Авалон

Фурманов прервался, взял из плоской коробочки на столе розовую пилюлю, проглотил, запил чуть теплым ромашковым чаем. Накачал чернил в ручку и продолжил писать:

«Долой лирику! К делу. После знакомства с Розановым набросал я план книги о Фрунзе. Вроде все складно, но гложет меня червь, оттого что не могу всей правды рассказать. Во-первых, потому, что сам ее не знаю. А во-вторых… позволят ли? Вам, верно, тоже приходило в голову, что вся эта череда громких смертей может быть выгодна кому-то из высшего эшелона, нет? Фамилий называть не буду, потому как не знаю еще, на какой политический лагерь думать. А лагерей внутри нашей партии – не сосчитать. Представляю, какая бы буза началась, коли б это письмо попало в руки Ягоде, Менжинскому и иже с ними. Прихлопнули бы меня, как блоху. Глядишь, так все и случится, есть у меня предощущение дурное, как у Сережи… Но покамест жив, буду и на открытых фронтах вражье семя шматовать, и клубок этот каверзный распутывать».

В горле зажгло. Фурманов заглянул в чашку – пусто. Кипятить чайник поленился, закурил папиросу – она согрела гортань, стало полегче.

«А теперь наиважнейшая новость. Та, ради которой я и за письмо нынешнее взялся. Заходил вчера к Соне, вдове Сережи. Она теперь одна живет у себя на квартире в Померанцевом переулке. Порасспросил ее о том о сем. Она сказала, между прочим, что серебряный портсигар с музыкой подарил Сереже ленинградский скульптор. Это было летом, после того как Сережа вернулся из поездки на Кавказ. Скульптор хотел с него бюст лепить, зазвал к себе в мастерскую, восторгался его талантом, стихи наизусть шпарил. Имени его Соня не помнит, она за Сережу только в сентябре вышла, до этого они жили раздельно. Мастерская где-то на Лиговке, рядом с греческой церковью и евангелической кирхой. Сережа отзывался о нем как о большом мастере: и по гипсу работает, и по дереву, и восковые фигуры ваяет, как у мадам Тюссо, и чеканит… Портсигар – самоделка, персональный сувенир для Сережи. Монограмму помните? Вот и смекайте, спроста ли этот Левша расстарался. Еще и музыку встроил. Для чего? Прискорбно, что нет у меня времени выбраться к Вам в Ленинград. Суета сует заглотила целиком, продыху не дает. Но Вы и без меня управитесь, так?

Это как раз в плоскости того поручения, которое Вам Менжинский дал. Об одном прошу: меня не упоминайте. Боюсь, за то, что не в свои сани сел, по головке не погладят…»