«Атлантида» вышла в океан

— Вы знаете, господа, причину нашего путешествия: высокая организация — Объединенные Нации, через свой самый эффективный и, не побоюсь сказать, лучший инструмент — ЮНЕСКО — возложила на нас почетную задачу прибыть в Австралию и осмотреть найденную там челюсть. Подумаешь, челюсть — скажете вы — фи, как прозаично и не изящно. О, нет! Есть три категории людей, для которых челюсть — главное в жизни. Первая — это боксеры — они берегут ее, как зеницу ока. Вторая — это мы, антропологи, потому что челюсти, найденные на нашей планете, помогли и помогают нам проследить историю наших предков, и, наконец, третья (Левер выдержал эффектную паузу), третья, это гурманы, потому что челюсти помогают им оценить гастрономические дары природы, подобно тем, что ласкают наш взор на этом столе. А потому разрешите мне поднять бокал за Челюсть — человеческую челюсть!

Гости горячо захлопали.

Холмер и Шмелев выступать не собирались. Их стали уговаривать. Шмелеву пришлось взять слово.

— Господа,— начал Шмелев,— не имея возможности состязаться с моими предшественниками в ораторском искусстве, я постараюсь компенсировать это краткостью. Как ни прекрасно все то, что здесь упоминалось,— море, отель, овцы, деньги, яства, даже освоение космоса, все же был, есть и будет самым прекрасным на нашей земле — человек! И не только на земле, в космосе, между прочим, тоже. Помимо других наших дел, мы антропологи, стараемся проследить его историю с самых дальних времен, в том числе найти того, кого мы могли бы назвать Первым человеком. Он, наверное, был не очень красив и, наверняка неважно одет. Он не умел произносить речей, изящно обращаться с ножом и вилкой. Словом, ему нечем было особо похвастаться. Кроме одного. Кроме того, что он был первым. Потому что не будь его — не было бы ни нас с вами, ни нашей цивилизации. Вот за первого человека, за Человека вообще — потому что, как сказал один наш очень мудрый писатель: «Человек — это звучит гордо!» — я и провозглашаю свой тост.

* * *

Банкет затянулся за полночь. Назавтра предстояло отплытие. Все же Озеров не пошел сразу спать, а вместе с помощником комиссара по туризму и группой ассистентов отправился на экскурсию в казино Монте-Карло.

Перед входом в игорный дом был разбит сквер. Аромат роз здесь был таким сильным, что у Озерова перехватило дыхание, Невидимые лампы подсвечивали цветы, зелень кустов, газон.

Повсюду стояли машины. Их было очень много, и ни одной маленькой, ни одной дешевой. Роскошные «кадиллаки» с непроницаемыми для пуль стеклами, старомодные «роллс-ройсы», «ягуары», могучие, широкие, как танк, «мерседесы», высокомерно, словно подражая своим хозяевам, поблескивали зашторенными окнами.

Самое знаменитое в мире казино ныне потеряло слегка свой блеск. Такие игорные комбинаты, как Рино или Лас-Вегас, давно превзошли его доходы. Однако, по части исторических традиций, Монако продолжало держать пальму первенства. Настоящий, даже не очень крупный международный игрок, мог не бывать в Рино, в Остенде, даже в Ницце, но не побывать в Монте-Карло считалось неприличным.

У сводчатого входа «экскурсантов», как мысленно окрестил их группу Озеров, встретили вежливые, величественные швейцары. Они были многочисленны, отнюдь не стары, и можно было легко себе представить, что под роскошными ливреями у них спрятаны автоматы и крупнокалиберные пистолеты.

Выяснилось, что игрокам следует заполнять какие-то анкеты. К «экскурсантам», тем более сопровождаемым помощником комиссара по туризму, эти формальности не относились.

Миновали несколько залов, игравших ту же роль, что и бар при ресторане,— возбуждать аппетит. Здесь у небольших игорных автоматов толпились игроки победней или поскромней, а также те, кто пришел сюда впервые. Потолкавшись здесь часок и войдя во вкус, они перекочевывали в большие залы.

Когда Озеров вошел в зал, его охватило такое чувство, словно он попал в плохой театр. Кругом были декорации, а вокруг столов собрались статисты, загримированные, облаченные в пропахшие нафталином костюмы. Просто не верилось, что такое бывает в жизни.

Не могла быть в жизни та вон старуха. На ее густо нарумяненных щеках пролегли глубокие борозды, покрытые обильным потом; искусственные ресницы, напоминавшие елки с детских рисунков, порой прикрывали глаза, и тогда не оставалось сомнения, что старуха — труп. Но вот елки-ресницы с трудом поднимались вверх, и возникали глаза с таким выражением алчности, отчаяния при неудаче или животной радости при удаче, что становилось не по себе. Или тот старик, словно сошедший со страниц «Рокамболя». У него были тонкие руки с длинными скрюченными синими пальцами и еще более длинными желтыми ногтями. Эти руки никогда не знали труда.

Озеров осмотрелся. Нет, в этом зале не было людей — только Манекены, только маски: холодные, безразличные или, наоборот, с пылающими, будто угли, глазами; неподвижные, застывшие или же беспрестанно дергающиеся фигуры.