Атаман Войска Донского Платов

века рыцарями, стерегущими границы Отечества. Да, они были рыцарями. Складывалась донская легенда о простодушных воинах-пахарях, созвучна она была рассказам из древнеримской истории. Вспоминали современники, посмеиваясь, как в одну из многочисленных кампаний ворвались казаки в турецкий лагерь и, изголодавшись без добычи и дувана, порвали на платки женам и девкам турецкие знамена. Просты, как дети!.. Также после победы у Прейсиш-Эйлау голодные и обмороженные русские солдаты торговали на прусских базарах отбитыми французскими знаменами, усмотрев в них лишь куски шитой золотом материи. Да, было и такое. Рядом с черкасскими горожанами, которым палец в рот не клади, встает перед нами образ казака станичного, дальней родни, чья жизнь была не менее интересна и поучительна. Впрочем, как и всякая жизнь… Так что ж там, в Манычской? Да то же. Бои, походы, служба… Манычские Кисляковы, самые многочисленные, пребывают в незнатности. Один выбился — Пантелей Селиванов, а по деду — Семенов, с Кривых хуторов. Был Пантелей «позднышок», поздний ребенок. За год до того, как Пантелею на службу определяться, отец его, Селиван, отчислен был за старостью и дряхлостью, а через двенадцать лет и вообще не упоминался. Упокоился. После окончания войны и пугачевского волнения надо было дать казакам отдохнуть, и Пантелея с другими новоприборными молодыми, не дав оглядеться, сразу отправили на Кубань, за Лабу. От Моздока до Азова на 500 верст строили русские укрепленную линию (на Кубани сам Суворов наблюдал), возводили крепости на Малке, Куме, Подкумке, переселили сюда остатки волжских казаков. Кабардинцы и закубанские черкесы на силу силой отвечали. Взбунтовался весь Кавказ. Черкесы Ставрополь осадили. Били их жестоко. В конце сентября вместе с желтой листвой облетела, осыпалась «золотая молодежь» храбрых адыгов: триста князей и дворян, цвет Кабарды, порубили, покололи русские в жестоком бою. А война Кавказская еще не начиналась. Год простоял Пантелей с полком в Крыму на оккупации, и кинули их на Дон, домой, на Манычь Белую — вновь стала река пограничной. Повалила из-за Кубани ногайская орда, затопила донские степи… Насилу с ногайцами управились, и, успев мимоходом жениться, ушел Пантелей с полком на реку Буг, на пограничье, в кордоне стоять. Гнала волны ковыля степь, сухая и блеклая, далее к морю голубела полынью. Разглядывали казаки владения татарские: — Ты погляди, какой ковыль! Сроду здесь скотину не гоняли… Под сторожевой вышкой маки лепестками шевелят, как бабочки крыльями… День в день четыре года отслужили. Только домой пришли, новая война с турками началась. Перед войной понадобились России новые казачьи войска. Из дворян-однодворцев, из старообрядцев, из остатков малороссийских казаков, что составили потом костяк и цвет регулярной русской конницы, из рабов потемкинских создали еще одно войско, Екатеринославское, или Новодонское, подчинили Донскому, лучших старшин послали, Платова в том числе. И Пантелей Кисляков туда же попал, в полк Родионова, собою новоприборным казакам пример являть. С одноглазым красавцем князем Потемкиным и с самим Суворовым ходил Пантелей Кисляков под Очаков. На другой год сбивал Пантелей турку под Каушанами, брал укрепления Паланги, был при сдаче крепости Аккерман, при разбитии Бендерского форштадта и сдаче самой крепости. Измаил… Перед штурмом день Богу молились, день спешно учились, ночью — полезли. Пику ему в схватке янычары саблями расщепили, и дрался заматеревший Кисляков с турками жердиной, обломком лестницы. И опять — три дня грабеж. После войны отстоял Пантелей три года в Молдавии на польской границе и в новоприобретенной области на границе турецкой. Народ там вроде цыган, вина много. Тут поляк стал бунтовать. С любимым Суворовым пошел Пантелей на усмирение. Летели как на крыльях. Суворов солдатам передыху не давал, торопился на поляков нежданно навалиться. Иван Исаев, командир авангарда, впереди с казаками, как гончак, по лесам и оврагам рыскал. В начале осени наткнулись на польские разъезды, взяли пленных. Порадовались, хотели передохнуть. Где там! Прискакал Суворов, поднял всех в полночь — вперед, в набег… Кобрин… Захватили огромный монастырь, охрану перекололи… Через два дня вышли к Крупчице. Поляки стояли крепко: за болотом, спиной к монастырю, по бокам — бугры, лесом прикрытые. Русские поперли в лоб через болото, конница и казаки стали обскакивать, пугать поляков с обоих флангов. Сбили, согнали в лес… Суворов уморился. Пока спал, над ним из отбитых знамен и штандартов шатер возвели. Ночью, при луне, перешли под Брестом Буг, обошли поляков. Поляки, на треть разбавленные мужиками-косинерами[103], стали уходить, прикрылись конницей. Сбили[104] казаки ту конницу, летали на польские батареи, всю артиллерию забрали, и корпус Сераковского рассеяли. В Бресте стояли месяц, ждали, пока другие войска поляков в литовских болотах выловят. В октябре рванули на Варшаву. Под Кобылкой Исаев с полуторатысячным отрядом налетел на пять тысяч поляков. Задрались, перемешались, отскочили, снова кинулись. Сам Суворов прискакал на поле боя и что есть мочи подгонял русскую регулярную кавалерию на помощь казакам. Сбили, окружили, рассеяли… Представил Исаев Суворову казаков, которые в конном строю на польские окопы ходили. Среди представленных — Пантелей Кисляков. За подвиг этот возвели Пантелея в хорунжие. С Суворовым не пропадешь! Прагу штурмовали. Жестоко резались. Город развалили, а добычи никакой. Кони под поляками мореные, сбывали их жидам по два рубля за голову. Из Польши через Малороссию шли с песнями. Хохлы, к полякам ненавистные, на донских казаков заглядывались, восхищались. Едет казак-казачок мимо лавки, нацепил на пику кусок мяса, на пику ж и жалуется: «Ишь ведь проклятая. Задевает…» — О це козаки! Та и храбры ж! Та и крадучи ж! Екатеринославцы, хлебнув казачьей жизни под донским правлением, запросились в «первобытное состояние». Войско расформировали. К закату клонился преславный Екатерининский век… Кисляков, с малолетства богомольный, сроду не воровал и не сквернословил (взятое в бою не в счет), чего он только не повидал, а безмятежное выражение на лице сохранил, улыбался мягко, грубость ненавидел. Наконец, после шестилетней разлуки, весь седой, заявился Кисляков домой к жене Анне Фроловне, к дочке Катеньке, в честь Матушки Императрицы нареченной. Три годика только и пожили. Затрубили трубы в Российском государстве. Сделал Пантелей жене еще одного дитя и ушел с полком Грекова 7-го и еще 22 полками к Пинску, а оттуда, узнав, что ветреные безбожные французишки до смерти убили своего короля, с великим Суворовым — в Италию, француза замирять. Италия. Сладкий игрушечный сон под бархатным небом. Бергамо. Весенний ливень. Лошади, увязшие в жирной мокрой глине. Ночная атака из последних сил. Конница на рысях влетает в крепость. Драка пиками на узких улочках. Негде развернуться. Лошади опрокидываются на мокрые светящиеся камни. Ночной марш по монотонному понтонному мосту и первый бой в чистом поле. Триезе… Тортона… Местечко Маренго и первый орден Святой Анны… В грамоте на орден писал Император Павел Селиванычу: «…удостоверены Мы, впрочем, что Вы, получа сие со стороны Нашей ободрение, потщитеся продолжением службы Вашей вящще удостоиться монаршего Нашего благоволения». Ободренный Кисляков потщился. Треббиа… Пять часов рысью. Жарища. Раскаленная каменная дорога — как сковородка. Одуряющий запах роз и цветущей кукурузы перебивает пыль. С марша — в бой. Республиканская французская армия идет, сметая союзных России австрийцев. Знамена. Рыдающий, как по покойному, вскрик песни — «…ана-ван… патги-и!!.». Офицеры-бестии, лавочники неудавшиеся, все в бантах и в перьях, грудь по-кочетиному. Босые оборванные мальчишки-солдаты, лезущие врукопашную, оскал отчаяния на черных от загара и грязи лицах. Вислоусые озверевшие поляки[105]… Сбили… Вперед!.. Речка Тидоне под копытами кипит и расплескивается, от воды взгляд не отвести. Ура! Ура! Вот он! Язвительный старичок в белой рубашке скачет перед полками… Три дня — изо дня в день — бой. Горбоносые дончаки от усталости ложились под седлами, воротили морды от торб с овсом. Встряхивал Кисляков казаков: — Ну!.. Через «не могу»… Шатаясь, встали. Посадились на шатающихся коней. Трусцой пошли в атаку… Победа! Победа… Второй орден. Отдыхали под городком Серовали. Городок у подошвы утеса, тихий, красивый. Французы из города вылазку делали, весь отдых перебили. Загнали их обратно. Скакали под стенами, перестреливались. Подошел Багратион, ударил из пушек. Сдался город. Два дня не прошло, на хребтах гор над равниной показались чужие войска, новая армия. Выехал Суворов: — Юный Жубер пришел учиться. Дадим ему урок. Весь день дрались, перемогая француза, а ночью налетели на деревню Пастурино, где оттесненный неприятель отдыхал, забрали всех генералов и 39 орудий. Победа! Альпы… Ледяной кошмар перехода, когда грелись на ночевке конским дыханием. Песня потом была: Тучи темны, тучи грозны. По горам Альпам идут, Да идут храбрые казаки, Они же песню вот поют. Да идут они тихим шагом, Промеж собою речи говорят: Да если б был с нами Суворов, Нам бы смерть бы не страшна… Двухдневный бой при Гларисе… Половину коней тогда за поход потеряли, еле к дому прибились. Вернулся Пантелей Кисляков есаулом с двумя орденами. Хуторские на него раскрыв рот смотрели, домашние на Суворова, как на Бога, молились. Атаман Иловайский, Алексей Иванович, родню свою — зауряд-полковых есаулов Тимофея и Василия и казака Василия же Иловайских «за службу отцов их» в полковые есаулы производил, а простому казаку — попробуй, выйди… А Кисляков вышел. Награжденный ты, больной и израненный, а служить надо. Был потом Оренбургский поход, о котором вспомнить страшно. Прокаленная пустыня, песок желтый, рассыпчатый, из-под снега глядит, а сам холоднее снега. Забогатевшая иностаничная родня старалась пристроить Пантелея при Войске. Стали посылать его при нужных бумагах с отдельными вручениями по окружным начальствам, но вскрылось, что есаул Кисляков русской грамоты не знает, читать и писать не умеет. Запутал он бумаги так, что затребовали их все опять в Канцелярию, а Кислякову — ордер, что наряжен он в комплект четырех полков на линию. Там, дескать, ему и место. Насилу отвязался, устроился в городе Киеве патрульную службу нести. 1 февраля 1807 года вышла ему отставка. Жил отставной есаул бедно, на ордена в Войске деньги просил (ордена тогда из капитула за свои кровные выкупали), от бедности на службу напрашивался, поставили б его смотрителем Манычских соляных озер. Но где ж ему, безграмотному, таким хлебным местом управлять — отказали («без бытности Войскового Атамана сделать не можно»). Иной жизни, кроме «служивской», не знающий, Пантелей Кисляков заскучал в родимой станице. Умственного напряжения, как и обычно, есаул избегал и бездумно вздыхал о службе, о Польше, о линии… Менялся Дон, менялась степь, распахивалось некогда Дикое Поле. Новый этап начинался, этап европейской славы казачества. Само казачество перемалывалось и переламывалось. Повременим еще немножко, не денется никуда наш Матвей Иванович, чья европейская слава начиналась как раз в это время. Разберемся до конца с Кисляковыми, раз уж взялись мы за этот род, тем более что род этот примером своим многое из истории низового казачества нам раскрывает. Не были Кисляковы так богаты и так славны, как Ефремовы или Мартыновы, но зато прозвище свое родовое не по деду Ефрему или Мартыну вели[106]. Пытались как-то Пантелея Кислякова на Кривых Хуторах, по деду, Семеновым называть, он вроде и откликался, но истинное родовое свое прозвище всегда помнил, и по нему писан был в разные нужные бумаги. Что же за люди такие — Кисляковы? Откуда взялись? Летом от сотворения мира в 7153-м (1645) на рубеже царствования Михаила Федоровича и сына его, Алексея Михайловича, подрались донские казаки с татарами и отсиживались всю зиму в низовом Черкасском городке, осажденные ногайцами, черкесами и крымскими воинскими людьми. Ногайцы нагло кочевали в нижних казачьих юртах по Махину и вокруг Черкасска, в версте, а в иных местах и менее версты. И собрались большим собранием азовцы, крымцы, черкесы темрюцкие и ногайские улусные люди и подступали под Черкасский городок с боем. Выезду и выходу из городка за рыбою и за дровами никуда не было, натерпелись казаки голоду и холоду, и многие голодной смертью поумирали. Весной откочевали враги, но готовили силу великую вновь идти под Черкасск: конные — берегом, а суда — рекою Доном. Ударили казаки царю челом: «И мы, Государь, тово их большово приходу ожидаем к себе вскоре, а помощи, Государь, и заступления мы, опричь Спаса и Пречистые Богородицы и тебя, праведного великого государя, ни от кого себе не имеем…» Новый царь Алексей Михайлович, желая отомстить крымчакам, а казаков подкрепить, едва вступив на престол, приказал дворянам Ждану Кондыреву, Михаиле Шишкину и подьячему Кириллу Афиногенову набрать в Воронеже и по другим окраинным городам вольных людей для отсылки на Дон в прибавку к казачьему войску («… И вы б тем вольным велели быти у себя на Дону в нижних городках, а на Русь в верхние городки не отпущали»). А помимо того послал царь на Дон людей своих из Астрахани и казаков, терских и гребенских, и жалованье в количестве, доселе невиданном. Кондырев разослал бирючей объявить жителям, чтоб шли на Дон служить за жалование противу татар. Обещали давать по четыре рубля и самопал, а кто со своим самопалом придет, тому — по пяти с полтиной. Черкасы, стрельцы московские, помещичьи крестьяне и сами татары сходились толпами к Воронежу на съезжий двор. Отписывал Бутурлин, воевода воронежский, что «сошлись из разных городов всяких чинов люди, наги, босы и голодны…» и «учинилось многое убийство и грабеж большой и многих воронежцев в городе и в слободах побивают и грабят», и самого Кондырева грозили до смерти убить «и воронежцы от такова их воровства побрели розна[107]…» Хотел воевода беглых, затесавшихся в эту шайку, переловить, но прибывший с Дону атаман Павло Федоров не дал: «Хто де к нам придет, и у нас де выемки не бывает, а только де нам людей выдавать, и нам де и на Дону не бывать…» С тем, выпоров для примера кое-кого из новоприборных, а одного расстреляв, и выступили на судах вниз по Дону. В мае прибыли в Черкасский городок и передали по списку в Войско Донское 3037 человек, силу немалую, ибо «старых казаков» было на Дону в ту пору тысяч пять. В списке том в 4-й сотне среди имевших свои самопалы значился десятник Панька Кисляков, а в 6-й сотне, в десятке у Антошки Токарева, — вольный человек Кисляков Харланко. Указ царский предписывал казакам воевать Крым, но воздерживаться от нападения на турецкий гарнизон Азова. Но казаки, подбив всех остальных, пошли именно на Азов… Меж тем многие из новоприборных вольных людей, не выдержав истинно привольной жизни, стали разбегаться. Отписали с Дона, что только лишь казаки, готовясь к походу, «учали струги поделывать, вольные люди учали бежать на судах на Русь ста по два и по три и больше», хватали суда казачьи и плыли вверх по Дону и Донцу, потом рубили их в щепки и разбегались, либо начинали «в Донце воровать». А кое-кто открыто, развернув знамена, пошел на окраинные города. Сообщали казаки, что могли их силою остановить, «но дабы молва о такой измене российских людей не достигла в иные государства и орды не хотели трогать их». А один из государевых людей писал проще, сначала-де казаки за беглецами гоняли, а потом бросили: «Нам де с ними не перебитца». И с тех пор Харланко Кисляков в бумагах государственных не встречался. Разбежались, однако, не все. Оставшиеся пошли с казаками на Азов. Все лето дрались жестоко, татар вокруг Азова били и полон великий брали. За это царь Алексей Михайлович, невзирая на нарушение, послал им знамя кармазиновое с орлом, посреди коего на щите царь на коне поражал змия. Зима в тот год выдалась ранняя, и жалованье царское зазимовало в Воронеже. А тут вольные, оставшиеся на Дону, ударили царю челом: «И прибрели мы с моря наги и босы, чуть живы и ныне мы, холопи твои, живем в Войске на низу и помираем голодною смертью и скитаемся меж двор, промеж старых атаманов и казаков по станицам просим милостыни по избам. И живучи, мы, холопи твои, старых казаков оголодили, а сами сыты не бывали, голодною смертью помираем». Отощав, грозили службу бросить: «И нам, Государь, за великую нужу твоей государевой службы з Дону от Войска разбрестися будет розно к Русе, по окраинным же городам». Велел царь, буде немочно из Воронежа, двинуть запасы на Дон из Царицына, а вольных, кои на Дону остались, сметить (пересчитать). Ответили казаки, что вольных «сметить немодно, потому, Государь, что оне бегают от нас безпрестани». Перезимовали. Тут стольник Васька Грязной донес царю из Воронежа, что на Дону запасу много, купцы навезли, и с Царицына подошел, «и вольные де, Государь, люди тот твой государев запас продавали на Дону четверть за гривну», а ныне тех вольных на Дону нет: «Не хотя служить, убегли». Нашел царь «крайнего» и попенял донским казакам: «И ведомо нам Великому государю, учинилось, что вы, атаманы и казаки и все Донское Войско, нашим жалованием, хлебные запасы, с вольными людьми не делились и их во всем оскорбляли» (последние пять слов в грамоте зачеркнуты). На то слово царское составлена была на Дону челобитная, — куда жалованье ушло, и послали в Москву атамана Андрея Покушалова и с ним из оставшихся новых вольных людей Григория Арсеньева, Офонасия Бороду, Богдана Северова, Павла Кислякова и других, чтоб подтвердили, мол, все по-братски… Там же при войсковой отписке был список вольным людям, оставшимся на службе на Дону, и там уже в 1-й сотне у Богдана Северова числился десятником не Панька, а Павел Кисляков[108]. Покушалов, едва прибыв в Москву, попал в приказ, рассорившись с квартирным хозяином, Новгородской сотни тяглецом[109] Автономом Кирилловым. Сказывал Кириллов, что Покушалов, пьяный, бил своих казаков и ломал у хозяина клеть[110]. Спросил Кириллов: «Для чего ломаешь клеть мою?», а Андрей Покушалов учал его бить ослопьями и кряквами (дубинами и клюками). Кириллов, «скоча из двора своево и учел являть (доносить), и он де, Ондрей, всугонь (вдогонку) его учел бить дубьем». Покушалов отказывался: «Он де Овтомошку не бивал…» И были казаки отпущены из Москвы с честью. В ноябре того же года послали новый список «вольным новоприборным Донским казакам, сотникам, десятникам и рядовым, которые остались в Войске Донском государю служить». И там за сотником Исеняк Мурзой Колеватовым сыном, князем Сабановым, числился командиром 15-й сотни Павел Потапов, сын Кисляков. «И всего по списку, каков прислали з Дону Донские казаки, осталось на Дону вольных людей: сотников 22 человека, да рядовых 2143 человек. Обоево 2165 человек». Пометка: «На Дон грамота, чтоб вольных кормили и запасы давали. А государево жалование и запасы к ним посланы многие и вперед пришлют». Помнили о том пришествии на Дон своего предка Кисляковы смутно, говорили, что пришел он из-под Рязани, а когда точно, не помнили — говорили, что при Иване Грозном. И еще один след всплывает вдруг, но далеко от Рязани. Существовал в Запорожском Войске целый курень — Кисляковский. В списке 38 куреней стоит он последним. И на ландкартах той земли встречаем мы название это не раз. В отличие от Донской области, где это имя лишь овраги да ерики носят есть овраг Кисляков при балке Каменной на речке Тихой, такой же овраг на речке Большой Голубой да ерик Кисляков у Курмоярского Аксая), был на Украине под Уманью целый городишко — Кисляк. Описывая дела давно минувшие, упомянул историк С. М. Соловьев, что в 1663 году «… полковник браславский Иван Щербин верною службою царю заглаживал прежнюю свою дружбу с Выговским: вышедши из Умани, он отнял у поляков три города: Бабаны, Косеновки и Кисляк, перерезавши всех бывших там ляхов». Позже встречаем мы на Буге, в Елисаветградском уезде Херсонской губернии, село Кисляковку, где в 1772 году построена была первая в тех местах каменная с бойницами церковь во имя Спаса. А за Бугом — место пограничное, Кислякова балка (овраг), рядом с Гордеевой балкой. Это уж польская территория считалась. Сторожила здесь границу Бугогардовская паланка запорожцев, пока Польшу не поделили. Имеют ли эти места отношение к Кисляковскому куреню запорожцев? Может быть. Курени изначально объединяли земляков. Что известно об этом курене? После того как Текелий Сечь разорил, а Потемкин возродил новое Войско — Черноморское, возил Суворов запорожцам войсковое знамя белое и малые разноцветные куренные знамена. На 38 куреней привез он их 35. Три же куреня — Ирклиевский, Брюховецкий и Кисляковский — сохранили свои прежние «прапиры» образца 1770 года, поскольку к туркам за Дунай, как большинство обездоленных Екатериной запорожцев, не уходили, верность России сохраняли. А когда переселились черноморцы на Кубань, стал курень Кисляковский на речке Ее и назвался Кисляковской станицей. Место по жребию попалось куреню лучшее: на плодородной земле вдали от опасностей, от кубанского пограничья. Может быть, поэтому завидовали, глядя на эту землю, донские казаки. И одна из ветвей донских казаков Кисляковых намекала иногда в разговорах, что земли Кисляковской станицы соседнего Войска на самом деле были когда-то их землями. Многие верили, так как земли эти оказались пограничными между Донским Войском и новым, Черноморским. На сам ом же деле ветвь эта жила на Дону задолго до того, как переселились запорожцы на Кубань и земли ничейные по жребию поделили. Ветвь эта — Кисляковых бессергеневских… Стоит выше по Дону станица Бессергеневская. Старый вал в ров осыпался, по насыпи — колючий терн. Ехал как-то через станицу один знатный человек, впечатления свои записывал. День был будний, но никто не работал. Сидели казаки кучками, на путешественника смотрели. Если он им кланялся, то и они вставали и кланялись в ответ. «Благородная леность у них в моде», — отметил путешественник. Описал он еще женщин в странных уборах: тюрбан и два рога. У богатых — рукава шелковые, у бедных — полотняные и по ним набойные красные цветы… Прямо мордва какая-то. Бессергеневские Кисляковы тоже ребята не промах. Сохранились старинные записи, что в январе 1777 года, по доношению казака Бессергеневской станицы Филиппа Кислякова, приказано служить ему сотником. Полугода не прошло, и пришлось оного заносчивого сотника войсковым властям окорачивать. «16 мая 1777. По рапорту Бессергеневской станицы приказано той станицы сотника Филиппа Кислякова, сыскав, сюда в Черкасск (отправить) и о подлежащем по тому рапорту отобрать ответ… 24 мая 1777. По ответу Бессергеневской станицы походного сотника Филиппа Кислякова приказано в причиненной им той станицы атаману и старикам обиде просить ему на зборе христианское прощение, а ему подтвердить, что впредь быть воздержаннее под опаской за то суда и истязания». Обломали… Сидели они с тех пор, не высовывались. Глухо извещалось, что вносился в списки полка полковника Ефремова казак Козьма Кисляков, но был он, Кисляков, в бегах, а потом из бегов сам вернулся. Полный перебор всей станице устроили в 1787 году, когда брали в поголовный поход. Ушли из станицы сотник Филипп Кисляков да некий казак Авил Кисляков. Известный Козьма назначен был по грамоте войсковой в «наряжаемую последнюю тысячу за казака вне уплате долгов есаульской жене Терезниковой». А остался в опустевшей станице атаманом есаул Клим Кисляков, герой турецкой войны, отличавшийся немало в полку Макарова. Этот всех тише сидел. Будучи в есаульском чине, хапнул он шесть тысяч десятин земли и примолк. Дети его, Тимофей и Василий Климовичи, невзирая на отцовское имение, выслуживались в офицеры долго и с большой кровью. Старший, Тимофей, десять лет числился в полковых писарях, за Оренбургский поход переименован в урядники. Год тот накрепко запомнили — поход невиданный, не абы куда — в Индию; и еще — появился тогда в окрестностях Бессергеневской станицы бешеный волк. Вот где страху натерпелись! На настоящую войну попал Тимофей Кисляков в Пруссию и Польшу, и о войне этой мы расскажем ниже. Младший, Василий, с 1800 года, с пятнадцати лет, числился в «безразмерном» Атаманском полку, побывал «во всеобщем к стороне Оренбургу и обратно на Дон походе», на Прусской границе, на Волыни, выселял дербетских калмыков с Дону до астраханского рубежа и, наконец, пристроился урядником в Черкасское рекрутское присутствие, за молодыми хохлами присматривать. На войну он поздно попал, о чем мы тоже расскажем. С Кисляковыми бессергеневскими, мнится мне, тесно сплелись Кисляковы мелеховские. В одной из одиннадцати городских станиц, Нижне-Рыковской, появился как-то Роман Кисляков, записанный малороссиянином. О малороссиянах разговор особый, и много мы уже о них говорили. Издревле на Дон из российских и польских земель люди бежали. Казаки принимали всех до поры до времени. При Ефремове, как мы помним, повалили с закрепощаемой Украины. Но ждали их уже по-другому. Руки их рабочие ждали. Останавливались хохлы у межи, считали «зубки», знаки особенные, — сколько хозяин свободных дней на неделе сулит, совещались. Можно, конечно, и дальше… Записывались за панами, новоявленными дворянами (с 1775 года имели они право на крестьян в пределах войска) или за целыми станицами на казаков ишачить. Помещики своих подданных селили отдельно. И те держались особняком. Ничего жилось на новом месте. Если перегрызутся с казаками, паны за крестьян заступаются, не зря ж шкуры дерут. Земли-то море! Это потом уж, после воли… Помещики отпустили их без земли, а казаки станичные земли обмежевали, — попробуй, сунься… А тогда в Александров век богатели пришлые малороссияне не в пример быстрее коренных донских казаков. Что казаки? Они уже раз променяли землю на волю. Какие из них работники?.. Записанные за станицами малороссияне — многие из реестровых украинских казаков — жили, как на оброке: платили в заготовление жита, подушные, рекрутские и тягостные деньги, со двора в год рублей по 20–25. Ходили по жребию в русские полки (сдавали рекрут русскому офицеру в крепость Святого Дмитрия). Иных казаки, особенно городовые, нанимали за себя в очередь на службу. Многие малороссияне, нанявшись, потом из донских полков бегали и кое-какие вещи с собой уносили. Вот среди малороссиян, записанных за Нижне-Рыковской, и значится Роман Кисляков. По переписи 1809 года указано во дворе у него пять душ мужского пола и две — женского. Какое он отношение к бессергеневским Кисляковым имел, неясно, но в ведомости по сбору с малороссиян денег значится он за 1802-й Романом Бессергеневским. С начала нового века стали задонскую (прилегающую к Кубани) степь заселять, осваивать, и возникла в начальстве мысль поверстать в казаки приписанных к станицам малороссиян, ими и заселить. «1807, января 4. Приговор Нижне-Рыковской станицы о принятии в казаки этой станицы малороссиян: Павла Безроднова, Алексея Шатохина, Андрея Крылова, Романа Кислякова и Дмитрия Лукьянова» (между прочим, среди этих «малороссиян» не видим мы ни одного хохла). «1810, мая 15. Черновой приговор Нижне-Рыковской станицы о даче малороссийским сынам Павлу и Ивану Безродновым, Якову, Петру, Григорию и Алексею Кисляковым и Андрею, Ивану и Михайле Крыловым свидетельств на причисление их в казачье звание». Образовались из поверстанных в казаки малороссиян вдоль тракта в Георгиевск новые станицы: Махинская (Ольгинская), Кагальницкая, Мечетинская, Егорлыкская, но ни в одной из указанных станиц ни одного Кислякова не оказалось. Всплыл один из них, Алексей Романович, чья судьба достойна нашего внимания. Алексей Романов сын Кисляков, 1809 года рождения, к моменту выхода на службу числился казаком города Новочеркасска, службу начинал в Войсковой Канцелярии писарем. В 1827 году вместо умершего писца Пономарева зачислили 18-летнего Алексея Кислякова в штат (это какие ж связи надо иметь!). Двадцати трех лет от роду ушел он в зятья в станицу Мелеховскую, где и приписался, в жены взял вдову Настасью Ковалеву, за женой — дом, виноградные сады и четыре души крестьянские в Миусском округе. Забегая вперед, скажем, что служил он потом повытчиком в Войсковом правлении (стал там хорунжим) и в Миусском сыскном начальстве секретарем (там стал и сотником и есаулом). Ни в одном походе не был, не говоря уж о сражениях, через грамотность свою и писучесть только и вышел в чины. С 1851 года числился есаул Кисляков в корчемной (таможенной, для борьбы с контрабандой) команде. Как началась война, командовал в полку № 62 сотней на Азовском побережье и Дунае, за отличия по службе произведен в войсковые старшины и возведен тем самым в потомственное дворянство. О таких, как он, на Дону говаривали: «На отце воду важивали, а к сыну и с хомутом не подходи». Родня казачья, сама — палец в рот не клади, — не доверяла ему и побаивалась: — Из крепостных да в потомственные дворяне, и ни Грузии тебе, ни Линии, это ж каким мошенником надо быть! Глава 15 НАЧАЛО ЕВРОПЕЙСКОЙ СЛАВЫ Начавшаяся эпоха войн отвлекла Платова от сложной и многотрудной борьбы за удержание власти. Традиционно боролись за власть Денисовы, насторожились, недобро поглядывали потерявшие власть Иловайские, особенно старый Дмитрий Иванович и сын его Павло, потемкинский любимец. Тесть Мартынов, черкасский главарь, вроде и поддерживал, — но ходу не давал, норовил платовскими руками править Доном по-прежнему. Приходилось прикрываться Мартыновыми от пятиизбянских Денисовых, приглядываться, с кем-то соглашаться, даже родниться и, выгадывая время, сколачивать свою дружину. Кое-кого из рьяных отдал под суд, благо повод всегда был, из мелких служащих кто-нибудь постоянно писал о злоупотреблениях и утеснении казаков их начальниками; доходило до министра юстиции князя Лопухина, тот требовал разобраться, Платов учреждал суд и передавал ему виновных в тех же самых делах, за что его самого во время оно таскали. Загремели генерал-майор Кульбаков, полковники Мешков и Сулин. Много писали на младшего Мартынова, сына Андрея Дмитриевича, но этого приходилось прикрывать. Переселением в Новый Черкасск, на голый безводный бугор (в Новочеркасске и в наше время бывают перебои с водоснабжением), обрубил Платов цепляющуюся, надоевшую своими советами богатую торговую черкасню. Войсковой старшина Михайло Русин, «греческой породы из македонцев», вмиг все организовал. Вплавь с иконами и хоругвями, под плач, крик и весельный плеск отправились служилые на новое поселение. Остался позади разжалованный в станицу Черкасск, донская жемчужина, со всеми своими страстями и интригами. Отбившись на кое время от черкасни, вынужден был Платов уступить службистым пятиизбянцам, Денисовым, Бузину и другим, которые проталкивали к власти заслуженного и честного, но неискусного в интриганстве и кознях Адриана Денисова. Срочно пришлось отбивать у Денисова охоту к власти, благо был он порядочен и воровать не умел. Уезжая в октябре 1805 года в Петербург, готовясь к походу в Австрию, оставил Платов Денисова своим заместителем, наказным атаманом, но приказал верному человеку, Емельяну Курнакову, взгляда с него не спускать. Курнаков обнадежил, в полках он сроду не бывал, вел при Мартынове все письменные дела, ныне обретался в Канцелярии 2-м непременным членом. Хитрый, лукавый, сребролюбивый, самое ему за Денисовым приглядывать. А главное — не провели Денисова на жалованье по бумагам. Денисов, вникая в незнакомое дело, запустил управление своим имением, влез в долги, дочь единственную, больную, отправил к вдовой сестре, так что ждал платовского возвращения с нетерпением. Обширные приготовления и впрямь закончились впустую, союзники-австрийцы с Францией заключили мир, и Платов вернулся на Дон в марте 1806-го. Денисов запросился домой, к имению, и стал требовать «столовые деньги». Платов его отпустил, но денег не дал. Денисов удовлетворил кредиторов векселями, выдал дочь замуж за отставного гатчинца, полковника Егорова, пожалованного сотней душ в Орловской губернии, и надолго окунулся в свои хозяйственные дела. 1806 год был тревожным. Зашевелились осмелевшие и подстрекаемые французами турки, и лишь буйство пашей и возмущение янычар, коих стали ущемлять в пользу регулярного войска[111], удерживали басурман от немедленного нападения на русских. Зато досталось молдаванам и валахам. Бухарест, как вспоминали современники, «являл позорище (зрелище) неистовств». В октябре русские войска перешли Днестр и заняли Молдавию и Валахию. Одновременно большие силы медленно собирались в Польше, готовясь вместе с пруссаками повторно подраться с Бонапартом. Но в середине октября Бонапарт разнес в пух и прах союзную прусскую армию и победным маршем пошел по Прусскому королевству. Заскакали курьеры. 26 октября на Дон прибыл указ экстренно снарядить 14 полков, в том числе Атаманский, и две батареи и выслать в Европу против Бонапарта. Туда же, в Европу, бросили часть войск из Валахии, — и тогда турки, выбрав момент, объявили России войну. Собираясь на войну, наказывал Платов продолжать строить Новый Черкасск, надежнейших офицеров из Атаманского полка оставил наблюдать и перевел в рабочий полк, над которым обычно смеялись. Перевел и надежного Алексея Кислякова. Тот просился в Европу за чином, но Платов не пустил, а чтоб не расстраивался, вопреки новым, своим же, правилам, записал восьмилетнего сына Алексея Кислякова, Степку, урядником и при отце служить оставил. Вместо себя наказным атаманом снова оставил Платов Денисова. Тот просил хотя бы год дома похозяйствовать, чтобы дело поправить, или — в армию, чтоб жалованье походное шло. Платов не уважил. Денисов запросил хотя бы столовые деньги. И снова ему было отказано «с обнадеживанием, впрочем, в безгласных, каких-то милостивых награждениях». Вспоминал потом Денисов, что просил он у Платова землю, «какую имеют равную мне генералы». В чем Платов «хотя и не отказывал, но не столько, чтоб уровнять меня и с младшими генералами, а сколько земли дается нижним чинам… По усиленному моему настаиванию Платов хотя и прибавил земли, но весьма в уменьшительном виде, как равные мне имели оной. Не любя всегда спорить и жаловаться, а особо на моих начальников, я остался и при том». 20 декабря 1806 года ускакал Платов в Санкт-Петербург. В Петербурге, перед тем как выехать к армии, он узнал, что Наполеон чуть было не окружил русскую армию на правом берегу Вислы, но русские отбились и ушли за Нарев. Бонапарт, не добившись успеха, отошел за Вислу и стал на зимние квартиры. Главнокомандующий фельдмаршал Каменский после недельного руководства войсками заболел и отбыл из армии. Оставленные без начальства генералы долго пререкались, кому командовать. Царь назначил командующим Беннигсена, недавнего победителя при Пултуске[112]. В Санкт-Петербурге приболевший Платов пробыл не больше двух недель. Здесь его догнал рапорт Денисова, что на Дону, прочитав манифест о пожертвованиях на войну против Наполеона, собрали сто тысяч рублей. Платов хотел сообщить о том Императору, но Александр Павлович уже все знал. — Наказной атаман Денисов доложил мне, — сказал он Платову при их последней встрече. — Мы очень довольны Донским Войском. Сам Денисов из-за отсутствия навыков к письменной работе просится в действующую армию. Я слышал, что его очень отличал покойный князь Суворов. Такие люди будут нужны при армии. Денисов не боится французов, он бил их в Италии. Я разрешил ему отпуск для поправления здоровья, чтобы затем он выехал в Польшу к войскам. Подумайте, Матвей Иванович, кого поставить вместо него на Дону… — Генерал-лейтенанта Мартынова, — быстро сказал Платов, — надежный человек, Государь… — Как? Да, хорошо, — проговорил царь, чью речь невольно перебил Платов, — подумайте также, какую команду дать Денисову, чтоб достоинства этого славного воина не остались втуне, как только он поправится. А как ваше здоровье, Матвей Иванович? Мне говорили, что вы тоже нездоровы. — Польза Отечества заставляет забыть о хвори, — сказал Платов. — Я вполне оправился, Государь. — Стало быть, вы едете? — Еду, Государь… Перед отъездом Матвей Иванович был приглашен к Императрице Марии Федоровне. Угощая его китайским чаем, вдовствующая Императрица была, как и обычно, обворожительна… Она одна из всех знакомых Платову женщин могла так быстро создать непринужденную домашнюю атмосферу. Уставши от постоянной возни и грызни, Матвей Иванович чувствовал себя с Ее Величеством легко и уютно. — Что поделывает ваша супруга? — Да черт-те чего ей делать? Хворает, — брякнул расслабившийся Платов и, спохватившись, совсем по-мальчишески прикрыл рот ладонью. — Я хочу послать ей несколько новых туалетов, — продолжала Мария Федоровна, не замечая его смущения. — Мне прислали из Вены очень много, не сносить, — она улыбнулась. — Пусть носит Марфа Дмитриевна. Надеюсь, ей понравится. — Конечно. Если из Вены… — А как дела в Войске? — Интриги, матушка. Все бегают, интригуют, козни строят. Слух распустили, что я новый город начал строить, чтоб в случае чего отсидеться от регулярных войск. Черкасск-де ненадежен, а этот на горе, и вся местность простреливается. Все делают, чтоб меня с атаманства убрать. Воровать, изволите видеть, мешаю! Бесчестные люди, Ваше Величество! Нехорош я им, хотят другого, чтоб не мешал. — Я думаю, этого им не удастся, — тихо, но твердо сказала Мария Федоровна, и по тону ее Платов понял, что об этом можно больше не говорить. — Я хочу поделиться с вами своими заботами, Матвей Иванович, — так же тихо и твердо продолжала Мария Федоровна. — Спросить вашего совета и вашей помощи. — Да, матушка, конечно… — насторожился Матвей Иванович. — Сердце матери всегда неспокойно. Я не только верноподданная моего сына, но я еще мать. Вы знаете об этом скандале в нашей семье? Платов уже успел услышать, что молодой царь живет с некоей красивой полькой, женой Нарышкина, а царица, видимо в отместку, «загуляла» с каким-то кавалергардом, которого смертельно ранили кинжалом, — а кто ранил, неизвестно. — Нет, Ваше Величество, — ответил Платов. — Августейшая семья для меня… ну… в общем… — Я все понимаю. Вы благородный человек, Матвей Иванович, Да и Бог с ним, со скандалом. Меня волнует то, что Император — любезнейший мой сын — скоро тоже отбудет к армии. Вы знаете, Матвей Иванович, я никак не могу найти человека из наших старых верных генералов — я имею в виду настоящих, «екатерининских», — на кого можно смело положиться. Каменский оказался немощен… — Зверь, матушка! Зверь, не человек, — перебил Платов. — В последнюю турецкую компанию пленных на морозе водой обливал, а солдат, если не по его делают, — не токмо бил, но и кусал… — Вот видите… Я этого не знала. Но лучше этот, чем нынешние. Государь много доверял Кутузову. Я тоже знала Михаила Илларионовича с лучшей стороны. Но под Аустерлицем он оказался больше царедворец, чем военный. Он не смел указать Государю на невыгодность наступления. И теперь во главе армии поставили этого страшного человека. Я имею в виду Беннигсена. Вы знаете его? — Я был с ним вместе в Персидском походе. Ваше Величество. — Он страдает падучей болезнью и от этого возомнил себя новым Цезарем. Ни для кого не секрет, что мой супруг погиб от руки этого человека, но Государь, августейший сын мой, почему-то терпит его, и когда надо было выбрать между Беннигсеном и Буксгевденом, которого назвал своим преемником Каменский, выбран был Беннигсен. Это не дает мне покоя. Я очень боюсь за Государя, он неосторожен и он… не уступит. Особенно теперь, после Аустерлица. Он все равно поедет к войскам. И вот там… Погубивший отца, пожалеет ли сына?!.. Не вздумает ли он стать новым солдатским Императором?.. — Ну уж!.. — всплеснул руками Платов. — Ах! Возьмите хотя бы Бонапарта! Все им просто бредят… Вы едете в армию, Матвей Иванович. Присматривайте там… Вы понимаете? Если вам будет трудно, то совершенно надежный человек там это — князь Багратион. Покойный Император очень отличал его. Обещаете ли вы мне, что в случае непредвиденных обстоятельств поддержите Императора, моего сына, и воспрепятствуете этому злодею Беннигсену? — Да. Крест на том целую. — Благословляю вас, Матвей Иванович. Поезжайте. Вызнаете материнское сердце. Если что-то случится, пишите прямо ко мне. — Слушаюсь, Ваше Величество. — А насчет вашего поста не беспокойтесь. Если