Атомный век (СИ)

Оставался один вопрос, кто грохнул американцев? Не сами же они себя? Массовый суицид при полном согласии командования? Бред какой-то. Берзалов не находил ответа. Получается, что есть ещё кто-то третий, но тогда это полная тарабарщина, мучился он и хотел уже было призвать Гаврилова, чтобы было с кем поупражняться в мудрствовании, например, во втором законе термодинамике, то бишь в энтропии, к которой стремится весь белый свет, или в «тёмной энергии», которую так и не открыли и теперь уже и не откроют, но Гаврилов, как назло, был занят Зуевым и вообще, развил бурную хозяйственную деятельность: опорожнил кладовки и погреба, которых оказалось целых пять, в которых хранились не только соления, но и мясные консервы в больших количествах, а на чердаке нашёл окорока и колбасы. Всё проверил на радиоактивность. Всё поделил поровну и упаковал. Доложил об проделанной работе и снова убежал, вспомнив, что не забрал банки с маслятами и подберезовиками. О тощих кашах и тушёнке, которые порядком всем надоели, на некоторое время можно было забыть и предаться чревоугодию.

Для Зуева специально соорудили подвесные носилки, чтобы его меньше трясло. Чванов доложил, что извлёк осколки, что состояние Зуева тяжёлое, но стабильное. Появилась маленькая надежда довезти Зуева живым до госпиталя.

– Видеть будет? – спросил Берзалов, поглядывая на раненого, который лежал на кровати в углу горницы, напичканный лекарствами, и напоминал огромную куклу.

– Один глаз выбило напрочь, второй вроде цел. Колю антибиотики каждые два часа. Донором был Жуков.

– Надо ему спирта дать, – сказал Берзалов, подумав, что и ему самому не мешало бы выпить, а то и простудиться недолго.

– Я уже выдал, – сообщил Чванов. – И две шоколадки, положенные в таких случаях. Самое худшее, что мы не можем его везти – растрясёт, но не оставишь же это ведьме, – он кивнул на крышку погреба, где сидела злодейка.

В роли военфельдшера Чванов выглядел значительным и как бы при важном деле. Чувствовалось, что он разбирается в том, о чём говорит, и что для него недаром прошли медицинские курсы по полевой хирургии, а ещё, Берзалов вспомнил, Чванов ушёл на войну с четвертого курса Санкт-Петербургского мединститута. Почти законченный специалист, а главное, мыслит по-деловому и крови не боялся, хотя к крови-то за два года они почти все привыкли – насколько к ней вообще можно привыкнуть.

– Ничего, мы потихонечку, – сказал Берзалов, принюхиваясь. – Через два часа уходим.

Пахло очень вкусно. На столе стояли чугунок с картошкой, миска с огурцами и миска с солёными груздями. Берзалов сел и стал есть, макая картошку попеременно то в соль, то в блюдце в растительным маслом. Молча вошёл Русаков, демонстративно отрезал кусок житного хлеба и тоже принялся есть, недобро поглядывая на Берзалова, а потом сказал:

– Я с вами!..

– Под трибунал захотел? – с подковыркой спросил Берзалов, у которого после удара сильно болело плечо и, разумеется, он думал о Русакове не очень лицеприятно, мог бы выбрать себе боевую подругу, которая не дерётся скалкой.

– Под трибунал, так под трибунал… – согласился Русаков, и лицо у него сделалось совершенно беззащитным и одновременно злым, как у человека, которого долго дразнят.

– А ты подумай? – предложил Берзалов, не выказывая симпатии, но и не желая додавить человека настолько, что он пойдёт в разнос и будет всякие коленца выкидывать. Кто же коленца-то любит?

– Я подумал, – односложно отозвался Русаков.

– Ты всё-таки подумай, – посоветовал Берзалов. – Сообщить командованию я просто обязан. Но одно дело, если ты будешь стоять перед его светлыми очами, а другое – находиться за тридевять земель. Две большие разницы. А сгоряча могут и в пехоту упечь.

– Пусть уж лучше рядовым, чем… – Русаков не договорил и положил картошку в чугунок. Пальцы у него дрожали.

Но и так было ясно, что Русаков имеет ввиду: разумеется, хутор, «дубов» и Зинаиду Ёрхову, которая орудовала скалкой не хуже, чем мужик топором.

– Ладно… – неожиданно для самого себя пожалел его Берзалов, – я тебе, капитан, не судья. Но места у меня нет.

– Хорошо… – покорно и даже, как показалось Берзалову, обречённо отозвался Русаков, – тогда я пойду воевать без вас, – он кивнул в угол, где стоял ПКМ[13], обвитый, как гирляндой, блестящей лентой с патронами.

– Хорошая штука, – оценил Берзалов, – только тяжёлая. – Много не навоюешь.

– Пойду к маэстро Грибакину, – упрямо произнёс Русаков.

– А мы бронепоезд подорвали, – обрадовал его Берзалов.

– Тогда пойду один сражаться, – с тайным пафосом сообщил Русаков.

– Вольному воля, – кивнул Берзалов. – А с кем? – уточнил он, и на его губах заиграла кривая улыбка.

Не доверял он Русакову. А кто будет доверять дезертиру? Никто.

– Ну, с этими… американцами… – не очень уверенно ответил Русаков, глядя мимо Берзалова в окно с белоснежной занавеской.

– А ты что, их видел?

– Нет, не видел, но слышал, что говорили.