Атомный конструктор №1

Минуты шли за минутами, а Фишман все не возвращался. Когда мы выглянули в «предбанник», секретарша — Галя Леонова, сообщила: «С Цырковым разговаривает». Георгий Александрович Цырков — старый товарищ и коллега Фишмана еще по испытаниям РДС-1, как и Давид Абрамович — Герой и лауреат, был тогда начальником 5го Главного управления Средмаша, но позицию в начинавшейся Смуте занимал не боевую (так оно у него пошло и дальше, уже в ельцинские времена).

И вновь шли минуты, мы ждали, и вот в кабинет вернулся его хозяин. Вернулся он с лицом еще более хмурым, чем перед уходом, и потухшим, немного севшим голосом (Галя потом сообщила, что из-за двери было слышно, как он с Цырковым матерно ругался) сказал нам: «Георгий Александрович возражает и даже недоволен, что мы суемся не в свое дело. Это — право вдовы, а Боннэр об этом не попросит».

Говорить было больше не о чем, и мы с коллегой удалились с лицами, радостными не более, чем у Фишмана. И лишь потом я оценил этот эпизод по-настоящему. Ведь Фишман мог после моей вспышки (пусть я и был трижды прав) одернуть меня и указать на дверь. А он прошел в нее сам и взял-таки на себя груз непростой инициативы.

Собственно, и он тут был формально не той фигурой, которая обязана была брать «вопрос» «на себя». В конце-то концов, были над ним и Главный конструктор Негин, и Научный руководитель Харитон, и директор Белугин… Был тогда и секретарь парткома… И легче было бы переадресовать все им. Однако — как и в делах техники, Давид Абрамович исходил тут из целесообразности, а не из соображений удобства для себя.

И это было для него, конечно, характерно.

СЕЙЧАС, в отдалении лет, можно предполагать, что смерть Сахарова и общее нарастание Смуты серьезно выбили Давида Абрамовича из колеи. Совершенно неожиданно, и не только для него, в стране возобладали настроения и тенденции, не просто ранее немыслимые, но очевидно гибельные. Противодействия им не оказывалось, но что мог Фишман? Противодействовать надо было политически, а Фишман политиком не был. Он был «бомбоделом», зарядчиком, инженером.

Ядерная работа дезорганизовывалась, в печати появлялись «открытые письма», где горе-литераторы (вот уж их-то «книг» в библиотеке Фишмана не было!) кощунственно называли советских ядерщиков «слепыми ястребами»… О людях, исключивших для России войну, создавших ее Ядерный Щит, писали, что они готовы ради мундирных амбиций и высокой зарплаты ввергнуть мир в «ад ядерного Апокалипсиса» и т. д.

Даже ответить им было невозможно — почти все печатные издания были «пьяны воздухом свободы», хотя все большие права получала не подлинная свобода духа, а дозированная «вседозволенность» — для тех, кто не защищал Державу, а крушил ее.

Конечно, Фишман был надломлен. И в самом конце 1989 года в его блокноте появился черновик следующего знаменательного документа:

Директору ВНИИЭФ

Заявление.

Прошу с начала 1990 года оформить мне персональную пенсию союзного значения.

С этого же срока прошу переместить на должность нач. лаборатории (исторической) или должность главного научного специалиста с сохранением получаемого докторского оклада.

Такое решение было принято всерьез, и, если бы не мелкая деталь, в которой густо смешались бюрократические и иерархические предрассудки с чиновничьим идиотизмом, Фишман действительно ушел бы на пенсию.

Но — не ушел.

Оказалось, что ему полагалась всего лишь персональная пенсия республиканского, а не союзного значения. А «атомное» ведомство в период горбачевской «катастройки» не котировалось, и ходатайство о назначении высшей категории пенсии в расчет никто не принял бы. Окончательно это стало ясно после крупного разговора по ВЧ-связи все с тем же Цырковым.

И Давид Абрамович остался.

В дневнике появлялись новые записи…

14 декабря 1989 года:

«Ум и мудрость. Ум — это когда мы самым лучшим образом разрешаем ту или иную жизненную задачу. Мудрость обязательно сопрягает разрешение данной жизненной задачи с другими жизненными задачами, находящимися с этой задачей в обозримой связи. Поэтому мудрость часто (иногда) пренебрегает самым лучшим решением данной задачи ради чувства справедливости по отношению к другим задачам. Умное решение может быть и безнравственным. Мудрое — не может быть безнравственным. Ум — разит. Мудрость — утоляет. Мудрость — это ум, настоянный на совести.

Такой коктейль многим не только не по плечу, но и не по нутру».