будете писать на Дон, мой поклон вашей жене. — Счастлив буду, матушка… — Поезжайте, Матвей Иванович. Побейте Бонапарта и помните, я умею ценить верных людей. Перед самым отъездом в Стрельне нашел Платова генерал Краснов, герой Измаила, атаманивший в Бугском казачьем войске, а ныне отставленный, не то подсудимый, не то сдающий войсковые дела. — Матвей Иванович, забери меня, ради Господа Бога, с собой на войну. Чувствую, что охмуряют меня, как бы не залететь. Платову Краснов нравился. Он — один из немногих, кто к власти не рвался, готов был довольствоваться своей глухоманью где-то на Хопре. И офицер был исправный, храбрый. Пообещал Платов и просил, чтобы Краснова с ним к армии отпустили, но отказали ему: не сдал еще Краснов войсковые дела. Но и топить Краснова не стали, возымело действие платовское ходатайство. Отставили Краснова от службы и отправили на Дон. Поскакал Платов в Польшу, в места незнакомые. Зима в этот год выдалась непостоянная: то мороз, то оттепель, дождь и ветер. Дороги раскисли, расползлись, в Польше — одно сплошное море грязи. Дождик сек, как кнутом. Ветер хлестал. Унылые хмурые рассветы вставали за спиной спешащего на войну Матвея Платова, а навстречу вместе с низкими тяжелыми тучами наползал далекий орудийный гул. Из Польши Платов свернул севернее, в прусские леса и болота, к главной армии, которая двинулась бить растянутые французские корпуса поодиночке. Погода установилась, выпал снег, дорога пошла накатанная. На развилке дорог на Кенигсберг и Ландсберг он встретил растрепанные транспорты русской армии. Под Ландсбергом шел бой. Главнокомандующий Леонтий Леонтьевич Беннигсен встретил Платова радушно. Рассказал, что армия выходит из ловушки, которую ей расставил Бонапарт. Вовремя перехватили курьера к маршалу Бернадотту и с ним бумаги, из которых выяснили весь коварный план. Бонапарт, упустив добычу, напирал. Князь Багратион третий день сдерживал его с арьергардом. — Вы не представляете, любезнейший Матвей Иванович, — басил Беннигсен, оглядывая Платова с высоты своего громадного роста, — что за офицеров я имею в своем подчинении. Увы! Это не обстрелянные кавказские войска, с которыми мы ходили в Персию! Для ведения настоящей войны мне не хватает трех незначительных вещей: денег, продовольствия и войск. Вы представить не можете более дурного устройства армии, чем настоящее. Одна мысль утешает меня: французам немногим легче. Завтра или послезавтра нас догонит прусский корпус Лестока, и тогда мы дадим Бонапарту бой. Грохот нарастал. Багратиону приходилось туго. Его адъютант, лейб-гусар Давыдов[113], прискакал просить помощи: конницу в подкрепление арьергарда. Беннигсен хладнокровно бросил в дело пять кавалерийских полков. — Передайте князю Багратиону, что армия еще не разместилась на позиции, что батарейная артиллерия еще на подходе и не присоединилась к войскам, — распорядился Беннигсен. — Пусть остановится. Под вспыхнувший грохот, означавший, что Багратион остановился и сдерживает французов, Беннигсен и Платов отъехали к местечку Прейсиш-Эйлау, которое командующий велел занять крупным отрядом и оборону поручил генералу Барклаю. За Прейсиш-Эйлау, на широком заснеженном поле, выстраивалась к бою армия. — При армии восемь казачьих полков. Возьмите их себе в команду, Матвей Иванович. Завтра будет трудный день, но не думаю, что дело дойдет до триариев[114], — пошутил Беннигсен. — В генеральном сражении казаки обычно отдыхают. В сумерках бой докатился до Прейсиш-Эйлау. Барклаю не удалось остановить французов и дать Багратиону оторваться. Перестрелка и рукопашный бой покатились дальше по городу. Французы лезли отважно и сноровисто. Барклай, тяжело раненный в руку, был вынесен из-под огня. Багратион все еще держался, но пятился, сдавая улочку за улочкой. Беннигсен сам подвел от позиции к окраинам Прейсиш-Эйлау свежую дивизию и указал на нее выходившему из городка Багратиону: — Генерал, вот вам свежие войска. Город всего в семистах шагах от правого крыла нашей боевой линии. Его надо удержать. Багратион безмолвно слез с лошади, встал перед первой колонной присланной ему дивизии, так же молча дал знак. Колонны спокойно тронулись и втянулись в мигающий огнями выстрелов городок. — Ур-ра-а!!! Город был снова взят. Беннигсен, сдавший командование арьергардом Багратион и все другие начальники, оставив в Прейсиш-Эйлау гарнизон, уехали в местечко Ауклапен, лежащее в трех верстах за линией войск. Загорелись костры. Из-за Прейсиш-Эйлау подмигивали огни французского лагеря. Платов собрал всех командиров донских полков. Только успели поздороваться, как вновь в Эйлау начался бой, слышно было орудийную стрельбу и шум поднявшегося на ноги русского лагеря. Оказалось, что расположившиеся в городке русские войска с голодухи стали мародерствовать, гарнизонный начальник, чтобы собрать всех, велел ударить в барабан, на призыв пошли все, кроме отъявленных мародеров, позиции оказались оставленными, французы подкрались и ворвались в город. Поскольку, заняв город, французы нависли над правым флангом русской позиции, главнокомандующий, ругаясь, всю ночь перестраивал войска. Центр теперь занял место правого фланга, отведенного под прикрытие болот, левый фланг передвинули правее… В главной квартире Беннигсену советовали сняться и уйти, поскольку Прейсиш-Эйлау, ключ позиции, утерян, а с флангов подходили французские корпуса Нея и Даву. — Ваше Превосходительство! У нас есть семь часов ночи, мы успеем отойти верст на двадцать. Оторвемся и будем искать крепкую позицию у Домнау или Фридланда. Беннигсен остался непреклонен: — Нет. Мы будем драться здесь. Платов на отведенной ему квартире собрал полковых командиров. Явились трое Иловайских, Ефремов, Сысоев, Гордеев, Киселев, Малахов, Андреянов. Не было двоих Грековых, их полки с 4-й дивизией прикрывали перестроение армии. — Что вы тут делаете? — недоумевал Платов. — «Французы подкрались!» Ах, ты…! Он долго ругался, пока один из Иловайских не остудил его: — Чего ты шумишь на нас, Матвей Иванович? Тут воюют по правилам. Как дело до большой драки, нас убирают, вроде мы им под ноги путляемся. Европа!.. На рассвете, так и не сомкнув глаз, разъехались по полкам. Казаков всех убрали во вторую линию и поставили уступом за обеими флангами. Впереди растянулись ровными рядами пять дивизий пехоты, еще две стали позади густыми колоннами, конница, разделенная равномерно на три части, стала за флангами и позади центра. Как только развиднелось, русские батареи ударили по оставленному городу. Французы отвечали. Сражение началось… Платов стоял возле Беннигсена на возвышенности неподалеку от Ауклапена, здесь же были Дохтуров, Багратион, Резвой и князь Голицын. Черные длинные линии войск резко выделялись на белом поле, временами налетал колкий и густой снег, Французы медленно развертывали силы вокруг города и растягивались все левее и левее. Справа, на пустынной болотистой равнине, мелькали лишь их стрелки да опасливо разъезжали редкие конные. Вся масса французов медленно, но верно обходила недвижно застывшие линии русских. Кто-то разглядел на окраине города, у кирхи, Наполеона и теперь показывал, — все смотрели на это место, как завороженные. Часа три уже били орудия. Резервы топтались, согреваясь на ветру. Беннигсен показывал и объяснял, что французы вылазками из города отвлекают наше внимание от левого фланга. Казаки, взятые Платовым в конвой, откровенно скучал: — Вчера весь день пьяных подбирали, и ныне, похоже, без нас обойдутся… Внезапно налетевшая метель заставила всех нагнуть головы. Весь мир укрылся за слепящей пеленой. «Ох, принесла тебя нелегкая, — думал Платов, прикрываясь перчаткой. — Эдак опять „подкрадутся“, а у нас глаза снегом забиты». Какое-то время как бы по инерции били орудия. Но реже, реже… И без того неподвижные русские линии застыли в ожидании. Изредка вспыхивала и быстро смолкала перестрелка справа, на болоте. — Ну, вроде сносит… Небо прояснело. Ветер снес снеговую тучу. Несколько мгновений армия безмолствовала, будто протирала глаза. — Французы!.. — Где?!.. — Да вот же!!! — Они атакуют!.. Штабные наперебой подталкивали Беннигсена и указывали на густую колонну войск, возникшую прямо перед центральной русской батареей. Однако колонна не наступала, не рвалась вперед. В ней чувствовалась растерянность. — Да они заблудились!.. Метель… — Ваше Превосходительство, надо атаковать… — нашелся командовавший резервом Дохтуров. — Дмитрий Владимирович… — обратился он к командующему кавалерией князю Голицыну. Но впереди, не ожидая приказаний или поддержки голицынской конницы, центральная батарея, словно проснувшись, хватила картечью прямо в голову заблудившейся французской колонны, а пехота, смешав ряды, одной толпой побежала вперед, наставив штыки. — Ага! Увидели!.. Невиданная по размерам рукопашная заколыхалась в поле перед городком Прейсиш-Эйлау. Князь Голицын потребовал коня. Из резерва, не дождавшись его команды, уже подходила на рысях кавалерия. Взбивая улегшийся было снег, она быстрее и быстрее понеслась к месту свалки. — Они бегут! Наша взяла! — радостно крикнул первый разглядевший. Французская колонна подалась, побежала, наши повалили следом. Где-то далеко рябил со своей конницей князь Голицын. — Коня! — приказал Платов. — Не извольте беспокоиться, Матвей Иванович, — остановил его Беннигсен. — Вашим казакам будет работа, когда неприятель начнет отступление. — Но надобно поддержать! Самое время атаковать, Ваше Превосходительство… — Эта стычка — случайность, совершенно мною не запланированная, — холодно ответил командующий. — Еще не все силы вступили в игру, и у нас, и у неприятеля. — Ваше Превосходительство, французская кавалерия!.. — прервал адъютант, указывая на снежное облако, стремительно нарастающее слева. — О! Их тысяч десять или более того… Взгляните, господа!.. — Да, и сам Мюрат впереди, — сказал Беннигсен, вглядываясь в зрительную трубу. — Этакий таран! Хороши бы вы были сейчас в чистом поле с вашими казачками, Матвей Иванович… Платову невооруженным глазом было видно, как огромная, эскадронов в шестьдесят, махина на тяжелых немецких конях, расскакавшись, неудержимо приближалась к русским линиям. Остановились, сбились в кучки, кое-где побежали назад преследовавшие французскую пехоту русские солдаты, вот они повалились в снег, сбитые налетевшими лошадьми. По всей линии затрещала пальба. Но лавина кавалерии, отсвечивая железом кирас и медью шлемов, не замедлив хода, смяла первую русскую линию. — Ба-ба-ба-бах! — прокатилась стрельба по второй линии русских войск. — Кавалерию с флангов — сюда! — распорядился Беннигсен через плечо, и ординарцы, попадав на гривы лошадей, помчались в разные стороны. Гонимый французской конницей князь Голицын проскакал в толпе своей расстроенной кавалерии и укрылся где-то за резервами. Заметались, забегали позади возвышенности нестроевые. Французские кирасиры растекались меж двумя линиями русских войск и приближались к холму, где стоял Беннигсен и другие генералы. — Посмотрите, вон Мюрат! — Ишь, как вырядился! — Да, господа, славная кавалерия! Ба-ба-ба-ба-бах!.. — и первый ряд рослых гнедых лошадей тяжело повалился, взбив снежную пыль под самое небо. Французы замялись, закрутились, напоминая медленный, неповоротливый, загустелый водоворот. Ба-ба-ба-ба-бах!.. — Конница! Наши!.. — Ну, наконец-то!.. Какое-то время пестрая масса коней и разномундирных всадников колебалась и колыхалась перед ощетинившейся штыками русской пехотой, и вот медленно, медленно, но быстрее и быстрее, как падающее дерево, французская кавалерия покатилась назад, не принимая атаки налетавшей с флангов русской конницы. Затоптанная, но поднявшаяся из снега первая русская линия мстительно палила вслед бегущим. Прикрывавшая отход команда оказалась зажатой меж двумя линиями. Всадники в высоких меховых шапках сцепились, закружились в рукопашной с подоспевшим казачьим полком. — Ага! Вот и наши! Чей же это полк? Не Киселева? Точно — Киселева, — узнал Платов. И вновь русская конница унеслась вслед за французами… — Ваше Превосходительство! Самое время начать общее наступление, — напомнил Дохтуров. — Я не вижу у них больших резервов… — Общее наступление? Благодарю покорно! С этим? — указал Беннигсен на изломанные ряды первой русской линии, которая никак не могла построиться после того, как по ней туда и обратно пронеслась лавина всадников. — Но надобно же будет когда-нибудь атаковать… — Надо. Я жду, когда Бонапарт выдохнется, и тогда атакую его корпусом Лестока, — объяснил Беннигсен и победно взглянул на маленького плотного Дохтурова. — Но Лесток еще не подошел… — Он подойдет, будьте покойны! Я все рассчитал. Войска выравнивали ряды, тащили в тыл раненых, русская конница прискакала обратно, пригнала пленных, бросили перед Беннигсеном несколько знамен с орлами на навершиях. Основные силы так и не сдвинулись с места. Еще часа полтора продолжалась неумолчная канонада. И упершиеся русские и оправившиеся после первых неудач французы осыпали друг друга ядрами, пробрасывались гранатами. Около часу пополудни перед левым флангом русской армии замелькали какие-то конные. — Ваше Превосходительство, к французам подходит подкрепление! — Где? — Вон, посмотрите… Вон, на холм поднимаются… — Он опередил меня, — пробормотал Беннигсен. — Но где же Лесток? Массы французской пехоты (потом стало известно, что это подошел корпус маршала Даву) перевалили через холмы и стали обходить левый фланг русской армии. — Поторопите Лестока, и пусть идет прямо сюда, — распоряжался Беннигсен. — Всю артиллерию с правого фланга — сюда. Я оставляю свои позиции на правом фланге, — несколько театрально объявил он окружавшим его генералам. — Князь Петр Иванович, возьмите войска из резерва и прикройте наш левый фланг. Багратион, бывший в тот день под командою Дохтурова, молча пошел к ждавшим его внизу ординарцам. — Нет, не время, генерал, — продолжал Беннигсен, увидев нетерпеливый жест Платова. — У нас еще есть вся возможность дождаться Лестока. Пока войска перестраивались, подходили батареи с правого фланга, и князь Багратион, недавний потемкинский ординарец, вел резерв спасать левый фланг позиции, французы выставили на занятых холмах орудия и ударили вдоль русской линии, пронизывая ее от крыла до крыла. Одно удачно пущенное вдоль фронта ядро могло уложить роту. Левый фланг русских попятился, стал поворачивать лицом к новому противнику, но тем самым подставлялся под центральные французские батареи, которые были немедленно умножены и усилили огонь. «Перекрестный огонь умножившихся батарей неприятеля пахал, взрывал поле битвы и все, что на нем находилось. Обломки ружей, щепы лафетов, кивера, каски вились в воздухе; все трещало и рушилось», — вспоминал очевидец, адъютант Багратиона. За всю свою жизнь Платов не встречал такого мощного огня. — Он не в артиллерии службу начинал, Бонапарт этот? — спросил Платов у кого-то из свитских, но тот, не расслышав вопроса из-за сплошного гула и грохота, лишь отрицательно покачал головой. Французы уже охватили фланг. Их стрелки мелькали в Ауклапене, где ночью была главная квартира Беннигсена. — Не пора ли выдвигать конницу, чтобы прикрыть отступление? — спросили Беннигсена. — Никакого отступления. Мы отражаем их. Поторопите Лестока. И все же левый фланг русских стал пятиться. Солдаты толпами и поодиночке отходили, сбитые огнем. Подведенный Багратионом резерв задержал натиск французов. Подоспевшие батареи зажгли Ауклапен, выкуривая из него настырных неприятельских стрелков. Но французские ядра продолжали низать боевые порядки, люди валились рядами, толпами… Через три часа этой отчаянной бойня адъютант доложил, что подходит прусский корпус Лестока. — Ну, наконец-то! Матвей Иванович, усильте пруссаков конницей. Передать Лестоку… А впрочем, я сам направлю его, — и Беннигсен со свитой поскакал к приближавшимся союзникам. Прусский корпус, усиленный казачьим полком, развернулся, как на параде, центр его состоял из прусского гренадерского батальона и специально приданного русского Выборгского полка. Во второй линии шла ухоженная прусская кавалерия. Пруссаки, русские, казаки одним дружным натиском смяли французский фланг. Боевая линия была восстановлена. — Наступать, Ваше Превосходительство! Надобно развить успех, они не устоят, — просили Беннигсена воспрянувшие духом генералы. — С чем? Мы израсходовали резервы. Короткий зимний день иссякал. Поле битвы опоясалось заревом горевших деревень, кое-где в тылу заблестели желтым теплым светом разложенные костры. Бой затихал сам по себе. Справа на короткое время вспыхнула перестрелка. Все встрепенулись, перепугались, но и там все стихло — опоздавший к сражению корпус маршала Нея не стал ввязываться в затухающее побоище. — А вот теперь, Матвей Иванович, ваше время, — сказал Беннигсен. — Ваши казаки — единственная команда, не расстроенная сражением. Вы останетесь на поле боя и прикроете отход армии к Кенигсбергу. — Может быть, надо подождать, Ваше Превосходительство? — предложил Дохтуров. — А вдруг Бонапарт сам отступит? У него потеря не меньше нашего. — Мы не можем строить свои планы, исходя из действий господина Бонапарта, — ответил командующий. — Мы отойдем к Кенигсбергу, прикроем эту столицу нашего союзника, прусского короля, и будем на готовой позиции ждать неприятеля. При неповоротливости и дурном устройстве нашей армии нам присущи оборонительные действия, но никак не наступательные. — Но Суворов… — Я не имел чести служить с Суворовым, — сухо ответил Беннигсен. — Распорядитесь об отводе войск на Мюльгаузен. Французы не преследовали. Два дня простояли они в Прейсиш-Эйлау, и лишь тогда их легкая кавалерия робко тронулась вслед за ополовиненной, но не побежденной русской армией. Платов и Багратион прикрывали отход своих в арьергарде. Они остановились в Людвигсвальде, дальше были Кенигсберг и море. С Дону подошли, наконец, набранные полки, теперь под рукой Платова их собралось более десяти, да еще на Нареве, в отдельном корпусе, были. 1 февраля русские решили прощупать оторвавшийся от главных сил французский авангард. Платов с полком Андриянова и граф Ламберт с регулярной кавалерией налетели на изнуренную переходами и бескормицей французскую конницу, опрокинули и нагнали, в прямом смысле, на скользкое, — отбросили на покрытое льдом озеро. Повалились французы рядами вместе с отощавшими лошадьми. Так и забрали два эскадрона лежащими. Эскадроны, правда, были небольшие, сабель по шестьдесят. Тем временем донесли лазутчики, что Бонапарт уходит от Эйлау за реку Пассаргу, на зимние квартиры. Наступать у русских все еще не хватало сил. Армия отъедалась вокруг богатого Кенигсберга. Послали по следу Платова с казаками, батальоном гусар и батальоном егерей. С того времени и начал он, Матвей Иванович, как писали о том современники, «свою европейскую репутацию». Французы, настигнутые на походе, отступали поспешно, из-за оттепели и бездорожья бросали обозы и лазареты. 