это, возможно, чем-то напоминая культополисарии печально известного Культа Государства в Рейхе. Пять, шесть зданий, которых удалось выудить из узкого коридора, образованного нагромождением бетонных коробок мало похожих на жилые дома, одним видом продавливают в душе эмоциональную яму, внушая необычную скорбь и печаль.

«Нет, это не дома, это ящики для людей. Кто этот безумный “человековод”, построивший улья?» – Пауль, окинув взглядом первые, попавшиеся в обзор дома, нашёл их сходство с пчелиными ульями, иронично подметив для себя, как этот город называл старший начальник.

– Давай-давай! – пихает народный гвардеец в спину Пауля, заставляя его податься вперёд, оторвавшись от наблюдения за городскими пейзажами.