Атаульф

Дедушка Рагнарис ответил, что спит она на сеновале. Добавил, ядовито хмыкнув, что с кузнецом спит и с дитем. И не позволив дяде Агигульфу ничего более добавить, заревел страшно, что на рассвете сам его, Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.

И о замарашке забыть пора. Породнилась с нами замарашка-то… Через Гизульфа породнилась, кажется.

Дядя Агигульф пробормотал, что Марда — валамирова рабыня, будто этого кто-то еще не знал, а после, головой ошеломленно крутя, на сеновал сунулся — посмотреть. Вылез в полном изумлении. И спросил: а кузнец — он что, тоже с нами породнился?

Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот не закроет.

Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдет.

Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим голосом Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит. А он, Ульф, пусть спит, сколько душе угодно. Когда еще выспится.

Ульф сказал: «Вот и хорошо» и ушел на сеновал к своим вандалам.

Вечером, как Ульф ушел, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал и стал выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз приключилось? Мы с братом долго дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и за царь-лягушку, и за меч-призрак. А после все как есть рассказали.

Дядя Агигульф смеяться перестал и нахмурился. Сказал, что завтра вставать спозаранку, и ушел спать.

Утром, едва только свет забрезжил, все мы проснулись от крика. Кричал дедушка Рагнарис. В этом ничего удивительного не было, разве что непривычно громко кричал он — во всяком случае, громче обычного. Но вот что поразительно было: кричал и Ульф. И так орал, что дедушку перекрикивал. На каждое дедушкино слово десять своих выпаливал.

Кричали они на дворе.

Ночью Ульф плохо спал — видать, разбередил себя воспоминаниями. А может, по иной какой причине. Встал еще затемно и на двор вышел, думал о чем-то. Дедушка Рагнарис тоже почти глаз не сомкнул, так встревожили его вести, принесенные Ульфом и вандалами. Как заметил, что Ульф из дома вышел, так и следом выбрался.

Видно, хотел наедине расспросить его обо всем. О чем они говорили, неведомо, а только переругались почти сразу — и в крик.

Тут уж мы все проснулись. Да и как не проснуться, когда такие голосистые петухи на все село горланят.

Ульф орал (и лицо у него подергивалось), что пока Рагнарис с Хродомером гордость свою тешили и друг перед другом хвосты распускали, сколько лет впустую потеряли. Он, Ульф, еще мальчишкой был, когда понимать начал — давно пора насыпь возводить и тын ставить.

Дедушка же кричал, что Ульф что мальчишкой, что нынче — одно только и понимает, как без портков из собственного дома сигать и то в плену, то в рабстве околачиваться. Больно много пользы роду нашему от доблести такой.

Ульф же оскорбления к сердце не подпускал, ибо совсем об ином думал. Подворье хродомерово укреплять нужно, ибо самое большое оно в селе, стоит на возвышенном месте. И колодезь там есть. Вот что нужно делать, а не старые обиды ворошить, будто прошлогоднюю солому.

Дед вопил неистово, бородой тряся: не пойти ли, мол, прямо сейчас к Хродомеру, подворье ему укреплять, а заодно и по хозяйству пособлять? Может, сынок мой Ульф, коли ты такой рачительный, отца своего отправишь Хродомеру задницу лопухом после большой нужды вытирать? Так и скажи. Или для себя эту работу бережешь? Берись! Дело прямо по тебе. Все равно на другое не способен… А так, глядишь, быть тебе правой рукой Хродомера. Той, что он у себя в заднице ковыряет, когда задумается.

И дыхание переведя, Ульфа нападением с неожиданной стороны изумил:

— Думаешь, не догадываюсь, какие козни строишь? Думаешь, отец не проведает, с какой думкой в родное село воротился? Думаешь, стар, мол, отец, глуп, из ума выжил? Обведу-ка я его, дурака, вокруг пальца!

Ульф так поразился, что ни слова не сказал. Самому, видать, любопытно стало: какая такая тайная думка, помимо той, что отец из ума выжил?

А дедушка Рагнарис надрывался, от натуги приседая:

— Неужто я не вижу! Истаскался ты, побродяжил, в походах притомился, ныне отяжелел, на землю сесть решил. Сесть-то решил, а совести-то нету. Тасканьями совести не наживешь, ту, что была — и ту всю растрясешь по чужим-то людям. Пришел в родимое село, а отец-то старый, за благочиние держится. Ты уж и слово это, поди, забыл. А отец — держится! Держится! — с торжеством повторил дедушка Рагнарис.

Ульф молчал.

А дедушка продолжал, все больше разъяряясь:

— Да, отец твой Рагнарис из ума выжил. Но не до конца выжил. Не до конца! И за благочиние — обеими руками, обеими руками держится! И зубами держится! А тебе, бессовестному, благочиние — как кол в задницу! Тебе при благочинии на земле вольготно не раскинуться! Тебе такого тестюшку подавай, у которого о благочинии и думать забыли! А еще лучше — чтоб из ума выжил, не так, как отец, — а полностью. Тут ты угадал, Ульф. Тут ты попал, куда метил. Правильно целил, правильно попал. Молодец, Ульф. Молодец!

Ульф аж рот раскрыл. Любопытство глодало его так, что он обижаться забыл. Слушал, млел от ожидания — что такого дед Рагнарис измыслил?