8 февраля прошли казаки заваленное трупами поле под Прейсиш-Эйлау. После битвы французы приказали местным жителям схоронить трупы, на худой конец сбросить в незамерзшее озеро, но дело так и не стронулось. Здесь, у Прейсиш-Эйлау, казаки отбили более тысячи раненых и больных русских пленных. А дальше, у Ламсдорфа, французских раненых и больных сотни четыре и с ними трех лекарей. На следующий день насели на французский арьергард у Дрейвенеца и так, не отставая, неделю гнали его до Гутштадта. Отрезая, спешиваясь, выкуривая врага из неудобных мест, взяли всего сотен шесть пленных да тысячи две побили. Сами потеряли убитыми двух офицеров и пятнадцать казаков, ранеными — побольше. Наполеон ушел за реки Алле и Пассарга в жалком состоянии. Конницы его Платов не боялся, смело нападал и бил, иногда и в лоб налетал. Полков с Дону подошло много — непуганых, дерзких, командиры привели их неплохие: сам Павло Иловайский, да с ним еще трое других Иловайских, два Сулина, Кутейников, Греков 21-й, Воронин, Белогородцев, Селиванов, Барабанщиков… Обложили Бонапарта, как кабана в камыше, тут бы его и дожать! Платов горячился: — Не давать ему, собаке, продыху, взять его за роги! За ратными трудами как-то незаметно забыл Платов о предостережениях императрицы Марии Федоровны. Насторожился, лишь когда Багратиона отправили из армии в Санкт-Петербург. Но штабные объяснили ему, что сделано сие из понятных соображений. Граф Толстой-де внушал Государю: Эйлауская битва якобы напрочь проиграна, и все из-за Беннигсена. Беннигсен же, узнав об этих происках, направил к царю человека, которому царь и весь царствующий дом безусловно доверяли, то есть князя Багратиона, с подробным и благожелательным рапортом о подлинных событиях под Эйлау. Приглядываясь и прислушиваясь, понял Платов, что ни в какие «солдатские Императоры» Беннигсен не стремится, Мария Федоровна преувеличивала, за мужа не могла ему простить, да и не пошла бы за Беннигсеном армия… То ли Беннигсен заметил платовскую настороженность и сам что-то заподозрил, то ли ему просто отрекомендовали Платова изначально, как человека Марии Федоровны, но, оставаясь вежливым и корректным, командующий Платову никакой отдельной команды, кроме казаков, не давал. Подсчитал Платов, что по старшинству в генеральском чине он после самого Беннигсена, командующего, второй в армии человек. Однако авангард или арьергард, к которым Платов был постоянно пристегнут, подчиняли то Багратиону, то Маркову, и Платов вынужден был им, младшим в чине, подчиняться. И еще преследовали русскую армию новые напасти. Оторвавшись от богатого Кенигсберга и пройдя опустошенную и нами и неприятелем территорию, где даже крысы подыхали с голоду, войска терпели во всем страшную нужду. Ни хлеба, ни соли не было, выдавали сухари, но гнилые и ничтожно мало. Солдаты резали на куски и варили воловьи кожи, служившие до этого покрытием для шалашей. Участились побеги. А кроме всего, вновь восстали поляки. Французы и местные паны формировали из повстанцев правильные полки и дивизии, называемые «легионами». В феврале польские войска появились под Данцигом, вторая повстанческая дивизия под командованием Зайончека устремилась в стык между русской армией в Пруссии и отдельным корпусом, стоявшим за Наревом. Свежая польская конница — не чета изнуренной французской, — бойко месила снег и грязь, грозила разрезать русские войска на две части. В самом конце февраля Платов с десятью полками казаков, павлоградскими гусарами и батальоном егерей был переброшен на юго-восток, в леса и болота, сдерживать поляков и прикрыть сообщения русских войск в Пруссии и за Наревом. 2 марта он занял Пассенгейм, который сделал своим главным опорным пунктом. Началась привычная война, война разведок, набегов, ночных налетов. Спать приходилось вполглаза. Поляки, от рождения настырные и храбрые, дрались на своей земле и не уступали донцам ни в хитростях, ни в отваге. Платов даже дело возбуждал о записи в казаки польских шляхтичей, которые захотят того, очень уж они ему своей удалью понравились. И все-таки подсидели поляков. 13 марта под Малгою выманили из боевых порядков уланский полк Домбровского и растрепали его, полковника графа Стоковского взяли в плен. Не только полякам доставалось. Правый фланг платовских позиций выходил на корпус Даву, левый — на корпус Массена. Этим от казаков тоже перепадало. Под Ортельсбургом разбили французских драгун, 25-й полк, взяли полковника Марбефа, девять офицеров и двести восемь рядовых. И все бы ничего, но явился на службу Адриан Денисов и попортил Платову настроение. Сперва Денисов, как и положено, явился к командующему, Беннигсену, и тот через дежурного генерала Денисову передал, что знает о трениях среди донцов, что «Платов не с лучшей стороны к Денисовой фамилии расположен», и предлагал возглавить казачьи полки в другом корпусе, либо за Наревом, либо в главной армии. Денисова заело. «Но как я всегда считал себя правым перед моим начальником, то рассудил, что лучше ехать к нему прямо, дабы не дать ему повода к большей ненависти, что и объяснил Беннигсену», — писал потом Денисов. Беннигсен это решение одобрил и отправил Денисова к Платову. Настропаленный Денисов явился, и хотя Платов встретил его «с довольным уважением», решил — «должно мне быть осторожным». Настрой Денисова, конечно же, передался Платову. Сначала Платов пообещал, что даст Денисову полк убитого Карпова, но не дал, держал Денисова без команды. А Денисов, естественно, стал примечать, что Платов «находил случай в разговорах своих мне сделать неприятность». А сам Денисов якобы все это «терпел без грубости, стойко». Но не вытерпел. Положение его было двусмысленно: генерал-майор без подчиненных при генерал-лейтенанте, что-то вроде заместителя, — но официально должность эта не была оформлена, и не полагался Платову заместитель. Заявил Денисов Платову: — Ваше Превосходительство не так разумеет мой приезд в армию, что я хочу быть его правой рукою и служить со всегдашнею моею честью и усердием. Говорили они, подражая русским барам, но без должного навыка, получалось несколько коряво. Платов ответил: — Я в том уверен и дам вам три полка. — Если вы хотите видеть во всем блеске славы донских казаков, то подчините мне тридцать полков, — заявил Денисов. Платов это понял как намек: подчини мне все полки, и я дам вам славу во всем блеске, а под вашим, платовским, руководством слава пока не блещет. — Я столько полков не имею, — ответил Платов. — А притом и другие генералы есть, которым также надобно вверить полки. В общем, не дал, еще месяц промурыжил. В середине апреля прибыл в заграничную армию царь с гвардией, стал раздавать награды. И здесь неприятность. Всем награды, как награды, а Платову бриллиантовые знаки к ордену Александра Невского. — Это что? Насмешка? Решил царю писать. Адъютант, к Платову приставленный, кавалергард Левашев, отговорил: — Вы бы, Матвей Иванович, графу Ливену сначала написали. Он за военное ведомство отвечает, через него наградные документы к Государю попадают. А представлял к наградам вообще-то Леонтий Леонтиевич (Беннигсен)… — Ладно, — решил Платов, — садись, пиши! Начал осторожно: — Напиши, что получил я почтеннейшее и приятельское письмо от него, от графа Ливана, с поздравлениями, что награжден этими самыми алмазами, и за письмо это благодарен. Принял я эти алмазы как должно, ибо есть божественная пословица: «Всякое Императорское благоволение свято». Левашов споткнулся на «божественной пословице», но написал точно. — Пиши дальше, что такая у меня неприятность: из подчиненных никто меня с этой наградой не поздравил, а все показали уныние. Стыдно мне перед Войском! Я с малых лет на бриллиантовые украшения не сроден, и все Войско Донское подтвердит. Я знал, что главнокомандующий представление посылал, и надеялся… ну… на «Георгия» второй степени… или там… — Ого! — невольно вырвалось у Левашова. — Пиши, пиши… Царь-то и за меньшее другим давал! Нет, не «царь». Пиши: «Государь и за меньшее другим давал…» Я ж много совершил!.. Пиши: «Видно Государь не знает, не доложили ему…» Я ж с французов гордость и дерзость сбил! Был в снегу, два месяца квартиры не знал!.. Напиши, как мы их авангард разбили и до Прейсиш-Эйлау гнали, про раненых, что отбили, про Ламсдорф… Там бой с ихним арьергардом был… До Гутштадта шел и пищи не имел!.. Сколько бил, не упомню, да и не было времени примечать. Так и напиши. Да… А только знаю, что пленных взял сто офицеров и три тысячи остальных. Одну пушку… Так? А под Ламсдорфом — орла. Про 25-й драгунский напиши, про полк Домбровского… На прах, мол, истреблен. Пленным счет потерял… Он встал и прошелся: — Нет, я вам докажу… Пиши: «Скромность моя долго удерживала меня говорить, кто его, неприятеля, довел до такой крайности… После Прейсиш-Эйлау уже десять боев было, не считая мелочей. Кто их бил и гнал?» Пиши: «Неприятель это знает и скажет истину, и Европе будет известно…» Ты напиши: я чего боюсь? Я боюсь, что дух упадет, если подчиненных не наградить. От Иловайского и до последнего хорунжего, у всех упадет. Да мы в пехоту врезались и разбивали! Когда это бывало[115]? Скажи пожалуйста! Как еще его бить, чтоб награды нам давали? За Прейсиш-Эйлау всем дали… Разве я на оном не был?! А две колонны, которые вырезали? Он что, не знает? Так пленные лучше скажут, кто сказанные колонны резал и какое войско. А адъютанта маршала Нея кто взял? Одни за одно дело по две награды получили, а я за многие дела при одних алмазах останусь?! Пиши: «Почему я так несчастлив, и не могу милостями Императорскими равняться с прочими, кои прежде удостаивались и всегда будут удостаиваться, а я буду как будто недостойный, и могут помыслить другие, что я не понимаю или не чувствую…» Написал? Давай, подпишу, и отправляй. Нет, погоди! Вспомнил! Пиши еще: «Прежнее мое сокрушение: князю Цицианову дали старшинство в чине, а мне нет. А я просил в 803-м году! Здесь в армии все меня службою моложе, я не в претензии против командующего, он один старше, а на других мне больно смотреть, потому, когда я служил генерал-майором, из них старшие теперь были только бригадирами тогда, а другие полковниками и подполковниками. А теперь еще к сердцу моему и к болезни моей прибавилось новое сокрушение». Написал? Давай, подпишу, и отправляй… — Надеетесь, Ваше Превосходительство, что «Георгия» второго класса дадут? — Должны дать, — немного успокоившись, обнадежил Платов. — Сразу, конечно, не дадут. Но мы тут еще в одно местечко напишем… И зимы вроде суровой не было, и весна припоздала. Навалились весенние хлопоты — хорошо, что боев больших не было. Выделял Платов деньги на муку и на уксус: боялся, что напьются казаки весенней мутной воды, животы у них схватит — надобно квас делать или в воду уксус добавлять. Особым приказом запретил пикетам по житу ездить — на то стёжки есть. И так голодно, а еще и молодые хлеба потопчут… В начале мая приехал к нему вернувшийся вместе с царем князь Багратион: — Матвей Иванович, мне письмо пришло из Санкт-Петербурга, есть в нем и для тебя приписка. Кланяются тебе. Платов расчувствовался, Багратиона обнял. — От Ее Величества приписка? — спросил тихо. — От Ее Величества и от Великой Княжны Екатерины Павловны. Прошли времена, когда был Багратион у Потемкина в ординарцах, сама Императрица с дочкой ему пишут. Высоко взлетел! Платову приписка, а письмо — Багратиону. — Спасибо, Петр Иванович! Уважил. Не забыл старика. Будешь писать… — Да, конечно… Но… Матвей Иванович, ты бы сам написал. По-дружески советую. Был Багратион в случае, добр и счастлив. И в каком случае! Обнялся с Платовым и уехал. А Платов сел царице писать. Глава 16 НЕСЧАСТНАЯ ФРИДЛАНДСКАЯ КАМПАНИЯ «Всемилостивейшая государыня!..» Сообщал Платов, что получил он известие о ее высочайшем к нему благоволении, узнал о том от князя Багратиона. «…Спешу яко подданнейший принесть за таковое Ваше Императорское Всемилостивейшее напоминание обо мне подданическую душевную и всенижайшую мою благодарность. Прошу Всевышнего, чтобы благословил меня лично удостоиться за толикую милость ко мне Вашего Императорского Величества, пасть к стопам Вашим. Всемилостивейшая Государыня! благословением Твоим, которым Вы Всемилостивейше удостоили меня при отъезде моем в 15 день генваря, доехал я за границу к армии в рассуждении нездоровья моего поспешно, прибыл накануне Прейшь-Эйлауского достопамятного сражения…» Далее описывал он, как бил французов и как пленным счет потерял. «Гордость, а больше дерзость французов выбита из головы их. Доведены они до изнурения. Кавалерия их дерзкая донскими казаками вся истреблена, а, пехоты они потеряли много и много…» Один раз упомянул в письме Беннигсена, назвав его просто «командующим», мол количество взятых казаками пленных командующий знает, к которому их отправляли. Упомянул о приезде в армию царя: «И так зимняя кампания хвала Богу кончилась удачно. Государь Император к нам в армию прибыл. Благослови Господи! начинаемую весеннюю и летнюю кампании кончить вящшим успехом. Осмеливаюсь всеподданнейше принесть всенижайшую мою благодарность Ея Императорскому Высочеству великой княжне Екатерине Павловне, за милостивое Ея обо мне напамятование, которое я имел щастие удостоиться слышать чрез князя Багратиона». Теплое вышло письмо, почти домашнее, хотя и прогибался он с титулами и «верноподданничеством». Мол, все помню и знаю, и о намерениях Багратиона относительно Екатерины Павловны мне известно. Поблагодарив еще раз за высланную корпию, чтоб раненых казаков перевязывать[116], подписался: «Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества верноподданнейший Матвей Платов». Весеннюю и летнюю кампании начинали с большими надеждами. Перебрасывали Платова с казаками опять в главную армию. Намеревался Беннигсен окружить и разгромить выдвинувшийся вперед французский корпус маршала Нея. Тут снова явился Денисов: — Матвей Иванович, я после нашего разговора месяц уже назначения жду… Я царю жаловаться буду! Или дай мне казаков в команду, или отпусти домой, на Дон! Платов, словно только что Денисова увидел, удивился: — Вы, Адриан Карпович, недовольны, верно, потому, что не видите у себя команды? Но я в этом не виноват: я требовал полки из других корпусов. Опять же много казаков у меня разные начальники забрали, держат их на посылках. Тому десять, тому десять… Ладно, дело поправимое. Письмоводитель! Пиши приказ — дать генерал-майору Денисову 6-му три полка… 24 мая русские пошли в наступление. Платов со своими полками прикрывал движение, наблюдал за корпусом Даву. А вот Денисов, получив три полка, кинулся отличаться, прорывать и отрезать. Ох, бедный маршал Ней! Французы за рекой Алле стояли спокойно, русских не ждали, хотя и укрылись шанцами. Сто пятьдесят казаков при полковнике Василии Ефремове подобрались по болотистому берегу к самой реке и стали их из ружей на выбор «щелкать», а потом половина разделась, вплавь кинулась через реку и ударила в дротики. Шанцы захватили и десять пленных взяли. Подошел корпус князя Горчакова, навел понтонный мост, Денисов первым махнул на ту сторону и повел полки через лес к городу Гутштадту. Там встретил французскую кавалерию, дерзко на глазах у нее перешел через ров, ограждающий город. Французы кинулись было в атаку. Денисов их встретил: — Ребята-молодцы, в дротики! Погнали французов… Вторая колонна кавалерии вывернулась навстречу, погнали и ее, вогнали в промежуток меж деревней и французской пехотой; прикрываясь французской кавалерией от огня французской пехоты, сами проскочили и — пошли по тылам. Весь день французов гоняли, пока не свалился Денисов в изнеможении на землю, а Ефремов и дальше гнал и разил. Англичанин Вильсон, увязавшийся за казаками, только руками разводил: — О-о-о! Итс импосибел!.. Вернулся Ефремов: — Конных человек двадцать ушли, а дальше пехота стеной стоит, тысячи две — две с половиной… — Пошли к Платову за подкреплением!.. Пока ждали, подсчитали потери и трофеи. — Полковник — один, подполковник — один, майоров — два, — загибал пальцы Ефремов, — офицеров… этак… три-четыре… — Не понял. — Да один, похоже, ноги протянет. Был Ефремов из простых, атаманскому семейству только однофамилец, и рассуждал просто: — Рядовых под сотню и одного генерала раненого кинули… — Как это «кинули»? — Да он все равно раненный. Помрет — ни представить его, ни выкупа за него содрать… — Потери? Один из полковых, Степан Сулин, был тяжело ранен в ногу пулей, терял от боли сознание, и видно было, что долго не протянет. Подкреплений от Платова не дождались. На пехоту французскую, твердо стоявшую, не полезли. Перед ночью ушли назад, поближе к главным силам. Платова Денисов нашел в каком-то домишке, писавшим при свече донесение. — Что дальше делать, Матвей Иванович? Платов поморщился и продолжал писать. Денисов, уверенный в своем праве, сел на стул и стал ждать. Ждал с полчаса. Прибыл граф Строганов, волонтер, царский друг, ему Платов из громадного уважения свой Атаманский полк в тот день отдавал в подчинение. Стал Строганов, не разобравшись, Денисова хвалить, рассказывать, что из взятых Денисовым пленных есть молодые люди очень хороших фамилий. Платов, которому по диспозиции не дали сегодня подраться, слабым голосом сказал: — Благодарю тебя, Адриан Карпович. Чаю хочешь? А то могу и пуншем угостить. Хочешь? Чего тебе? — Я слаб здоровьем, — сказал Денисов. — Мне покой необходим. Что дальше делать? — Что делать? Иди да лагерем становись. Что тебе еще делать? — Позвольте засвидетельствовать Вашему Превосходительству мое нижайшее почтение, — клюнул носом Денисов, гордо распрямился и, громко топая, вышел. Нея в тот день так и не окружили. Северная обходная колонна барона Фон-дер Остен Сакена не вышла в назначенное время к нужному месту. На другой день на Нея снова насели, князь Багратион очень напирал. Денисов все норовил в тыл зайти. Генерал Раевский с егерями по лесам французам жизни не давал, все бегом да бегом. Маршал Ней, сам парень не промах, эльзасец, службу начинал в гусарах, подраться большой любитель и умелец, не выдержал, бросил раненых, бросил часть обозов, свои экипажи тоже, между прочим, бросил и ушел с пехотой и артиллерией к Бонапарту за реку Пассаргу. Вслед за Неем, но южнее, вышли к Пассарге казаки Денисова. Французы, укрывшись за рекой, успокоились, с пренебрежением открыто разъезжали. Денисов, пока они не опомнились, отобрал по тридцать-сорок храбрейших из полков, к каждому приставил по пять пеших с ружьями, двух офицеров назначил. Расседлали храбрейшие лошадей, сами разделись, пешие их седла на руки взяли. По знаку все бросились через реку. Пешие, оставив седла, рассыпали цепь, а конные мигом заседлали и — в атаку, с французов спесь сбить. Денисов аж прослезился. Вернулись без потерь, семерых пленных привели. Два дня стояли у реки, наездничали. Иловайский 9-й за реку плавал со своими и пушку отбил, есаул Тарарин с казаками из французской цепи арканами шестерых стрелков уволок, двести атаманцев с майором Балабиным за рекой артиллерийский обоз захватили и взорвали… В общем, раздразнили Бонапарта, пошел тот вперед всей своей силой. Стали русские отступать. Авангард опять превратился в арьергард. Тут и про Платова вспомнили, вызвали со всеми полками прикрывать отступление. Денисова, чтоб не раздражал своим видом, Матвей Иванович отослал правее, на связь с корпусом Каменского, который отступал от Данцига, а сам с Багратионом, Марковым и Багговутом прикрывал отход по лесам и болотам на тот же Гутштадт и далее, на Гейдельберг. Французы под началом Бонапарта напирали жестоко, охватывали, назойливо по лесам шныряли, стрелки их жалили из чащи огнем и разбегались, чтоб вскоре снова откуда-то ужалить. Бонапарт забирал севернее, хотел глубоким обходом от Кенигсберга отрезать, в сплошные болота загнать. Увидел Платов, что главный удар по Денисову приходится. Хочешь не хочешь, а поскакал туда. Прибыл вечером: — Как у вас тут? — Не успеваем поворачиваться. За два прошедших дня дрался Денисове напиравшими французами несчетно. Присоединил он к своим трем полкам еще пять, уходивших вразброс и потерявших друг друга из виду. Соединил новые пять полков в одну вторую линию, со своими тремя несколько раз французов опрокидывал, а в случае нужды ко второй линии откатывался. Два полка прусских драгун вместе с казаками дрались, Денисов их генерала по-французски уговаривал на разные рискованные дела, но немец дрался расчетливо, в авантюры не лез. Под конец успели схватиться с французскими латниками. Выехали те и, уверенные в себе, пошли в лоб через ручей, прямо на Денисова. Знали по опыту, что казаки фронтальной атаки кирасирской не выдерживают. Но, переправляясь и разгоняясь, потеряли французы строй, да и мало их было, эскадрона два, не больше. На нашей стороне ручья их окружили и, как ни ломались, ни гнулись пики о французские латы, больше половины кирасир положили лоском. Только и смогли французы расходившегося донца артиллерийским огнем отогнать. Выслушал все это Платов и остался с казаками на ночь, а утром стояла перед казаками французская армия, готовая к бою, и надо было ее задержать. Выехали донские генералы, оглядели местность. — Вон, на левом фланге неприятеля… этот самый… пункт. Взять и удержать! — Разве приказано начать сражение? — удивился Денисов. — Нет, но этот пункт надобно занять. — Французы никак того не потерпят, они там в минуту меня атакуют, — стал объяснять Денисов. — Чтобы пункт удержать, пехота