Атомный век (СИ)

До такого возраста я не доживу, думал он почти уныло, по нашей жизни-то. И действительно, госпиталь в городке был переполнен облученными. В первое атомное лето первого атомного века каждый день хоронили по сотне и более человек, через полтора года уже – по одному-два, в основном, конечно, гражданских, потому что они не были обучены, хуже были экипированы, не принимали цистамин[1], которым пичкали военных, часто рисковали почём зря. Теперь пошли те из них, кто получил относительно малые дозы, но всё равно заболели. Через год заболеют те, кто облучился ещё меньше, и так до бесконечности, пока все не вымрут. Арифметическая, то бишь геометрическая прогрессия наоборот. Были и такие, которые облучались по глупости, забредая на радиоактивные территории или употребляя в пищу отравленные продукты или воду из неизвестных источников. Говорят, что якобы у верховного командования есть страшно дефицитные американские таблетки, которые моментально выводят радикалы из организма, и якобы таблетки эти помогают людям, схватившим даже смертельную дозу. Но это не про нас, думал Берзалов, мы люди простые, окопные, нам и цистамин подойдёт. Судьба нас, видать, пока миловала. И не умнее мы, и не счастливее, а просто везучие. Планида, ничего не скажешь, мать её за ногу.

– А ты чего молчишь? – раздраженно спросил Берзалов у второго пленного. – Юпитин, развяжи ему руки! И дай спирта!

– Товарищ старший лейтенант…

– Дай, дай… – со смыслом посоветовал Берзалов. – Хуже не будет. И хлеба дай, если есть.

– Он, дурилка картонная, Игнатьева ранил… – напомнил прапорщик Гаврилов.

Он произнёс это равнодушно, скорее для проформы, перекладывая на плечи старшего лейтенанта последствия его решений, в том числе и чисто с моральной точки зрения: «Надо б было наказать по всей строгости». Однако Берзалов не обратил на его слова никакого внимания. Вернее, он-то, конечно же, обратил и даже подумал, что Федор Дмитриевич имеет права на своё суждение, но в данной конкретной ситуации следовало разговорить пленного, тем более, что сержант Игнатьев, по его же словам, ранен легко и через пару-тройку дней встанет в строй.

– Студент, что ли?.. – спросил Берзалов беззлобно, чтобы наладить контакт.

– Ага… – односложно ответил пленный, давясь хлебом. – Педагогический… – добавил он с набитым ртом, едва двигая языком.

– Ха! – с презрением отреагировал Юпитин и скорчил отвратительную рожу, которая как нельзя лучше подчёркивала его рязанские корни, а ещё отражала целую солдатскую философию: мол, чего с пленным возиться – никчёмный человечишка, даже стрелять не умеет, такого ни кормить, ни поить не надо, тем более спиртом угощать.

Но Берзалов не стал вникать в мысли и поступки старшего сержанта Игоря Юпитина, командира второго отделения, человека, в общем-то, вдумчивого и предсказуемого. Его интересовало другое, то что было продолжением утреннего сна. «Педагогический» – это звучало, как привет из другой, мирной жизни, которая никогда не вернётся. Все это понимали и все старались проникнуться настоящим моментом, чтобы не сойти с ума. Только это плохо получалось. Человеку нужно прошлое, он так устроен. Однако теперь этого прошлого ни у кого не было. Оно было разделено на мирную жизнь – такую желанную, о которой вспоминали с трепетом и пиететом, и на атомный век, которому не было видно ни конца ни края, потому что он только-только начался. И все, кто сейчас живёт, его конца не увидят, да и какой может быть конец после Третьей мировой? Только очень плохой. «Хана нам всем», – считали многие. Вот народ и дурел потихоньку. Ну и голод, конечно, извечный спутник этого самого атомного века.

От пленного пахло маргаритками, и Берзалов удивился, что этого никто не замечает. Человек пахнет маргаритками! С чего бы это? Но разведчикам по нынешним временам, похоже, было всё равно. На то они и разведчики, чтобы ничему не удивляться.

Пленный с жадностью глотнул спирта, даже не закашлялся и снова вгрызся, как кролик, острыми зубами в краюху чёрного хлеба. Кадык на его худой шее ходил вверх-вниз, вверх-вниз. Он держал краюху двумя руками, как человек, который не ел лет десять. В бровях и из-под шапки над ушами виднелись белые яйца вшей.

– Мы… мы… – промямлил он, – последнее время одной крапивой питались.

– А куда шли? – спросил Берзалов.

– На юг, – очень даже по-деловому ответил пленный.

Язык у него заплетался.

– Куда-а-а… на юг?

– А я что знаю?.. – осмелел он. – Фомин…

От пленного даже не «фонило». Дозиметр, встроенный в часы, показывал меньше нормы облучения, всего-навсего двадцать девять микрорентген в час. Значит, знали, где идти, удивился Берзалов.

– Бородатый, что ли?...

– Ага… ничего не говорил… Идём себе, и всё… А водица есть?.. А то у меня фляжка…

Берзалов вопросительно посмотрел на старшего сержанта Юпитина, у которого на лице появилось выражение, которое ассоциировалось с известным русским выражением, когда человека посылают куда подальше.

– Дай… дай… – приказал Берзалов, – не жадничай.

Юпитин поморщился, но отстегнул от пояса фляжку и брезгливо протянул пленному.

– А откуда идете?

– Из Великого Новгорода…