Атомный век

Он был зол и собран, как никогда, как перед любой другой операцией, но теперь ему приходилось бороться с самим собой, дурными предчувствиями и с бестолковыми подчиненными.

— Ну возьмите меня с собой… ага?..

— Ты как обращаешься?! — раз десятый уже вспылил Берзалов. — Как?! По уставу… По уставу! — Он уже не мог без содрогания смотреть на круглую, как блин, физиономию Бура. — Смирно, кругом, шагом марш на кухню за обедом.

— Есть за обедом, — покорно отвечал Бур и, неожиданно чётко повернувшись через левое плечо и сделав три чеканных шага, перешёл на рысь и устремился в сторону кухни, а когда вернулся, запыхавшись, как после подъёма в гору, тут же принялся за старое: — Товарищ старший лейтенант… — молил он. — Жизни мне нет… ага…

— Что золотце моё, что?! — устал отбиваться Берзалов, принюхиваясь к котелку, где в жирном борще плавали лучшие куски телятины, Бур расстарался. — Что?..

— Ну возьмите меня с собой!.. чего вам стоит… ага?..

— Ты пойми, Ефрем… — прибегал он к душевной теплоте, как к последнему средству вразумления, — ты будешь обузой, там ведь бегать придётся, а если, не дай бог, нарвёмся на противника?..

Все эти таинственные намёки подполковника Степанова на особый район с непонятными свойствами, гибель всех предыдущих групп поселили в душе Берзалова тревогу и неуверенность, и он никак не мог справиться с мыслями, которые сами собой лезли в голову. И что там? И как там? Оставалось только ждать, когда эта неуверенность пройдёт сама собой, как насморк. А случится это не раньше, чем они усядутся в бронетранспортёры и двинутся в путь. Значит, придётся мучиться ещё полсуток, как минимум. К тому же он чувствовал, что страх, обычный страх неудачи, всё сильнее и сильнее охватывает его. Это было нечто новенькое, неизведанное. А ангел — хранитель, Спас помалкивал в тряпочку. Ну что я тебе сделал? — спрашивал Берзалов. Что? Скажи, пожалуйста! Но Спас молчал, как убитый, он и в былые времена молчал, предоставляя Берзалову полную свободу выбора. Может, поэтому всё идёт нормально? — думал он, страдая без меры.

— Я выдержу… я выносливый… — Щёки у Бура обиженно дрожали, как студень. — А то меня… меня…

— Что тебя?! — уточнял Берзалов, у которого уже слюни текли на наваристый борщ, на две котлеты с гречневой кашей и на распластанный огурец, посыпанный крупной солью, как любил Берзалов.

Как в это время года Бур вымолил у повара огурец, так и осталось военной тайной. Единственная тепличка в бригаде снабжала овощами только штабных офицеров, а там и связь, и охрана, и бог весть ещё какие приживалки, питающиеся за счёт щедрот начальства. Так что Бур, считай, совершил подвиг, думал Берзалов, с удовольствием уплетая борщ. Даже чёрный хлеб был особый, рассыпчатый, пахучий, а не как обычно, пластилиновый, для рядового состава.

— Мне уже и так в роте прохода не дают. Говорят, что без вас спишут меня в хозвзвод за свиньями глядеть. Ага.

— Вот это самое твоё место, — не удержался от комментария Берзалов, облизывая ложку. Он уже забыл, каково быть подчиненным.

Борщ был хорош, даже с каплей сметаны. Мясо в меру жёсткое, с вкраплениями жира — большущий дефицит по нынешний временам.

— Я не хочу в хозвзвод, я хочу воевать, — ныл над душой Бур.

— Уйди!

— Товарищ старший лейтенант…

— Уйди… Христом Богом…

Но через минуту всё началось сызнова.

— Товарищ старший лейтенант…

— Что, стыдно стало? — полюбопытствовал Берзалов и впервые с интересом взглянул на Бура.

У того на кончике носа из‑за усердия застыла капля пота. И вообще, он был мокрым, как мышь, несмотря на майскую прохладу.

— Так точно, — резво вытянулся Бур, впрочем, в следующее мгновение колени его подогнулись, и он снова завёл старую пластинку: — Товарищ старший лейтенант… товарищ старший лейтенант…

— Ладно… Чёрт с тобой! Но ведь подохнешь там. По — дох — не — шь… Понимаешь?!

— Понимаю, — жалобно шмыгал Бур носом.

— А здесь спокойно, тихо. Переживешь лихое время. А? — искушал его Берзалов.

— Не переживу, я хочу с вами. Ага?

— Ну смотри, сам напросился, — неожиданно для самого себя, зловеще произнёс Берзалов. — Нянчиться с тобой никто не будет.

— Есть напросился! — обрадовался Бур и выпрямил ноги. — Да я, товарищ лейтенант… Да я… за вас… ага…

— Беги к старшему прапорщику Гаврилову, скажешь, что я приказал тебя взять, пусть он на тебя харчи выпишет, патроны, гранаты и огнемёт. Будешь у нас вторым огнемётчиком.

Может, и к лучшему, усилит группу, а Кумарин, у которого Берзалов всё время сдерживал порывы души, пойдёт в разведку. Насчёт старшего прапорщика Берзалов всё ещё сомневался: брать в глубокую разведку или не брать, всё‑таки старый, изношенный, надорвётся ещё, возись потом. Возьму молодого, шустрого Кокурина, который, может, и не так опытен и спокоен, но зато молод и силён, и бойцы его уважают. А? Берзалов отвлёкся.

Кокурин был его любимчиком, первым в боксе и первым в разведке. Ходил за командиром и глядел на него влюбленными глазами. Даже подражал Берзалову и покрикивал на салабонов: «Вашу — у-у Машу — у-у!», но, естественно, в тот момент, когда рядом не было Берзалова.