нужна. Платов же знал, что французы конницей деревню атаковать не будут, дождутся пехоты, а это — время. Ничего он Денисову на его возражения не сказал, и Денисов также молча поехал исполнять приказания. Французы, обжегшись вчера с конницей, напирали на Денисова пехотой, а он от них шагом отступал на расстоянии выстрела. Подошли к тому самому ручью, где кирасиров побили, там казаков Платов встретил: — Ручей не переходить, держаться!.. — Отважность Вашего Превосходительства чересчур велика, — язвительно сказал Денисов. — Впрочем, слушаюсь, исполню в точности. Собрал он своих полковых командиров. — По велению атамана — за ручей не уходить, держаться. Встали полковые командиры плечом к плечу с Денисовым, стали прикидывать: — У них пушек штук десять. Главное — не дать пристреляться. — А коли так, то лучше нам самим их атаковать, — решил Денисов. И командиры, подумав, тоже это за лучшее сочли. Французы не ждали. До тысячи их шло лесом, огибая поляну, на которой перед ручьем стояли денисовские полки, человек пятьсот пеших, развернув строй, шли прямо через поляну, да конных человек триста с артиллерией позади пехоты виднелись. Приказал Денисов Ефремову атаковать прямо, а Астахову рассыпать полк в лаву и стать против леса, сам же с третьим полком стал позади Ефремова в резерве. Подвела французов храбрость. Кавалерия их, обскакав пехоту, налетела на Ефремова. Ефремов с места во весь опор в дротики на них ударил, опрокинул, погнал за пехоту. Тут из леса французы высыпали: трах-бах! Обошли… Астахов, не смущаясь, велел «загичать» пострашнее и во весь конский мах — вперед, в дротики. Французы не выдержали, шарахнулись обратно в лес, только штаны белые меж стволами мелькали. Так все это быстро вышло, слаженно и лихо, что Денисов сам удивлялся и, пав на колени, возблагодарил Бога. Платов все видел, решил, что Денисов и сам продержится, забрал «приблудные» пять полков и сам пошел левее, на другой дороге неприятеля отбивать. Денисову же прислал своего зятя (за всеми этими делами он успел дочь Анну замуж отдать), Константина Харитонова, чтоб поблагодарил казаков и самого Денисова от имени атамана. Французы, отбитые на всех дорогах и тропинках, в тот день наступали медленно, но после полуночи прискакал гонец с известием, что Бонапарт обошел русских по другому берегу реки Алле, и идет бой за город Гейдельберг и переправы. — Эдак нас, чего доброго, и отрежут!.. Велел Платов сообщить обо всем Денисову и срочно бежать к Алле, переходить ее вброд. На рассвете Денисов переправился через Алле и присоединился к Платову. Но к сражению за Гейдельберг казаки не успели. Беннигсен отступил на Бартенштейн, и французы его по правому берегу особо не преследовали. Зато по левому берегу, оставленному Платовым и Денисовым (и Беннигсен, опасаясь, как бы не разрезали армию, все войска оттуда увел), устремились французы, обгоняя русских, к Кенигсбергу. Следующая неделя решила всю войну. Обе армии, французская и русская, растянувшись на походе, спешили к Кенигсбергу по обеим берегам реки Алле. У городка Фридланд передовые части увидели одиноко стоявший французский корпус (Наполеон их всю войну как бы подставлял поодиночке, чтобы спровоцировать русских на атаку и накрыть всеми силами), стали собирать растянутые части, выбили французов из городка, перешли, кто успел собраться, за Алле. Беннигсен в тот день болел, дежурный генерал Эссен 1-й и генерал-квартирмейстер барон Штейнгель, обозревавшие позиции, были контужены одним ядром. Приказаний целый день никто не отдавал. Тут-то Наполеон и нагрянул. Маршал Ней, «рыжий лев», которому всю зиму и весну не везло, во главе таранной колонны врезался в русские войска, перемешал их боевые порядки. Подкатили французы пушки на картечный выстрел, ударили в упор… Платов, шедший в арьергарде, поспешил на звуки сражения, но помочь ничем не мог. Отступала избиваемая армия из-за Алле по горящим переправам. Кто командует — непонятно. Навстречу отступающим переправляться или броды искать? Пригляделся, что на том берегу творится: нет, уже не поможешь… Началось отступление на Тильзит. Опять Багратион и Платов оказались в арьергарде. И даже не любивший Платова Денисов в своих воспоминаниях писал позднее, что атаман, «где нужно, сам успевал быть», храбро отражал неприятеля, «почти не сходил с лошади и всюду без упущения времени являлся». Пригнали ему на поддержку каких-то башкирцев. Те пускали в неприятеля тучи стрел, но французы только потешались и называли азиатов «амурами». 7 июня армия оставила Тильзит, перешла по мосту на другой, русский, берег Немана. Платовские казаки перешли последними и зажгли мост, составленный из судов. В тот же день появились французские парламентеры с предложением мира. Велено было собрать все казачьи и иррегулярные войска и расположить прямо на заливных лугах Немана напротив сожженного моста, чтоб табор этот скрыл от французов остальные наши войска и показал им обилие легкой нашей конницы, которую неприятель научился ценить. Через казачий лагерь проезжали переправлявшиеся туда и обратно парламентеры — русские и французы. Русский покатый берег был виден как на ладони, оставленный, высокий, с Тильзитом на хребте, нависал над рекой, и ничего нельзя было понять, что у неприятеля происходит. Посреди реки французские саперы стали строить плот, на плоту — павильон. Специальная команда очистила ближайшую к табору крестьянскую усадьбу — Обер-Мамельшен-Круг. Усадьба была пуста, разорена, и даже солому с крыши унесли для шалашей и на корм лошадям. 13 июня утром в усадьбе остановился Император Александр, едущий на свидание с Бонапартом. Платов сопровождал Императора от главной квартиры, которая находилась в Амт-Баублене, и вместе с другими ждал в раскрытой усадьбе на берегу Немана, когда покажется Наполеон. — Едет, Ваше Величество… Царь встал и неторопливо вышел из горницы. Под кавалергардским конвоем переминались и отмахивались хвостами от мошкары рослые гнедые кони. Свита толпилась, некоторые любопытные, обогнав всех, высыпали на берег и разглядывали показавшегося Бонапарта с его многочисленным окружением. Александр, брат его Константин Павлович, Беннигсен, граф Ливен, князь Лобанов, министр иностранных дел Будберг и командовавший гвардейской кавалерией Уваров сели в барку и отплыли к павильону. Платов остался на берегу в толпе генералов и придворных, у которых глаза разбегались: одни смотрели на плот и встречу двух Императоров, другие оглядывались на оставленного на берегу прусского короля, который совершенно безмятежно наблюдал за барками и павильоном. На следующий день вновь произошла встреча, и на сей раз Государь взял с собой новых людей и с ними Платова. Он был представлен Наполеону. Наполеон окинул его быстрым взглядом. В ответном платовском взгляде не было восхищения, привычного Бонапарту. Было любопытство: «Ясно, что проходимец, но отчего тебе так везет?» Наполеон молча пошел дальше. — Чем-то я Его Величество напугал, — усмехаясь, рассказывал потом Платов, — Почему я ему страшным показался? Проскочил, слова доброго не сказал, хотя бы через толмача… И я его толком не рассмотрел. А надо бы… Французы очистили половину Тильзита. Александр со свитой и частью своей гвардии переселился туда. Начались визиты и смотры. Устроили смотр и казакам. Тут уж Платов «показал товар лицом». Александр и Наполеон стремя в стремя, Платов чуть позади наблюдали за эволюциями полков и сотен. Вокруг теснилась перемешавшаяся свита обоих Императоров. Платовское окружение и вся прижившаяся в Атаманском полку родня сбились тесно, следили, чтоб никакой порухи, никакого сокрушения Матвею Ивановичу не произошло, поглядывали на французов, как на главных инспекторов. Французы тоже не праздно собрались, преобладали кавалерийские начальники, смотрели хмуро, внимательно, каждый вольт, каждый прием подмечали, тихо переговаривались. Главный их кавалерийский начальник, принц Мюрат, рослый красивый мужчина, но с бабьей пышностью одетый, полные губы свои покусывал. Ротмистр Левашов, взятый Платовым в адъютанты, прислушивался к французам, также тихо своим переводил: — Вот тот, с усиками, Лассаль, говорит, что в казачьем полку нет ничего интересного и поучительного, кроме самого казака. В выездке и владении оружием, говорит, никто не сравнится. А если полк в чистом поле, то он со своими гусарами из любого положения готов опрокинуть… — Кого опрокинуть? — Любой казачий полк. — Вот собака! Калмыки, башкиры и кое-кто из казаков поскакали и на скаку из лука стрелы стали пускать. Бонапарт оживился. — Император Наполеон говорит, что даже в Египте не видел такой меткости, — обернулся к Платову Император Александр. — Он спрашивает, сколько времени уходит на подготовку такого стрелка. — Да мы их, Ваше Величество, не учим, сами такие рождаются, — не нашелся перед царем Платов. — Многие, значит… того самого… упражняются… Да я и сам могу… Александр, улыбаясь, сказал что-то Наполеону, и они оба с любопытством обернулись к Платову. Наполеон, кривя в недоверчивой усмешке губы, пригласительным жестом указал Платову на поле. — Вот черт… Назвался… Ну да ладно! Ребята, дайте мой лук! Пока бегали за луком, Наполеон что-то горячо говорил Александру, указывая на Платова и на казаков, улыбался. Александр тоже улыбался, но сдержаннее, один раз отрицательно покачал головой. Принесли лук. Платов выехал, пробную засадил в мишень с места, придавил коня коленями и на рыси — вторую, а с намета — третью. Туп! Туп! Туп! Сдерживая горячащегося коня, подъехал к Императорам. Наполеон, сверкнув глазами, протянул руку в сторону свиты, в нее вложили шкатулку. — Его Величество Император Наполеон просит тебя, Матвей Иванович, принять этот подарок, — сказал Александр. — Благодарю Его Величество. Весьма обязан, — ответил Платов, принимая шкатулку и здесь же ее рассматривая. — Ишь ты, портрет! Спасибо, буду помнить. Наполеон, которому будто только что все стало ясно, нетерпеливо заерзал в седле, что-то с улыбкой сказал Александру и решительно оглянулся на свиту. — Отбывают… Отбывают… — прошелестело в толпе. Французский Император, клонясь вперед и выглядывая из-за Александра, что-то сказал Платову, приветственно помахал рукой в белой перчатке и тронул рыжую арабскую лошадь. Засуетилась и тронулась свита, так что никто не перевел последних слов Бонапарта. Главный французский кавалерист, принц Мюрат, проезжая, попридержал коня, окинул Платова оценивающим взглядом, как бы прикидывая, справится ли один на один. Были они одного роста и сложением схожи, но Мюрат, конечно, много моложе и одет гораздо пышнее. И Платов его также оглядел. Француз, видно, был парень не злой, подмигнул доброжелательно и дальше поехал. Еще один маршал задержался. Платов, наблюдая за Наполеоном, его имени не расслышал. — Его сиятельство спрашивают, — переводил Левашов, — как вы, Матвей Иванович, оцениваете французскую кавалерию. Его сиятельство сам в ней службу начинал. — А черт его знает. Скажи что-нибудь не обидное… Маршал, заметив, что Платов все еще наблюдает за Бонапартом, спросил, как нравится атаману Император Наполеон. — Лошадь под ним дюже добрая, — уклончиво ответил Платов и, чтоб отвязаться, добавил: — Скажи ему, что польская конница лучше ихней. Ну, адью, мусье! Маршал, молодой, но лысый, улыбнулся, услышав знакомые слова, приветственно вскинул руку, показывая пустую ладонь. — Прямо древние римляне, — усмехался потом Левашов, — приветствие римское, прически римские. — А чего это Бонапарт напоследок сказал, когда уезжал? — Сказал, что если б был у него полк донских казаков, то он прошел бы весь мир. — Ишь, паскуда! Издевается! — вздохнул Платов. — Почему? — опешил Левашов. — Ему б один полк, он бы мир прошел! А у меня их до черта, полков этих, я мир пройти не могу… При таком, значит, богатстве… Нет, это и под Императора подкоп! Я Императору скажу!.. — Это намек, не горячись, Матвей Иванович, — сказал бывший рядом Павло Иловайский. — Какой еще намек? — Да, небось, хочет, как при покойном Павле Петровиче, нас на Индию погнать. — Ну, это, брат… — А что? Мир подпишем, союз заключим и по-о-едем мы в теплые края по оренбургскому морозцу… В конце июня подписали с французами мир. Многие считали его постыдным. Одно хорошо, развязаны были теперь руки против Турции. Император Александр сказал по этому поводу Платову: — Император Наполеон берется нас с турками помирить. Но надобно, чтобы турки сами мира запросили и желали его больше нашего. Отправляйтесь, любезный Матвей Иванович, с полками в Молдавию, помогите князю Прозоровскому. Отсылал царь Платова подальше, и не мог теперь Матвей Иванович соблюдать интересы императрицы Марии Федоровны. Написал ей письмо: «Всемилостивейшая Государыня! Осмеливаюсь всеподданнейше поздравить Вашего Императорского Величества с окончанием французской войны, и миром, и приношу мою подданическуго благодарность за напоминовение Ваше обо мне, что я неоднократно от приезжавших имел щастье получать Ваше Всемилостивейшая Государыня! ко мне благоволение. Ея Императорскому Высочеству великой княжне Екатерине Павловне мое всенижайшее почтение, за столь великую милость, которую объявил мне Его Императорское Высочество цесаревич и Великий Князь Константин Павлович. Я теперь после войны с французами, последовал по Высочайшей воле с войском донским в Молдавскую армию против турок. Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества подданейший Матвей Платов. Июля 6-го дня 1807 года сел. Лумпенен». Однако прежде чем казакам в Молдавию уйти, возгорелось дело за награды. Выделили казакам 200 знаков отличия Военного ордена на все войско. Платов взвился. В гусарские полки по 50 знаков дали, а тут на все казачье войско, на 27 полков — 200. Меньше чем по 10 на полк, да в пехотные роты больше дали! Сел Платов писать и Ливену и Беннигсену, чтоб дали еще 475 знаков: «А без того останутся они (казаки) в унынии и будут жаловаться на меня, что я не хотел обратить на подвиги их начальнического внимания». Поедут в Войско, ропот будет… А для уходящих на Дон и в Молдавию полков издал Платов приказ, что война закончилась благополучно, царь-де приказал объявить донцам свою признательность и благодарность и грамоту особую пришлет, «уверяясь, впрочем, что и впредь…» и т. д. В главной квартире спохватились: не было на такое высочайшего соизволения… Совсем обнаглел казак, за царя в приказе благодарности объявляет и грамоты какие-то сулит… Впрочем, посреди всеобщих перемен, радостей и горестей на нарушения эти особого внимания не обратили. Лишь бы положенные 15 полков быстрее в Молдавию шли. Засобирались казаки с войны на войну. Стал Платов с собой лучших отбирать. Вызвал Денисова, предложил ему на выбор: в Молдавию идти или на прусской границе оставаться. Денисов — решительно: — Конечно же, на прусской границе. — Очень хорошо. Вмиг эта весть весь лагерь облетела. Не успел Денисов от Платова выйти, прибежал генерал Иловайский, Николай Васильевич, с ним полковники, что в Молдавию уходили: — Точно ли правда, дядя, что вы хотите остаться на границе? — Точно, — ответил Денисов, удивленный, что его зовут «дядей». С Иловайским они в родстве не были. — Сделай милость, дядя, уважь просьбу всех, кто в Молдавию идет. А я особенно прошу: не оставь нас и иди с нами. Мы все тебя любим и почитаем. Платов подкручивал усы и в окно смотрел: «Опять навяжется на мою голову». За арьергардные бои представлял он Денисова к золотой сабле за храбрость, честно восхищался теми боями, но все же не любил; разные они были — старообрядец и «провинциал» Адриан Денисов и черкасец Матвей Платов. Меж тем Денисов, польщенный казачьим уважением, стал просить с почтением: — Буде можно, Матвей Иванович, отмени мое согласие и причисли меня к полкам, идущим в Молдавию. — Как же вы так скоро переменяете ваши мысли? — Так на твоих же глазах!.. — Хорошо, вы пойдете в Молдавию, — быстро сказал Платов. Иловайский стал обнимать Денисова и благодарить, полковники тоже. Пока шли в Молдавию, все о наградах переписывались. За минувшую войну наградили Платова Владимиром 2-й степени, «Александром Невским», прусскими орденами Красного орла и Черного орла. Послал он за ними в Санкт-Петербург есаула Шульгина и просил царя, чтоб прислал он Войску Донскому особую грамоту, которую Платов за него пообещал, как делали Петр Первый, Анна Иоанновна и Екатерина Великая, чтоб была она в нарочитом ковчеге и по праздникам церемониально вычитывал бы из нее старый дьяк: «Сие делается издревле для образования всему Войску». Еще об одной награде думал Платов, но не писал о том царю. Знали все ближние, что ждет Платов Георгия 2-й степени, но сомневались: даст ли царь? — Даст, — уверенно говорил Платов. — Я ему намекнул. — Как же, Матвей Иванович? — Георгий Победоносец на каком коне ездит? Какой масти? — Белой… — Вот именно. И я царю через графа Ливена белую горскую лошадь послал. Лошадка добрячая, по лестнице подниматься и опускаться может. Правда, ей лет десять, но в горах они все долгожители — по их меркам, лошадка еще молодая. Царь лошадь принял, значит, намек понял. Уже в декабре на Днестре получил наконец измученный ожиданием Матвей Иванович орден Святого Георгия 2-й степени. Глава 17 ЕЩЕ ОДНА ТУРЕЦКАЯ ВОЙНА До Днестра казачьи полки дошли быстро. И прибыли как раз к смене начальства. Прежний главнокомандующий генерал Михельсон, бодрый старец, который каждый бой с саблей наголо сам кидался на турок во главе гусар или казаков, доскакался — помер, Царствие ему Небесное. Атак вообще-то война шла вяло. В Царьграде постоянно бунтовали янычары, в тот год они убили министров и посадили нового султана — Мустафу. Государь видел все нелады в Османской империи и настаивал на наступательных действиях. Михельсон же перед смертью осадил Измаил — многим старикам суворовские лавры покоя не давали, — взять же не смог. Еще одна головная боль была у русского командования — сербы с их вечными восстаниями против турок. Хотели они сражаться «за одну с русскими веру, честный крест и православного русского краля», но сил своих имели мало и постоянно просили у русских помощи. А русские постоянно посылали туда казачьего генерала Исаева со слабыми силами, но Исаев и со слабыми силами турок трепал, сербам помогал, как мог, — а все же недостаточно. В самом начале лета турки собрались с силами и пошли на Бухарест, вселив в его легкомысленных жителей живейший страх и даже панику. Однако оборонял город суворовский любимец генерал Милорадович. Тот — всегда впереди, весь в звездах и лентах. Турок Милорадович прихватил порознь в двух местах и разбил наголову. Разыгралось одно из этих сражений как раз в день Фридландской битвы, но не в пример счастливо. С тех пор засверкал и загремел в Бухаресте непрерывный ряд блестящих балов и празднеств народных. Все славили и честили Милорадовича, и тот сам был душой этих пиров. Прислал ему Государь Георгия 2-й степени, что оживило еще больше подуставших было валахов, и даже смерть старика Михельсона не умерила народных восторгов. Наконец Исаев разбил под Видином какого-то Муллу-пашу, и турки запросили перемирия. Оставшийся после Михельсона за главного генерал Мейендорф перемирие подписал. Не подумав и не спросясь никого, договорился он с турками, что перемирие будет до 3 апреля 1808 года. Туркам это, конечно, было на руку. Зимой они воевать не хотели, большей частью по домам разбредались. Государь, недовольный таким поворотом дела, Мейендорфа отозвал, а командующим прислал князя Прозоровского. Князь Александр Александрович Прозоровский, достойный потомок князей Ярославских, Рюрикович, призван был вновь на службу, как только началась война с Бонапартом. Государь вверил ему начальствовать милицией (т. е. ополчением) южных губерний, а затем, несмотря на глубокую старость, послал терзаемого подагрой и хирагрой князя в Молдавскую армию. Каждое утро страдавшего под бременем недугов Прозоровского растирали спиртом, без подобных растирок чувствовал он крайнее расслабление. «По временам он едва двигался, с трудом сидел на лошади и терял память», — пишет о нем историк. Но дух у семидесятипятилетнего фельдмаршала был еще бодр, старик пылал усердием и на закате дней деятельно занимался