Аванпост

От безделия, бессильной злобы и раздражения Голубь стал для него настоящей манией. Еще в пустыне Гардон вбил себе в голову, что «этого подозрительного типа» необходимо уничтожить. А ему то и дело докладывают, что он как ни в чем не бывало перенес очередную смертельную пытку! Гардон бесился, что, несмотря на травлю целой команды унтер-офицеров, Голубь все еще жив, это здесь-то, где смерть раздают направо и налево! Ненависть к легионеру, которую Гардон объяснял себе бдительностью, поглотила капитана целиком, он даже забыл о других своих горестях.

Вот и сейчас Голубь попался ему на глаза. Идет и свистит! Гардон как рявкнет:

— Рядовой! Где ваш ремень?

Голубь стоит перед ним на раскаленном плацу форта.

— Я сейчас отдыхаю, mon commandant, — отвечает с»н.

— Где ваш ремень, я спрашиваю?

— После бега с выкладкой я всегда оставляю его сушиться, чтобы воск не расплавился.

— Доложите взводному, что вы вышли во двор без ремня. Rompez! [Здесь: петля (фр.).]

Кобенскому доставляло кучу хлопот то, что этот легионер все еще вертится под ногами. Он прекрасно понимал капитана, и уж никак не его молитвами Голубь по-прежнему оставался в живых.

Он с искаженным от злобы лицом выслушал доклад Аренкура, потом гримаса перешла в какую-то зверскую усмешку.

— Ну теперь я с тобой расправлюсь! Гнусная свинья! На двадцать четыре часа en crapaudine!

Фельдфебель Латуре пошел к капитану: даже два с половиной часа «петли» — запрещенный срок. А двадцать четыре в этом климате означают не что иное, как мученическую смерть. Он не берет на себя такой ответственности. Однако капитан устроил ему настоящий разнос:

— Мы с вами не в тылу! Здесь особые обстоятельства и многое делается против правил. Но иначе нельзя.

Латуре пошел за пленником. Тот уже ждал его в рабочей одежде… и… nom du nom… улыбался!

— Аренкур! Вас приговорили на двадцать четыре часа к «петле». Должен сказать, что я здесь ни при чем… И если… Что вы улыбаетесь! Осел! За двадцать четыре часа вы десять раз успеете умереть!

«Господи, расщедрись наконец хоть на один раз! Хоть на один», — молился про себя Голубь и был определенно счастлив.

Его повели на гауптвахту. Рядом с караульным помещением у ворот какой-то унтер-офицер колотил пряжкой Шполянского, господина графа.

— Ах ты, собака! Заснуть на посту! Дерьмо… Из-за тебя господин лейтенант меня накажет, мерзавец… спать на посту!

Слабые физически люди после еды часто впадают в тропиках в состояние полуобморочного сна. С этой сонливостью невозможно бороться, любые ухищрения напрасны. С окровавленным лицом Шполянский упал на землю.

— Свяжите Шполянского на два часа заодно с другим негодяем.

En crapaudine — средневековое наказание. У лежащего на животе человека связывают запястья и лодыжки и стягивают их так, до тех пор пока ступни не соприкоснутся с кистями. В такой позе человека заталкивают в яму и сверху закрывают.

Лежа на животе в яме, Голубь чувствовал, как кровь бросается ему в голову, а сердце бешено бьется.

Рядом с ним, тоже связанный, лежал, несчастный Шполянский. На солнце было выше пятидесяти градусов, что в Сахаре не редкость. Яму накрыли брезентом. Через полчаса в ней будет страшная жара.

Хм… Кровь отлила от головы, а сердце бьется вроде бы нормально. Да, двадцати четырех часов может и не хватить, чтобы умереть…

— Аренкур… — простонал Шполянский, — я не вынесу… двух часов…

— Да брось ты! Два часа так даже в карты играть можно. Не говоря уже о губной гармошке.

— Но у меня… расширение аорты…

— А зачем было тащиться в Сахару, если ты такой нежный? Старайся не двигаться, тогда кровообращение замедлится и веревка не будет так сильно резать.

— А ты… зачем… шевелишься?

— Хочу умереть…

Под брезентом становилось все жарче, а выдыхаемый двумя солдатами углекислый газ делал пребывание в этом пекле совершенно убийственным. От брезента несло жаром, как от натопленной печки, но наружу тепла он не пропускал.

— Аренкур… — выдохнул Шполянский, — послушай… Я должен рассказать тебе… что знаю… Сказать тебе… кто я… перед смертью…

— Офицер гвардии и растратчик или маркграф и убийца. Все едино…

— В Польше я был государственным человеком…

— Министерским советником?

— Нет… Палачом…

— Прости, как ты сказал?

Господин граф — палач? С его-то внешностью? Но почему? Почему бедный Троппауэр — вылитый палач — и поэт. А граф похож скорее на поэта, а палач… Да, неплохо у нас тут обстоят дела с таинственными незнакомцами.

— Я был палачом… Это у нас наследственная профессия, передается от отца к сыну…

— Не бери в голову…

Шполянский глубоко вздохнул. Повернулся на другой бок, от чего ему стало немного легче.

— Так слушай, Аренкур… хотя я ее и не достоин.,, я решил украсть у тебя рубашку…

— И ты тоже?… Что, вся рота хочет ходить в моем белье? — Задохнувшись, он смолк. — Чертовски тяжело все-таки.

— Один солдат вызвался добыть ее для меня… И добыл… но тут меня накрыл Пенкрофт. Он сказал, что, если я не отдам ему рубашку, он донесет… а ты знаешь… как здесь обходятся… с ворами… Я был в его руках…

Фу, проклятье… Ну и жарища…