Атосса

Когда трава достигла высоты локтя и зацвели кроваво красные цветы с узкими лепестками, Дарий велел выступать. Он созвал тиранов эллинских городов и приказал им оставаться на Истре — стеречь мост и корабли. Он дал им ремень с шестьюдесятью узлами с тем, чтобы каждый день развязывать по одному узлу.

— Когда развяжете последний и меня не будет, — плывите домой.

Гистиэй выступил вперед и положил перед царем большой нож.

— Это зачем?

— Чтобы перерезать мне горло, если я посоветую что-нибудь недостойное.

— Говори.

— Царь, ты идешь в страну, о которой ни ты, никто из окружающих тебя ничего не знают. Яви милость, возьми с собой человека, которого я укажу. Это Агелай, чья верность мне, а следовательно, тебе — тверда, как меч. Он не обременит тебя и не будет назойливо вертеться у твоего шатра, но он подаст не один добрый совет, когда ты окажешься в затруднении. Этот человек бывал в степи и знает скифов.

Агелай предстал сухой, горбатый, с чахлыми волосами на подбородке. Свита взялась за бороды в знак изумления. Она готова была засмеяться и ждала соответствующего проявления на лице царя. Дарий тоже был удивлен, рассержен, но, подавив гнев, чуть заметным движением дал согласие на просьбу Гистиэя.

Начался переход.

Дарий хотел снова, как на Босфоре, насладиться видом своего могущества. Ему соорудили пирамиду с троном на вершине, а все уступы заполнила сверкающая свита. Но солнца не было в этот день, из-за Истра тяжелыми кораблями плыли тучи, под их пологом кружилось синее воронье. Что-то неуловимое пробежало по лицу царя. Он долгим взглядом обвел приближенных, заглядывая каждому в глаза. Ответные взоры, как всегда, ничего не выражали, кроме подобострастия. Только милетский тиран встретил его таким же долгим испытующим взглядом. Дарий вспомнил его недавние слова: «Истр — река раздумий. Всякий, вступающий в Скифию, должен долго думать над нею».

Ариарамн, с обнаженным мечом, стоял на мосту, дожидаясь мановения царской руки. Рука не поднималась. Дарий сидел молчаливый, непроницаемый, и только Гистиэй догадывался, какие вихри закружились в душе царя. Он еще раз обратился к трону, но Дарий, бросив на него украдкой последний короткий взгляд, гордо выпрямился и подал знак.

Когда затрубила царская труба, Дарий не узнал ее звука: он походил на мычанье коровы и затерялся в степных далях. За мостом начиналась плоская, неохватываемая глазом равнина, поросшая сочной травой. Как только конница, прогремев по мосту сверкавшими подковами, ступила на скифский берег, она точно провалилась в землю по колено. Кони и люди становились маленькими, а слоны выглядели навозными жуками. Сдвинув брови, царь следил за уходящими вдаль черными потоками, похожими на паучьи лапы. Степь травой и просторами пожирала величие его воинства. Особенно поражала тишина того берега. Дарий привык, чтобы от его войска исходил гул, наполнявший окрестность и заставлявший смолкать всё другое. В нем он слышал свою грозу, величие и шелест крыльев победы. Здесь этого не было. До него долетали — топот ног, стук колес по деревянному настилу, но как только кони, люди, колесницы касались скифской земли, они точно проглатывались тишиной. Бряцающий, шумящий поток, только что громыхавший по мосту, продолжал двигаться на том берегу беззвучным видением. Казалось, всё войско — полк за полком — переходит в иной мир, в иную жизнь.

А вдали сгущалась мгла и угрожающе синела полоса горизонта.

Просидев до полдня, Дарий ушел.

В степях

I

Три дня шел Никодем со своим караваном. Серая цепочка всадников, коней и ослов так сливалась с равниной, что едва различалась издали. Не потому ли их ни разу не заметили из стоянок, мимо которых они проходили? Один раз — это было вечером — люди указали Никодему на что-то, красневшее в лучах заката, похожее на кучу камней. Еле уловимый лай и выкрики доносились оттуда. Потом всё подернулось синью и пропало. В другой раз ничего не было видно, только слышалась песня, похожая на крик, рассчитанный быть услышанным на краю света.

Никодему казалось, что он умер и теперь вновь родился в неизвестном мире. Эллада, Милет, даже недавняя Ольвия вспоминались, как отголоски той первой жизни. Степь расстилалась пустынная, немая, но полная скрытых сил и неуловимого звучания. Всё великое в природе одарено звучанием. Он знал тонкое, как волос, пение Ливийской пустыни, глухие, чуть слышные удары в медь, исходящие от гор Ливана, и теперь всем сердцем слушал голос степей.