службой. Об армии заботился, но требовал строжайшей дисциплины. Ум имел опасливый, не то что покойный Михельсон. Тот поучал: «Трус гонит, молодец отрезывает. Начальник должен в каждом деле быть примером». Князь Александр Александрович без полуторастатысячной армии и за дело браться не хотел. В 1807 году за счет войск, переброшенных из Пруссии, Молдавская армия выросла до 80 тысяч; Прозоровскому все было мало — однако обещал, в случае удовлетворения его запросов, взять Константинополь. Войска подходили; вот и казаки платовские пришли, но до апреля будущего года военных действий не предвиделось. Своенравный Прозоровский очень любил Румянцева, не любил Потемкина и всех его «фаворитов», но Матвея Ивановича Платова встретил ласково и даже радостно. Напомнил тот ему золотые годы покоренья Крыма… Бой ночной, и молодой генерал Прозоровский выводит вброд конницу по Гнилому морю в тыл татарам. В предрассветной мути загудела и застонала земля, когда четыре полка, восемь тысяч копыт, потоптали ее, взбили пыль и кинулись впереди рассвета в Крым, как в землю обетованную… И Платов растрогался. Посидели, повспоминали… Воспоминаниями, однако, только старцы живут. С началом зимы отозвали Матвея Ивановича из Молдавии дела срочные, будние. Дождался он на Днестре ордена Святого Георгия 2-й степени, чтоб получить его среди военного лагеря с подобающими почестями и даже орудийной пальбой, и отписал в Петербург, что отъезжает на Дон строить Новый Черкасск, а к февралю будет обратно в армии. Зимой строительства, конечно, никакого не было, рабочие полки Слюсарева и Несмеянова распускались по домам до апреля. А помчался Матвей Иванович на Дон, чтоб успеть к выборам нового состава правления. Опять покусались черкасня и пятиизбянцы, опять попытались «провинциалы» атаманскую власть по рукам связать, своих людей в Войсковое правление посадить. Прискакал Платов вовремя — вдвоем с наказным, Андреем Мартыновым, отстояли позиции, подбодрили растерявшихся под дружным натиском приспешников. А дальше? Скучно в Новом Черкасске. Своего дома у Платова там не было. Жил он рядом, на хуторе Мишкине. Дочери замужем, сыновья на службе — Иловайский, Харитонов, Греков 18-й. Одна жена, Марфа Дмитриевна, дома. За порядком глядит. Скучно… Проверил Матвей Иванович текущие дела. Опять нелады с калмыками, князьки их воду мутят. Гнать бы князьков в шею к астраханским сородичам. А остальных давно было велено поделить на улусы, сотни и хутуны, а каждый улус пристроить к месту. Верхние улусы к Салу, средние — к Манычу, нижние — тоже к Манычу, а еще к Ельбузде и Ейке. Кочевья соблюдать в двадцать верст, и никто чтоб не уходил — пусть пристав и сотники наблюдают. Мартынов уверил, что так и будет. Еще одна беда. За Доном Георгиевский тракт, велено было его прикрыть станицами от разных неожиданностей. Построили по тракту станции — по одному деревянному дому, стали хутора раздавать желающим. Но за Дон уходить на поселение желающих не было, хотя по станицам уже стеснение от перенаселения кое-где наблюдалось. Поганое место было за Доном, чужая земля. Все набеги, все беды от степняков из-за Дона происходили. Дон — он прикрытие. Скорее на линию соглашались, чем за Доном жить. — Боятся, — сказал Мартынов. — Отцы и деды опасались, и эти боятся. — Чего им бояться-то? — Сами не знают. А идти не идут. — Силком гнать, как тогда, при Фоке… Мартынов перемолчал, а попозже предложил: — Давай малороссиянами заселим. Эти ничего не боятся, потому как не знают. Ни одного набега не видели. — Кто ж тебе своих малороссиян отдаст? От царя и то прятали… — А мы тех, кто за станицами записан[117]. Таких тоже до черта. Приставов им посадим, полицию. Не забалуют… — Зачем они нужны, столько денег на них тратить. Мы их самих в казаки поверстаем. Чтоб жизнь донская медом не казалась… Отбыв зиму в Новом Черкасске, уехал Платов. Но не в армию, пока что в Петербург. Молдавская армия меж тем перезимовала. Князь Александр Александрович зиму провел в Яссах, и штаб там же. Во всем наблюдались роскошь, богатство и порядок. Деятельность князя была необычайна, ни минуты покоя не имел престарелый воин, во все подробности лез, настолько загонял окружение свое, что и при преемниках Прозоровского долго еще сохранялись ревность к службе, честность и особое желание славы. Огромное богатство позволяло ему трижды вдень собирать за столом по сто человек. Садились вокруг огромного стола ближайшие сподвижники Прозоровского, верные клевреты его. Кушников, бывший суворовский адъютант, человек строгий и честный, председатель созданного русскими в Молдавии и Валахии Совета, состоявший при Кушникове чиновник Крупинский, торговавший за спиной своего начальника местами в молдавском и валашском Диванах, немец Безак, умный, но безнравственный; из-за него, человека известного своими качествами самому Государю, бывал Государь Прозоровским недоволен, но князь даже из-за этого с немцем расставаться не хотел. Было много волонтеров из Москвы и Санкт-Петербурга, сановники, камер-юнкеры и даже камергеры и лица свиты Его Величества, еще больше гвардейских офицеров и офицеров распущенного ополчения. Бывал за столом генерал-лейтенант Ртищев, московский богач, второй по старшинству после князя Прозоровского в армии, прекрасный канцелярист, но недостаточно хороший военный. Со всеми князь Александр Александрович вел себя, как с детьми, не имевшими никакого представления о войне и службе. Рассказывая что-нибудь, обязательно отмечал: «Вы еще молоды, чтобы знать то, о чем я буду говорить…» Ртищева же не любил, а взамен ему просил прислать в Молдавскую армию Кутузова, о чем писал Государю: «Буду употреблять Кутузова вместо себя, в случае, когда с силами не соберусь что-либо сам осмотреть. Он почти мой ученик и методу мою знает». Михайло Илларионович Кутузов служил в то время в Киеве военным губернатором, назначение помощником к Прозоровскому не было для него лестным. Он сам только что откомандовал целой армией и самому Наполеону Аустерлицкое сражение проиграл (хотя и наградил его Государь за несчастный поход Владимиром 1-й степени). Приехал Кутузов… Армия, однако; кампанию так и не начала. Стояла она вразброс: Исаев с отрядом на сербской границе, Милорадович с корпусом в Бухаресте, граф Сергей Каменский с таким же корпусом в Фокшанах, резервный корпус Ртищева — в Кишиневе, другие генералы с отрядами поменьше выдвинуты были южнее: Засс в Калараше на Пруте, Ланжерон в Формозе, Рот в Килии, князь Гик в Яссах при командующем, Платов с авангардом из трех родов войск в Бузео. В мае ехал через Валахию из Стамбула новый союзник — французский посол в Турции генерал Себастьяни, корсиканец и якобы бонапартовский родственник. Пока ехал он через Шумлу, Рущук, Бухарест и Яссы, оказывались ему большие почести, эскадрон охраны выделили, как главнокомандующему. Кудрявый, черномазый Себастьяни все вызнал, Прозоровского назвал «Нестором генералов»[118] — тот и растаял, лестно ему стало. В Яссах Себастьяни нагло рассказал, что советовал туркам укрепляться, но не драться против русских в поле, а русские мирные условия не принимать; дело было прошлое, но слушать подобное все же неприятно. Из русских начальников один Ланжерон, француз-эмигрант, относился к Себастьяни как к заведомому врагу, да еще Кутузов, «бонмотист» большой, французского посла поддел. Хвастал за столом Себастьяни, какие народы и короли ныне Императору Наполеону подвластны. Вдруг остановился его взгляд на Матвее Ивановиче Платове, который всем своим видом и синим (не темно-зеленым, как во всей армии) мундиром от других генералов отличался. — Кто это? — Это донской атаман. Платов Матвей Иванович. — А что такое — «донской атаман»? И тут Кутузов, нимало в лице не меняясь, выдал спокойно: — Это что-то вроде вашего вестфальского короля. И смех, и грех. Уехал Себастьяни. Ясно одно было: мира не будет, на русские условия турки не пойдут. Условия, правда, тяжелые были — требовал Государь границу провести по Дунаю. Турки, однако, от переговоров не отказывались, ездили, свои условия выдвигали. Воевать они не могли, от военных действий уклонялись. У них самих местный паша Мустафа-Бейрактар с пятнадцатью тысячами верных головорезов пошел походом на Стамбул, сверг султана Мустафу и посадил на престол Махмуда. Государь, узнав, что шайка в пятнадцать тысяч Стамбул взяла и султана поменяла, требовал наступательных действий, однако повода к разрыву переговоров и нападению на турок не находилось. А армия меж тем таяла. С весной наступила смена климата, появились незрелые плоды, воды хорошей почти не встречалось. Войска в лагерях вымирали от болезней. Красавец Милорадович умершими четвертую часть потерял. Сам Милорадович жил в Бухаресте в доме Филипеско, в лагеря редко выезжал. У Каменского в Фокшанах дела шли немногим лучше. Прозоровский с Кутузовым вывели четыре дивизии в Кальяновский лагерь на великолепную оборонительную позицию между Серетом и Потурью, меж Браиловым и Рымником. Но не было врага — не лез он из-за Дуная и в крепостях отсиживался. Прозоровский, чтоб войска не расслаблялись, учения по жаре проводил. Обучал войска двигаться вперед одним сплошным «редутом»: три огромных каре в первой линии, два таких же — во второй, и одно — в третьей. Опасаясь нападения, выставлял массу постов и вторые цепи за передовыми. Послабления в одежде рассматривал наравне с преступлениями. Замотанные солдаты ударялись в бега. Одних больных в лагере по госпиталям четыре тысячи валялось. Приходили полковые и отрядные начальники к командующему и жаловались, что надо бы больше заботы о войсках и питание получше. Михайло Илларионович вздыхал: — Тут уж, голубчики, как ни заботься, а коль они арбузы вместе с корками едят… — и руками разводил. Прозоровский же говорил прямо: — Модная филантропия не пригодна к военному делу. Все лето стояли и ждали, не начнут ли турки. Те не начинали. Писал князь Прозоровский их начальникам письма «в сильных выражениях», раздражал специально, — те не реагировали, только удивлялись. Просился князь Александр Александрович у Государя: давайте сами нападем; пока осень, возьмем Измаил, другие левобережные крепости — Журжу, Браилов, развяжем себе руки, а будущей весною — за Дунай. Государь, требовавший наступательных действий, в ответ напоминал, что новый союзник, Император Наполеон, взял на себя посредничество в мирных переговорах, переговоры нарушать нельзя. Вот если б турки нарушили… Кутузов, соскучившись жить в лагере, первым уехал обратно в Яссы. Заперся там и лег отсыпаться, хотя и в лагере палатку не покидал, не с чего отдыхать было. Прозоровский, пользуясь случаем, велел изгнать из лагеря всех женщин, но те и так потянулись вслед за Кутузовым, вокруг которого всегда роились, а Прозоровский делал вид, что ничего не замечает. Носился князь Прозоровский вместе с любимцем своим генералом Гартингом из лагеря в лагерь, в Хотин, в Бухарест, в Бессарабию, подтягивал, ругал, помогал. После очередного свидания Александра и Наполеона в Эрфурте дело, похоже, наладилось. Бонапарт согласился на русские требования провести границу по Дунаю. Увяз он в Испании, Австрия зашевелилась, и нужны были русские Бонапарту, как союзники против Австрии. А Россия, в свою очередь, увязла в двух войнах: со шведами в Финляндии и с турками, которые землю по Дунай уступать не хотят. Разрешил Бонапарт: разбирайтесь с турками сами, как хотите, но давайте создадим союз против Австрии. Прозоровский, узнав обо всем, направил адъютанта своего, Краснокутского, к визирю в Стамбул требовать уступок, иначе — война продлился. Краснокутский приехал, а в Стамбуле — очередной мятеж. Янычары всех резали, великого визиря Мустафу-Челибея свергли. С кем переговори вести — непонятно. Турецкие парламентеры, которые постоянно с людьми Прозоровского переговоры вели, тоже домой запросились, выяснить, что дальше делать. Обещали ждать их два месяца. Пока ждали, зима началась. Так за весь 1808 год ни одного выстрела не сделали. Казаки, герои наши, тоже в Молдавской армии весь год скучали. Денисов, слабый здоровьем, то в Тульчине у графов Потоцких отдыхал, то на два месяца на Дон ездил, с родителями советовался, не выйти ли в отставку; родители, конечно же, не советовали, хотя и помирать собрались. С началом зимы вывел Денисов семь казачьих полков за Днестр, к Умани, от бескормицы. Вот и весь поход. Матвей Иванович примерно так же все время проводил. Поскольку не велось военных действий, отдыхал он в имении графа Маркова, и там живописец Тропинин написал его портрет. Изобразил он Платова при всех орденах, звездах и при Аннинской ленте. Стоял Матвей Иванович у пушки на багровом фоне — не то пожар, не то закат. Рядом барабан со сваленными турецкими знаменами, а сзади казак в поводу белого коня держал. Написал художник у Платова в руке белое войсковое знамя, а в другой — казачий кивер со шлыком и белым султаном. Платов пригляделся: — На хрена ты меня лысым изобразил? Надень шапку на голову. — У Вашего Превосходительства большой и красивый лоб, — пытался уговорить его Тропинин. — У меня еще одна штуковина есть, большая и красивая. Пиши меня в шапке, а в руке напиши пернач. Я атаман или нет? Так и написал его Тропинин. Кивер, знамя и пернач. Посередке — правильное личико в обрамлении кудрей по последней парижской моде. Вынужденное безделье толкало на выяснение отношений, на обыденные интриги. Недоброжелательность разливалась в верхах армии. Генерал Ланжерон, умнейший человек, сочинявший стихи и пьесы, прекрасный инженер, оставил воспоминания об этой войне и о героях ее. Редко кого хвалил, очень много слабостей подметил. Донцов, между прочим, охарактеризовал своеобразно. Денисова, донского героя, который самого Ланжерона считал человеком «почтенным, благоразумным и добрым», оный генерал в своих мемуарах назвал «посредственностью». А вот Иловайские Ланжерону понравились. Николая Васильевича считал он храбрым казаком, но лучшим из донцов увидел Павла Дмитриевича, потемкинского любимца, стоявшего к Платову в оппозиции; якобы способен был Павел Иловайский даже отдельным корпусом командовать. Сам же Платов, которому отдельный корпус в Молдавской армии доверили, Ланжерону не понравился. Написал генерал Ланжерон, что пришел Платов с войсками из Пруссии и было ему в то время под 60 лет (на самом деле 54 года). Всегда, во всех чинах был Платов самым храбрым, самим блестящим казаком в армии, и Потемкин ему покровительствовал. В Молдавии Платов оставался по-прежнему храбрым, но уже не таким деятельным, как раньше. Состарился и был утомлен опалой, не имел прежнего усердия и свежести ума, но сохранил все наклонности казака. Отметил Ланжерон платовскую корыстолюбивость: мол, вывозил он с Дона деньги и вкладывал во все банкирские дома в Санкт-Петербурге. Командовать регулярными войсками оказался он якобы неспособен и испытывал к этим войскам глубочайшее презрение. Показалось Ланжерону, что казаки Платова не любят за бывшую «двуличность царедворца» при Потемкине, но на Платова это не действовало, поскольку оказался он в Петербурге в большой моде и слишком уж его превозносили. Прозоровский его любил и ему покровительствовал, хотя к потемкинским любимцам относился плохо… Вот так Александр Федорович Ланжерон Платова и казаков описал. Впрочем, не одному Платову досталось. При воспоминаниях о Кутузове Ланжерон не находил достаточно выражений, чтоб описать все грехи «сластолюбивого старца». Обычными назвал он слабости Кутузова к вину и интригам. Дескать, легко поддавался Кутузов требованиям Прозоровского и со всем соглашался. Очень был умен, да слабохарактерен, ловок; хитер, талантлив и поразительно безнравствен. Обладал-де Кутузов необыкновенной памятью, имел серьезное образование, славился любезным обращением, разговоры всегда вел полные интереса к собеседнику и добродушия (все это якобы было поддельным, но доверчивые собеседники на это «покупались»). И в то же время — жесток и груб, когда горячился или не боялся собеседника; но угодлив до раболепства к вышестоящим. Отличали-де его непреодолимая лень, апатия, эгоизм, вольнодумство, неделикатность в денежных делах (совсем, как у Чехова: «Мать твоя женщина жеманственная, двулично вольнодумствующая»). Судил Кутузов о военных делах свободно и о кампании свободно судил тоже, все видел, все понимал, но одолевали его нерешительность и лень физическая и нравственная. Никогда не выезжал на рекогносцировки (осматривать позиции противника), не осматривал стоянку своих войск. Проведя четыре месяца в лагере, ничего не знал, кроме своей палатки. Из-за полноты не мог ездить верхом. Часовое учение войск казалось ему веком, после него становился-де Кутузов ни на что не годен. Ужасно трудно брался за перо, помощники, адъютанты и секретари делали за него все, что угодно, он же, не проверяя и не поправляя, подписывал, лишь бы скорее освободиться, делами занимался несколько минут в день, спихивал их все на дежурного генерала. Вставал он поздно, много ел, после обеда заваливался еще на три часа, а потом еще два часа приходил в сознание. Легко подчинялся женскому влиянию, женщины буквально господствовали над ним, и это влияние женщин на толстого одноглазого старика казалось Ланжерону смешным, тем более что Кутузов ничего не скрывал и ни в чем не отказывал. Дав подобную характеристику Кутузову, Ланжерон завершил ее уверенностью, что Кутузов был счастлив. Очень может быть. Жил, как хотел… При всем этом «джентльменском наборе» Михайло Илларионович, судя по всему, тяготился командованием Прозоровского. Когда при выходе командующего барабаны били дробь, Кутузова это очень сильно раздражало. Ведь совсем недавно отбивали дробь и при его появлении. Ах, если б не Аустерлиц!.. За зиму армия вновь понесла потери от холода, лишений, скорбута (авитаминоз)… Начальство воровало. Не Прозоровский, конечно, — тот и так был богат, и не Кутузов. В корыстолюбии и грабительстве обвинял Ланжерон дежурного генерала Тучкова и некоторых командиров полков. И все же полки были прекрасны — а после войны с французами смотрели на азиатов-турок, как на стадо баранов, и, демонстрируя фанфаронство, воевать грозились при помощи одних казаков. Как бы то ни было, пришла весна. Надо было начинать военные действия. Матвей Иванович перед началом очередной кампании вновь съездил в Петербург. В Петербурге вокруг вдовствующей императрицы Марии Федоровны сгруппировалась антифранцузская оппозиция. Здесь были все, кто стыдился Тильзитского мира с Наполеоном и проводимой в результате его политики. О начавшейся после Тильзита войне со Швецией говорили со стыдом и печалью, что она выгодна для Франции. Министра иностранных дел Будберга, подписавшего договор, называли сумасбродом, а сменившего его графа Николая Румянцева — пустым и болтливым щеголем. По Петербургу гулял анекдот, что у Наполеона в России два друга — царь и Румянцев. Как уж Платов оказался в этой антифранцузской, а по сути — антицарской, оппозиции, он объяснить не мог. И царь ему нравился: нравился его летящий шаг, особая манера резать белый хлеб своей белой рукой; нравилась, как и всем, трогательная беспомощность, когда повредивший в юности слух (при отце он числился по артиллерии и должен был по уставу во время учений стоять на батарее возле пушечных жерл) Александр приподнимал к уху ладонь. Было ли Платову обидно за потерпевшую поражение Россию? Вряд ли он вообще считал себя до конца русским. Скорее всего, четко разделял Дон и Россию, как и все казаки, как и вся черкасня. Надеялся ли он, что, примкнув к группе Марии Федоровны, добьется новых милостей для себя лично или хотя бы для донских казаков? На это можно было надеяться, четко отмежевавшись от новоявленной «фронды». Так чего же он там забыл? Задумываясь, отвечал себе Матвей Иванович: «Из-за бабы». Из-за симпатии к самой Марии Федоровне. Да и не верил он в серьезность разногласий. Не станет же мать родного сына свергать, зла ему желать! Родительские чувства были для него святы, и дети его боготворили. Как-то по пьянке высказал он священнику церкви Петра и Павла, который пришел о чем-то просить и для вящей убедительности своей просьбы сослался на то, что Бог-Отец Сыном своим пожертвовал: — Да был бы я Бог, — сказал Платов, — да был бы всемогущим, и если б какой-то Пилат попытался моего сына, — тут он, воздевая руки, вдруг резко повысил голос, почти взревел, — моего сына… Да я б его!.. — и он сделал сложный жест: не то месил чего-то, не то на части разрывал. Таких же родительских чувств он и от других ожидал, и от Марии Федоровны тоже. В Петербурге он вновь был в большой моде, жил широко. У Марии Федоровны был частым и желанным гостем. Она «угощала» им свое общество. Платов ругал французов, издевался над тем, как они ездят верхом, как странно держат поводья, как ноги вытягивают[119]. Рассказывал, как бил их в Пруссии, как в Польше гонял. Пришло время ехать в армию. Князь Прозоровский тоже не был сторонником французской партии при дворе, и Мария Федоровна об этом знала, потому, провожая одного генерала к другому, не менее нужному для нее, она благословила Платова и передала Прозоровскому самые добрые пожелания. Мирный конгресс в Яссах ничего не дал. Легкомысленный Милорадович, умный Кушников и разбиравшийся в географии генерал-майор Гартинг (последний из-за своих познаний только и попал на конгресс) требовали границу по Дунаю или по Серету, турки соглашались — по Днестру. Кроме того, уже не в Яссах, а в самом Стамбуле, русские и французы требовали высылки английского посла. Французы вели себя особенно дерзко. Их посол генерал Латур-Мобур прямо впадал в неистовство. И он, и Себастьяни впоследствии стали известны как командиры крупных конных частей. Бонапарт знал, кого к туркам послать — лихих ребят, кавалеристов. Доведенные до кипения турки отказали. Военные действия возобновились. Одновременно австрийцы напали на французов, и Россия, как союзница Франции, ввязалась еще в войну против австрийцев: четыре дивизии под командованием князя Голицына пошли в Галицию, австрийскую провинцию. Царь требовал у Прозоровского, чтобы тот шел за Дунай, но прозорливый князь предполагал сначала взять крепости по нашу сторону Дуная: Браилов, Тульчу, с обеих сторон выйти к Измаилу, взять его и тогда уже переходить Дунай. Главный корпус, отданный под начало Кутузову, стоял в Фокшанах, правое крыло Милорадовича — в Бухаресте, Ланжерон с левофланговыми частями — против Измаила, отряд Засса, нелюбимого царем, но уважаемого Прозоровским, в Галаце (там же у Галаца стоял флот), резервный корпус Эссена — в Яссах, со стороны Австрии прикрывал армию стоявший у Хотина отряд Ребиндера. В марте, еще до начала австро-французской войны, отряд Милорадовича напал на Журшу, Исаева с отрядиком опять послали к сербам, а Платов с казаками рывком вышел к Бузео, к деревне Провалы, что около Галаца. Милорадович с налету Журжу не взял и вернулся в Бухарест, генерал Лопухин, правда, захватил неподалеку Слободзею, взял там 27 пушек и 32 знамени. 3 апреля Кутузов и Прозоровский вышли с главным корпусом из Фокшан к Мартинешти и далее на Браилов. Погода разбушевалась. Дождь, вихрь, речка Рымник вышла из берегов. Всю ночь продолжалась буря, утром добрались до Мартинешти и два дня отдыхали. Оттуда пошли до Визирского брода и 8 апреля подступили к Браилову. Шли, как и учились, в три линии каре. Зной, пыль и жажда доканывали людей. Прозоровский и Кутузов ехали среди боевых порядков и наблюдали за равнением. Перед сумерками дошли до Браилова, сбили посты и обложили крепость. Осадный корпус разделили на три части: Каменского, Эссена и Маркова. 9-го начали осадные работы, в ночь на 20-е решились штурмовать. Браилов, бывший греческий монастырь, оказался крепким орешком. 12-тысячный гарнизон сдаваться не хотел. Поэтому сначала думали взять ретраншемент. Левое крыло начало ложную атаку, а с правого двинулись в 11 ночи охотники, «пионеры», сами колонны и резерв, чтоб брать «по-настоящему». В темноте кромешной растеряли друг друга, колонны отстали. Охотники взяли вал, но никто их не поддержал. Колонна князя Вяземского влезла в темноте в какую-то рытвину, приняла ее за крепостной ров, закричала «ура» и стала стрелять. Турки издали ответили ей охотно и метко… Один генерал Репнинский взошел со своими людьми на вал, но не оказалось резерва, и сбросили его турки. Собрал Репнинский людей вновь — 29-й егерский, фанагорийцев, Новгородский полк, — снова полез. Фанагорийцы ворвались в предместье, но 29-й егерский, опять заплутав в темноте, открыл по ним сзади убийственный огонь… Сбившиеся с пути колонны выходили ко рву и валу, — но не находили своих охотников и пионеров; либо были те уже перебиты, а лестницы сломаны. Колонны останавливались, кто-то кричал «ура» и пытался вылезть на вал без лестниц. На крик являлись турки… Вся непроницаемая темь, разрываемая на краткие мгновения вспышками разрывов, была переполнена глухим стоном, гулом речей, криками команды и, естественно, пальбой. Рассветало. Странное остолбенение овладело стоявшими под огнем людьми. И командиры были побиты либо ранены, и некому отдать приказ отступить… Вставшее солнце осветило упавшего на колени, плачущего Прозоровского, рвал старец на себе волосы, а рядом стоял хладнокровный Кутузов и утешал: — Бог с вами, голубчик Александр Александрович! Со мной и не такие беды бывали. Я проиграл Аустерлицкое сражение, решившее участь Европы, и то не плакал… — Отступать… Отступать… — махал платочком, смоченным слезами, Прозоровский, вновь подносил его к розовым нездоровым, воспаленным глазам, всхлипывал и дрожал плечами. Кучками, тихим шагом пошли назад от Браилова полки. Более двух тысяч убитых вынесли, две с половиной тысячи раненых… Царь из Петербурга требовал: за Дунай переходите. Прозоровский вроде и соглашался: продолжим осаду Браилова, нароем апроши, одновременно перейдем Дунай, поднимем болгар, выманим турок из-под Стамбула за Балканы и там разобьем… Кутузов вздыхал: — Александр Александрович, Ваше Превосходительство! Я б вам не советовал войска делить. Одних под Браиловым оставим, других — за Дунай. Как бы хуже не было… А царь все настаивал: за Дунай, за Дунай! Собрал Прозоровский совет: Кутузова, Платова, которому поручил конницу, артиллериста Резвого и начальника инженеров Гартинга: — Что делать будем, господа? Платов сказал: — Мы, князь, все время от бескормицы страдали. Теперь тепло, трава поднялась. За конницу я ручаюсь. Пойдемте за Дунай. Так и решили: снять осаду и переправляться у Галаца за Дунай. 7 мая отошли русские от Браилова, ушли за Серет и стали у Сербешти. Турецкий паша, оборонявший Браилов, обрадовался, собрал всю свою конницу, поскакал преследовать, напал на арьергард. Казаки его шесть верст заманивали. Припотели под турками кони, стали приставать, вымотались. Тут Платов из засады налетел. Схватились, закрутились, задрались… Увидели турки, что другие казачьи полки наперехват идут, от Браилова хотят отрезать, повернули коней. Нагнал их Платов на бывшую русскую стоянку, на место лагеря. Наскочили турки на мореных лошадях на коновязи, стали проваливаться в выгребные ямы. Повалились, ломая ноги, лошади, покатились по земле всадники… Немногие прорвались и в крепости скрылись. Привезли казаки и бросили Платову под ноги трехбунчужное знамя, пленных пригнали. Больше турки из Браилова не совались. Вышли к Дунаю. Нет переправы. На Дунае разлив, половодье. Верст на 25–30 все водой покрыто. Остановились. Стал Прозоровский царю писать про разлив, про то, что опасно переходить, оставляя за собой невзятые крепости и враждебную Австрию. К австрийцам фельдмаршал последнее время относился с огромным уважением. Восхваляемая прусская армия, которой князь Александр Александрович искренне восхищался, развалилась, не выдержав первой генеральной баталии. Австрийцы же беспрерывно на протяжении многих лет вели войну с французами, терпели поражения, сдавали столицу, но при первом удобном случае снова брались за оружие против Бонапарта. Все это не могло не вызывать уважения престарелого воина; мадьярскую же конницу он вообще почитал лучшей в мире. Сомнения фельдмаршала — а вдруг австрийцы разобьют Наполеона и ударят ему (Прозоровскому) в спину, — Император Александр получил одновременно с известием, что французы повторно заняли Вену (первый раз они занимали ее в 1805 году). — Немедленно переправляться через Дунай! Немедленно! — настаивал Император. Князь Трубецкой лично был направлен в Молдавскую армию с этим Императорским повелением. Однако из-за разлива Дуная мост все еще не был готов. Денисов, Николай Иловайский и Дмитрий Кутейников переправлялись за Дунай, вели разведку, отгоняли скот, разоряли татарские поселения. Один раз перехватили курьера от визиря в Браилов. Сам Платов с казаками опустошал браиловские окрестности, наездничал. Турки, прикрытые Дунаем, взялись за сербов. Те побежали в австрийские владения. Прозоровский им не помогал, рекомендовал вести партизанскую войну. Наконец, Исаев с шестью батальонами, пятью сотнями пандуров и двумя казачьими полками поддержал сербов и напал на город Кладово, но был отбит и ушел за Дунай. Прозоровский все время болел от неудач, теперь и вовсе стал угасать. Все военные начальники, оберегая слабое здоровье командующего, стали обращаться к Кутузову за советами — и просто так. Прозоровский отнесся к этому ревниво, стал в противовес Кутузову выдвигать следующего по старшинству Платова, а на Кутузова жаловаться царю: вот, мол, порочит Кутузов его действия, помехой стал, отзовите его, Ваше Величество!.. Государь все видел и помнил: Прозоровского знал как сторонника антифранцузской партии, Кутузову не мог простить поведения под Аустерлицем. Написал Государь два рескрипта: первый — отозвать Кутузова на место Римского-Корсакова в Литву военным губернатором, второй — оставить в княжествах командовать резервным корпусом. Оба рескрипта отослал Прозоровскому на его усмотрение. Прозоровский, не медля ни минуты, спровадил Кутузова в Литву. Но ка к только тот уехал, командующий, лишившись умного советника, вообще заболел. Стал проситься в отставку, а князь Голицын пускай его сменит. Царь послал в Молдавскую армию особо прославившегося в Финляндии князя Багратиона. А Прозоровскому послал два рескрипта на усмотрение: первый — если болен, сдать армию Багратиону, второй — если здоров, командовать самому, а Багратиона с корпусом послать за Дунай. 28 июля князь Петр Иванович Багратион прибыл в Галац, в главную квартиру, где уже девять дней ожидал его готовый мост через Дунай, а главнокомандующий вручил рескрипт о назначении командующим главным корпусом, то есть на место Кутузова. На вопрос, почему не начали переправу, Прозоровский указал на непроходимый камыш на той стороне реки. Отчего не срубили? Будет еще хуже — под камышом вода, болота, ни одна телега не пройдет, не то что пушки. — Хорошо, Отправить полк драгун утаптывать оный камыш!.. Отправили. Три дня драгуны, изматывая лошадей, ездили по болотам, уминая растительность, чтоб лежала сплошным покровом. Старшие начальники были на своих местах. Влюбленный Милорадович веселился в Бухаресте, «и редкий день не было праздника, которые он делал сам и других заставлял делать для забавы своей любезной», — вспоминал приехавший инспектировать конную артиллерию генерал-майор Ермолов. «Я жил очень весело, бывал на праздниках, ездил на гуляния, выслушивал рассказы его о победах и между прочим о сражении при Обилещти», — писал Ермолов. Это сражение Ермолова особенно интересовало, так как за него Милорадович получил Георгия 2-й степени. «Я, узнавши о движении неприятеля, — простодушно рассказал ему Милорадович, — пошел навстречу; по слухам был он в числе 16 000 человек; я написал в реляции, что разбил 12 000, а их в самом деле было турок не более четырех тысяч человек». «Предприимчивость его в сем случае делает ему много чести!» — язвил Ермолов. Матвей Иванович Платов менее пышно, но не менее обильно предавался возлияниям у Визирского брода — праздновал тезоименитство Ее Величества вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Писал он Императрице, что помимо 7 мая бил он турок 26 июня «и сего июля 19-го и 20 числа подрался, и слава богу удачно поразил его (неприятеля)». «…Надеюсья что благословением Вашим, Всемилостивейшая Государыня, и впредь дела мои с неприятелем будут щасливы. С днем тезоименитства Вашего Императорского Величества подданническим моим долгом обязываюсь поздравить Вас Всемилостивейшая Государыня! Я на возвратной пути с под Браилова хотя и в степи и без церкви, но принес теплые молитвы мои Господу Богу о здравии и благоденствии Вашего Величества, и вместе с походным войском в усугубление сердечных чувств подданничества нашего выпили за здравие Ваше, Всемилостивейшая Государыня! По стакану вина». Вино, видимо, и впрямь усугубило сердечные чувства, и закончил Платов письмо соответственно: «С подданническим благоговением моим повергаю себя к Освященнейшим Вашего Императорского Величества стопам. Всемилостивейшая Государыня Вашего Императорского Величества всеподданнейший Матвей Платов». 27 июля, через 13 дней после постройки моста, когда все дороги наконец высохли, фельдмаршал князь Прозоровский отдал приказ переходить Дунай. Первыми пошли казаки, свободно и легко, без сопротивления. Турок в чистом поле не было, сидели они по крепостям, подученные французами. Отряды Засса и Гартинга без боя заняли Исакчу и Тульчу, Платов — Бабадаг, и выпустил разъезды к Гирсову и Троянову Валу. Основные же силы, как и прежде, двинулись медленно, соблюдая все правила предосторожности. Наблюдавший эти передвижения Ермолов писал потом: «Войска делал и в марши не более 15 верст и редко употребляли на то и менее десяти часов, ибо устроенные в большие каре и в середине оных имея тяжелые обозы, медленно двигались они, по большей части без дорог. Фельдмаршал не переставал твердить, что он приучает войска к маневрам». Багратион своей властью приказал переселять христианское население за Дунай с театра военных действий, к татарскому приставлять посты, скот у того и другого отбирать и распределять равномерно между корпусами. Пользуясь тем, что противника не видно, пытался он захватить больше пространства, чтоб легче было кормить изнуренную в голодном краю армию. Войска его сразу полюбили, были здесь солдаты, что участвовали вместе с ним в Аустерлицкой компании. Теперь, после войны в Финляндии, откуда Багратион вернулся «полным генералом» — генералом от инфантерии, славным захватом Аландских островов, ждали от него новых подвигов, перелома в затянувшейся войне. И князь Прозоровский, увидев все это, стал бояться Багратиона, как и Кутузова, и отправил его обратно, в Молдавию, командовать тыловыми войсками. 6 августа сам Прозоровский перешел на турецкий берег Дуная, но здесь почувствовал себя плохо и, направляя курьера в Санкт-Петербург, наказал ему: «Когда ты будешь представлен военному министру, а, может быть, и Государю, объяви, что я умираю. Меня в то время не будет уже свете. Рассказывай, что видел; лишнего не прибавляй». Скончался Прозоровский 9 августа в лагере за Дунаем близ Мачина. До последней минуты сохранял память и сам по себе читал отходную молитву. Умер, надо сказать, достойно. В войсках был объявлен трехдневный траур. Но для молодости нет авторитетов. Присутствовавший в то время в Молдавской армии Ермолов первым делом в мемуарах припомнил, что «отличный долголетием» фельдмаршал, «переселившийся в вечность, отправил вперед себя армию не менее той, каковую после себя оставил», намекая на массовую смертность солдат от болезней и изнурения во время командования Прозоровского против турок. 11 августа Багратион вернулся из резерва в главную квартиру, нашел там второй рескрипт Государя, который не был обнародован Прозоровским, и принял командование Молдавской армией. Утомленные бездействием войска вздохнули: «Ну, теперь повоюем!» Глава 18 С БАГРАТИОНОМ ЗА ДУНАЕМ. РОССЕВАТО Попетляв по Европе, перед тем, как влиться в Черное море, делает Дунай изгиб, забирает круто к северу. В этот выступ, обрамленный с трех сторон Дунаем и Черным морем, и вторглись летом 1809 года русские полки. В Галаце, на самой северной вершине выступа, построили русские мост. Тяжелое осталось Багратиону «наследство»: крепости турецкие и на левом и на правом берегах Дуная. Примерно половину войск оставил он на левом берегу блокировать невзятые крепости. Сам осадил правобережную крепость Мачин, а Платова послал вверх по Дунаю, на юг, осадить и взять Гирсово. Маневр был задуман хитро. С левого берега прямо к Гирсову от Бухареста мог подойти с корпусом Милорадович. Если Платов вовремя возьмет крепость, наведет переправу и Милорадович по ней перейдет Дунай, то основной кулак русских войск окажется у основания выступа (образованного излучиной Дуная), а не на вершине его — одним рывком к морю можно будет отрезать турок и закрепить за собой всю территорию. Очень был Багратион в штурме или простой сдаче Гирсова заинтересован, и Платову, учитывая характер Матвея Ивановича, писал доверительно, советовался: «Почтенный мой друг Матвей Иванович! Я к вам писал писарскою рукою мое к вам расположение, а теперь пишу также откровенно собственною рукою яко доброму, умному, усердному и верному россианину и другу…» В письме ругал Багратион предыдущие приготовления, жаловался, что ничего не готово, спрашивал совета, не заменить ли дежурного генерала. Все письмо дышало доверительностью, но одна нотка, подстегивающая Платова, позванивала в словах Багратиона: «… и буде до того Гирсово не отдастся, я им займусь, или какие обстоятельства случатся, мы с вами так и поступим». То есть — не возьмешь, так я сам возьму. Пока 22 августа не сдалась крепость, напуганная артиллерийской стрельбой, каждый день писал Багратион Платову, обнадеживал, предупреждал, приказывал позаботиться, чтоб в будущем, когда пойдем вперед, не грабили б казаки христианское население. Советовал не штурмовать крепость, а подкупить гарнизон, но быстрее, быстрее… «Я уверен на милосердие Бога, что, пока я с вами увижусь, вы Гирсов возьмете, и праздник будет хороший, если 30-го августа проедет к Государю наш курьер, что вы взяли Гирсово…» Платов жаловался ему на генерала Гартинга, а Багратион обещал: «Гартинг в полной вашей команде по чину своему; между нами и откровенно вам сказать, он избалован, видно, но я спесь собью и заставлю делать то, что я хочу, иначе прогоню назад». Сам Багратион с корпусом Маркова осаждал Мачин и добился капитуляции, после чего со всеми войсками двинулся к Гирсову. Платов забеспокоился, как бы командующий не отстранил его от осады, но Багратион ответил: «Сей час получил я письмо вашего превосходительства от 21-го августа и начну ответ мой тем, что я твердое и решительное даю вам удовлетворение, что взятие крепости Гирсова ни в каком случае не поручу я никому другому, кроме вашего превосходительства, не имея никаких побочных при том видов, кроме существенной пользы Государя и Отечества». Подобревший после сдачи Мачина, он не советовал Платову штурмовать. «Что же касается до штурма, то я сужу, что место сие не стоит того, чтобы для оного жертвовать несколькими стами человек, а надеюсь, что оно сдастся, коль скоро канонада произведена будет сильно и решительно. Тогда собственные их жены и дети принудят их к сдаче». Один раз сорвалось у него, в самом первом неофициальном письме, что ничего не готово, «я должен беситься и целый день сим заниматься». Немногие, в их числе Платов, знали, что посылка в Молдавскую армию — ссылка для Багратиона. Была у них любовь с царской сестрой, великой княжной Екатериной Павловной — и пока не было уверенности в прочности царствования, как-то сглаживала августейшая семья все это дело. Но этой весной Екатерину Павловну срочно выдали за Георга Ольденбургского, а Багратиона, произведя в генералы от инфантерии, отправили на Дунай. Был Багратион ровен и сдержан, но чувствовалось в нем внутреннее зудящее напряжение, рана, которая по летней жаре никак не хотела подсыхать. 22 августа крепость сдалась, тысяча турок гарнизона и 30 орудий стали платовским трофеем. Сразу же бросились строить у крепости мост через Дунай, навели паромную переправу, 25-го подошел к Гирсову Багратион с корпусом Маркова, а с другой стороны Дуная — Милорадович. Вся ударная сила собралась компактно. Платов встречал их в Гирсове, как радушный хозяин. Два суворовских любимца, Багратион и Милорадович, встретились, два извечных соперника подали друг другу руки. Войска были готовы вторгнуться в Болгарию; велели им иметь с собой десятидневный провиант и на месяц сухарей. Казаки Денисова доносили, что неприятель стоит у Черновод выше по Дунаю — но всего тысячи четыре; напротив, на морском побережье, в Кюстенджи, какой-то паша засел с 2–3 тысячами — это, конечно, мелочи. Еще выше, у Россевато, стоит сам сераскир с 7—10 тысячами, прикрыт древними римскими укреплениями, Трояновым Валом. Пока турки не опомнились, Багратион двинул все три свои корпуса для занятия Троянова Вала. Милорадович пошел прямо по берегу Дуная, Марков — наискосок к Кюстенджи, Платов — по центру к селению Челебиной. Но там лиман преграждал Платову дорогу, и повелел Багратион идти до Черновод с Милорадовичем, оттуда, перейдя Вал, взять влево, к Челебиною, а казакам выходить туда же вброд через лиман. До занятия Вала двигаться скрытно, беззвучно. 26-го в 2 часа пополудни Матвей Иванович повел свой корпус. Кроме восьми казачьих полков имел Платов егерей, 7-й и 14-й полки, пять полков пехоты — Архангелогородский, Воронежский, Новгородский, Украинский, Орловский, дерптских и стародубовских драгун и старых знакомцев — Чугуевский полк, переименованный ныне в уланский[120]. 28-го казаки Денисова разбили турецкий разъезд, взяли пленного, и тот показал, что Хозрев-Мегмет-паша стоит у Россевато и прикрывает дорогу на Силистрию, а особый отряд направил на Кюстенджи, угрожать левому флангу русских. Донесли о том Багратиону. Багратион немедленно свой план переменил: Милорадовичу приказал остановиться у Черновод и прикрывать армию, а сам с Платовым и Марковым бросился к Кюстенджи, опередить турок, взять крепость, обезопасить свой левый фланг. Денисову, который командовал авангардом корпуса Маркова, приказал с казаками и двумя драгунскими полками графа Фон дер Палена спешить к Кюстенджи, блокировать его и никого не выпускать. Ночью, в проливной дождь, под сверкание молнии и громовые раскаты в кромешной тьме, когда конской шерсти перед собой не видно, ушел Денисов одной колонной к Кюстенджи. Платов и Багратион поутру пошли за ним следом. Приятен был тот поход для Матвея Ивановича. Багратион, милейший человек и прекрасный собеседник, любил жить роскошно. Всего у него было вдоволь, но для других, не для себя. Угощал он Платова на каждом бивуаке, радушно, щедро, как доброго дядюшку, заброшенного судьбой к любимому племяннику, сам же водки и вина не пил, за обедом разве что рюмку-другую мадеры пропустит, но обязательно за Платова, за его благополучие, за удаль, за другие приятные вещи. Этим только и скрашивал непривычный Платову пеший поход. Садились они с князем Петром обедать, а мимо тянулись и тянулись полней; отобедают, проскачутся с часок, садятся ужинать — а пехтура все грязь месит… Если б не Адриан Денисов с его честностью, храбростью и вечным недовольством, лучше б и не надо службы. Прискакали от Денисова казаки: крепость обложили, никто не входил и не выходил. Город стоит на мысу, отгорожен палисадом и рвом, сидят там тысячи две разбойников-кирджалей, а так все тихо. — Денисов… Не люблю молодца, — признался Платову Багратион. — Неделикатный человек… Платов только вздохнул: — А ты его отправь куда-нибудь, чтоб «не отсвечивал». — Вы — атаман, Матвей Иванович… Багратион войскам передыху не давал, пока дождь и не жарко. На рассвете вышли к Кюстенджи. Платов улегся «зоревать» прямо на земле, Багратион спал мало — три, редко четыре часа в сутки, постоянно просыпаясь, требуя, чтоб каждое донесение с аванпостов докладывали ему лично. И сейчас, не ложась, сел на кургане спозаранку завтракать. Скакали гонцы с донесениями, что турецкий отряд перехвачен и от Кюстенджи уходит, что в саму крепость парламентера послали, чтоб сдавалась. Появился Денисов доложиться по начальству. Багратион его, настороженного, пригласил завтракать, вином угощал, о крепости расспрашивал. Денисов все толково объяснил. — Что прикажете дальше делать? — Вам Платов расскажет. — Так он спит. — Проснется… Платов проснулся — Денисов рядом сидит, прутиком землю царапает. — А, это вы… Извольте, господин генерал-майор, с четырьмя полками казаков идти в Черноводы, к Милорадовичу. Будете там наблюдать за сераскером. Приказания Милорадовича исполняйте, но стоять извольте отдельно. — Пожалуйте письменный приказ, Ваше Превосходительство. — Это можно. Эй! Письмоводитель! А ну, иди сюда… Следующей ночью, в такую же грозу и непогодь, ушел Денисов с казаками к Милорадовичу. Багратион, не теряя времени, велел строить батареи и громить город. Турки забеспокоилась, прислали парламентеров. Багратион с Платовым пошептались. Хозрев-Мегмет-паша от Милорадовича в 15 верстах, как бы не выкинул чего, да и на Милорадовича Багратион особо не надеялся — соперник… Предложили туркам уйти с оружием в Варну, но год против русских не воевать. 30-го турки ушли. Наши вступили в Кюстенджи, устроили там пир, в честь тезоименитства Его Величества Государя Александра Павловича, отписали ему, что вот, мол, в турецкой крепости пьем здоровье Вашего Величества. На другой день на рассвете Багратион поднял войска. — Фланги наши обезопасили. Теперь надо к Милорадовичу успеть. — Да неужто турки осмелятся?.. — Ах, Матвей Иванович! «Осмелятся»! Я боюсь, как бы они не ушли… — Догнать и расколотить! — Багратион даже кулаком потряс. За двое суток по тридцатиградусной жаре нехожеными местами прошли сто верст и 2 сентября соединились с Милорадовичем. Одно послабление на походе Багратион сделал войскам — разрешил галстуки снять. Здесь ждало их известие, что турецкий главнокомандующий Юсуф, славный тем, что сам Бонапарт бил его в Египте, пытался напасть на оставленный Милорадовичем Бухарест, но больной лихорадкой Ланжерон перевстретил его и отбил, имея 3 тысячи здоровых против 25 тысяч. Теперь турки и Ланжерон пугали друг друга у Журжи. — Ага! — сказал Багратион. — Они разделились! Теперь Хозрев наш!.. Завтра в полдень выступаем. Михаил Андреевич, Ваше Превосходительство! Вы с вверенным вам корпусом идете прямо, по большой дороге, проходите ущелье, минуете озеро и бьете неприятеля лобовой атакой в его лагере. По-суворовски!.. Красивый, с точеным лицом Милорадович, о храбрости и легкомыслии которого ходили легенды, подчеркнуто корректно склонил голову. — Господин атаман! Ваше Превосходительство, Матвей Иванович! — голос Багратиона стал резок, а вся сухая мускулистая фигура сгорбилась, с выступающим горбатым носом походил он на хищную пищу. — Имеете вы выступить левее и атакой в правый фланг неприятеля прижать его к Дунаю. Матвей Иванович также, как Милорадович, склонил голову. — Нам мало разбить турок, — Багратион глядел Платову прямо в глаза. — Нам надо их уничтожить. Командиром авангарда вашего я назначаю генерал-майора Денисова 6-го. Его задача обойти турок и отрезать им путь отхода на Силистрию. Платов снова кивнул: — С Богом, господа! Это был первый бой, когда Платов, командуя регулярными (т. е. неказачьими) войсками, должен был встретить неприятеля в поле. 3 сентября пошли войска, чтоб сблизиться и ночью внезапно атаковать неприятеля. Двинулись суворовские ученики суворовским путем, только войск было побольше да турок раз в десять поменьше, чем тогда, при Суворове на Рымнике-речке. Багратион, намереваясь бить турок по-настоящему, презрел личную неприязнь, в обход пустил человека надежного, генерал-майора Адриана Денисова. Платове Денисовым перед выступлением виделся, расспрашивал, как дела. Тот, выполняя платовский приказ (подчиняться Милорадовичу, но стоять отдельно), уже успел с Милорадовичем поцапаться. Считал Денисов, что Платов его специально подставил, насуплен был. — Здоров ли? — спросил его Платов. — Больше болен, чем здоров, — ответил Денисов, хотя все это время с турецкими передовыми удачливо перестреливался и в Дунае купался. — Приказ Багратиона: идти тебе в авангарде, обойти турок слева и дорогу им перекрыть. — Я помню… — Пойдешь отдельно. — Слушаюсь, Ваше Превосходительство, слушаюсь… Ушел Денисов с шестью полками вперед. За день и часть ночи прошли цепь гор и ущелья и вышли в долину. Справа светилось под луной озеро, за ним должен был стоять шедший отдельно Милорадович. Еще дальше — Дунай. Впереди краснели догоравшие костры турецкого лагеря. Наступали тремя колоннами пехоты — шли те одна за другой, фланги прикрыл Платов кавалерией, драгунами и уланами. Впереди наткнулись егеря на деревушку Кокирлен. Платов велел остановиться, в деревушку не заходить, чтоб не смешались на узких улочках. Объезжая колонны, напоминал: идти, как Прозоровский обучал — в каре, но стрелять бегло, передней шеренге на одно колено отнюдь не становиться… Пока же отдыхать, посидеть на обочине… Меж дорогой, которая раздваивалась, и турецким лагерем щетинилась кустарником неровная долина. Турки стояли на цепи холмов. Слева мохнатым хребтом огромного животного выпирала лесистая возвышенность, как будто «зверь» этот рылся, подрывая подступавшие к Дунаю горы, и так и застыл; а на «хвосте» его, полого откинутом к самому Дунаю, и разместились турки всем табором. Денисов ушел — ни звука, ни огонька. Как он хребтину перевалит? Не сбился бы, не налетел на турецкий лагерь раньше времени… Послал к нему Платов князя Мадатова: — Укажешь ему моим именем, чтоб раньше времени не начинал, а шел бы вон на ту гору, остановился на ней и ждал, пока не начнем. Тяжело и непривычно медленно разворачивать для боя пехоту. Это не казаки, которые в один миг рассыпятся, опять съедутся, вразброс налетят, вразброс уйдут… Вернулся князь Мадатов: — Денисов говорит, что «проводник» ему не нужен, не по обычаю, дескать. И на гору ту не пошел… — Ты какую гору ему указал? — Вон ту… — Правильно, что не пошел, — вздохнул Платов. — Вертайся, скажи, что полк Сысоева я у него забираю, а сам он пусть станет во-он на ту гору и ждет моей атаки. Шедший впереди с казаками Дмитрий Кутейников столкнулся с турками, и справа, у Милорадовича, стали стрелять. Там Павел Иловайский турок открывал. — Нет, врасплох не взять. Ждут… Выходим на высоты и строим… как его, черта… ордер де баталь, — решил Платов. — Согласно диспозиции. Согласно диспозиции, корпус его построился в три огромных каре. Впереди клином стали выстраиваться три егерских батальона, с ними — Донская батарея. По бокам уступом — бригады Бахметьева и Репнинского. Четыре батальона Репнинского — левое каре, четыре батальона Бахметьева — правое. Меж Бахметьевым и Репнинским, но позади егерей, стал с драгунами Фон дер Пален. Крайним слева должен был стать Чугуевский уланский полк, крайним справа — Атаманский. В темноте, конечно, напутали много. Да и пехоту казаки ждать не стали. Карей огромные, каждый фас (сторона четырехугольного построения каре) — развернутый батальон, неповоротливые… Пехотные командиры — немцы, при полках флигель-адъютанты — Бенкендорф, Паскевич. Смерть как Матвей Иванович тяжеловесный пехотный порядок не любил… Ладно, пусть подкрепляют… Впереди Кутейников, Ефремов и Барабанщиков всерьез сцепились с турками; Платов, сам нарушая диспозицию, двинулся вперед с Атаманским полком. Оглядывался на высоту, где пехота строилась: пусть бы из пушек ударили, а казаки б поднажали. Стало светать. Турки завиднелись. Нестройно, толпами стояли, смешались пешие и конные… Если дать им со всех сторон, не выдержат. Бить разом и в одно место… Разослал Платов адъютантов и ординарцев во все части корпуса: пусть наблюдают за его, платовским, бунчуком; как двинется, все пусть туда же наступают и крепко бьют. С полчаса, пока носились гонцы с приказанием, били с высот пушки платовского корпуса. Репнинский при построении оказался в низине и теперь стал брать левее и вперед, позицию удобную искал, чтоб батарею поставить. Боевой порядок тем самым нарушался. Чугуевцы продвинулись вперед, пропуская Репнинского, и пристроились к егерям. Наконец прискакал от Репнинского адъютант: нашли высоту и пушки затаскивают, сейчас ударят. — Ну и славно! Пехоте — вперед! — приказал Платов. — Ваше Сиятельство, пора! Граф Строганов, командовавший у него передовыми частями, дал знак казакам, чтоб начинали. Дмитрий Кутейников, дождавшись, бросил полк Ефремова 3-го прямо на центр, а сам с Барабанщиковым ударил противостоящим туркам по флангам… Адриан Денисов в рассветной мути никакого бунчука не видел, но общее движение угадал. Осипа Иловайского и охотников из своего полка бросил он вперед тараном, а сам с Иловайским Николаем раскидал два полка в лаву и пошел, подгребая, как метлой помел… Легкие войска первым ударом решили все дело. Пытались турки за речку зацепиться, но Барабанщиков с полком, смешавшись с бегущими, влетел на мост и через мост гнал, топил, конями топтал… Пытались турки оторваться, чтоб время и место выиграть, остановиться, осмотреться, но донцы им не давали, перли, «презирая все непозволенные места», через овраги, болота, ручьи, где конному и пути вроде заказаны. Не успели оглянуться, конница уже у самого городка. Выехала из Россевато турецкая кавалерия, резерв, думала сражение переломить. Тут тысячный Атаманский полк, который Платов приберегал, показал себя. Ударили атаманцы в дротики, смяли турок, погнали через гору… Вся турецкая армия, увидев, что казаки уже обошли городок и лагерь сераскира, бросилась из Россевато. Конница, понадеясь на добрых коней, сыпанула через гору, а пехота — по-над Дунаем, камышами и болотами… Прискакал Денисов с полком Николая Иловайского, хотел отрезать и остановить, но — тесно. Стали петлять меж болот по камышам. Турки огрызались. Заминка вышла… Багратион азартно кулаком тряс: — Кавалерия — вперед! Гнать, пока кони падать не станут! Платов в подкрепление казакам бросил Чугуевский полк. Сорвались те, понеслись, замигали красными шапками… Сам Милорадович с Павлом Иловайским прискакали к передовым частям: — Остановить бегущих турок! Отрезать!.. Денисов, весь в болотной грязи захлестанный, злобно щерился: — Это невозможно. Я уже делал такое испытание… Павел Дмитриевич не поверил, поскакал с чугуевцами, но турки меж болот сгустились, шли бодро, на предложение сдаваться кричали, что умирать — один раз… Отбили Павла Иловайского, вскоре и Милорадович уехал. Весь день прошел в приятнейшем времяпрепровождении. Егеря, свернувшись в колонну, одним ударом взяли бросаемый убегавшими турками городишко, ловили разбегавшихся по камышам. Донская артиллерия била по лодкам, на которых пытались османы за Дунай убраться. Легкие войска разделились на две части: одни устремились через гору за турецкой кавалерией, гнали ее верст двадцать и захватили местечко Кузгун, где взяли еще четыре орудия; другие до темноты гоняли по придунайским камышам за турецкой пехотой, перемазались, как черти. Часов в пять пополудни стали съезжаться и трофеи считать. Атаманцы притащили одну пушку и шесть знамен, полк Кутейникова тоже шесть, и полк Ефремова 3-го шесть, одно зеленое, самого сераскира. Сам сераскир, видели, на сменных лошадях ушел. Полк Сысоева два знамени приволок, одно большое, белое. Из 30 знамен, взятых в бою, 24 добыл платовский корпус. Милорадович, правда, пушек больше взял. Пехоте и хвастаться нечем. Писали в реляциях: «в сей незабвенный день, ознаменованный толь славною победою Вашего Превосходительства…», а представляли к наградам мало — одних адъютантов, что приказания развозили. В штыки один раз ходили: сто пятьдесят архангелогородцев турок из камышей выгоняли. Потери ничтожные, сто шестьдесят убитых и раненых. У Палена среди драгун вообще убитых не было, уланы уже в темноте двоих потеряли, нарвались в камышах… У донцов убито семь офицеров и восемнадцать казаков, ранено человек пятьдесят. — Редкая победа, редкая!.. — Пленных тысячу пригнали… Агу какого-то… — Мало, могли бы больше взять!.. — Велено ж было дорогу на Силистрию перерезать… У Денисова, которому по диспозиции приказывалось эту самую дорогу перерезать, даже голова разболелась. Дошли до него слухи, что Платов обвиняет его: из-за Денисова мало побили и мало пленных взяли… Пошел Денисов к Багратиону оправдываться. — Ваше Высокопревосходительство, чтоб турок от Силистрии отрезать, надо было меня из подчинения генерал-лейтенанта Платова изъять. Как же дорогу перерезать, когда имел я повеление атаковать в одном направлении с господином атаманом, за бунчуком его следить… Багратион слушал Денисова милостиво, но в одобрение ничего не сказал. Платов же и Милорадович произведены были за сие сражение в «полные генералы». Стал Матвей Иванович генералом от кавалерии. Глава 19 СИЛИСТРИЯ. КОНЕЦ КАМПАНИИ После трехдневного отдыха войска пошли на Силистрию, 11-го подошли, платовские казаки рыскали вокруг по лесам, выкуривая разрозненные группы турок. 12-го обложили. Лазутчики доносили, что в Силистрии 11 тысяч гарнизона, 180 орудий. Багратион послал в крепость предложение сдаться. Турки отказались. — Кто там комендант у них? — Какой-то Илаку-Оглу. — Не тот, что в Гирсове командовал? — поинтересовался Платов. — Кажется, тот. — Я ему от себя письмо напишу, как старому знакомцу. — Напишите, Матвей Иванович, — согласился Багратион. — А мы ваше письмо подкрепим из орудий. Орудийный огонь показал, что крепость прочная и место вокруг голое, — пушки близко подвозить опасно, как бы вылазкой не отбили. Морщась — много времени отнимается — Багратион приказал Милорадовичу блокировать Силистрию, строить редуты для батарей, а Платову выдвинуться дальше, к Калипетри, и наблюдать, как бы турки не пришли Силистрии на помощь со стороны Рущука. Постепенно подтягивались войска. Подошел Марков со своим корпусом. На другой стороне Дуная стали тоже возводить батареи, чтоб пронизать Силистрию огнем со всех сторон. Неожиданно порадовало всех известие, что Измаил, оставленный далеко в тылу, капитулировал перед наблюдательным отрядом генерала Засса. Теперь оставалось взять Силистрию — и весь выступ между морем и Дунаем будет накрепко привязан к России. Казачьи войска стояли на отшибе, к юго-западу от крепости. Ждали турок от Рущука, ждали англо-турецкого десанта у Варны. Ни те ни другие пока не показывались, Адриан Денисов, ссылаясь на слабое здоровье, запросился в отпуск. Платов отпустил его в Бузео, в Валахию, где тот имел несколько крепостных. 23 сентября в проливной дождь прискакали из тянувшегося по-над Дунаем леса казаки: — Турки!.. — Где?! — От Туртукая… Сила прет… Сбили нас… — Ах ты ж… — Платов, выгладывая из палатки на струи дождя, стал накидывать синий плащ. — Тревогу! На конь! Он сам со всей своей кавалерией и егерями пошел навстречу подступающим туркам. Впереди в лесу редко постукивали выстрелы. Оттуда поодиночке выскакивали казаки, съезжались в кучки. Это передовые посты откатывались под турецким натиском. Платов остановил свой отряд на равнине, поперек дороги: — В лес не пойдем, здесь их встретим. Пусть они растянутся, а мы их тут… Шесть полков казачьих во главе с графом Строгановым он поставил в первой линии, регулярную конницу — драгун и улан — во второй. По флангам рассыпал батальоны 7-го и 11-го егерских полков. Позади конницы развернулась Донская артиллерийская рота. Два донских полка встретили турок при выходе из леса. Постреляли, поджигитовали и схлынули. Из-за пелены дождя возникли они перед молчаливыми неподвижными платовскими линиями, разделились и, взбивая грязь, ускакали на фланги, за ними с шумом, чваканьем и стрельбой тяжело скакала турецкая конница. Она налетела прямо на центр платовского построения… Донские пушкари сзади ударили через головы гранатами. Команда — и донские полки Строганова, завизжав, с места в карьер рванули в дротики. Турки, ошеломленные орудийным огнем и — более того — визгом атакующей лавы, шарахнулись и бросились наутек. Три версты Строганов с казаками гнал их сквозь редкий лес; турки не принимали боя, они падали на конские шеи и понукали коней, стремясь оторваться. Пален и Лисаневич с драгунами и уланами скакали сзади, старались удержать равнение. Платов, собрав два заманивших турок полка, вел их в резерве, держал «в кулаке» на всякий случай. Через три версты турки в свою очередь рассыпались, разделились. На широкой прогалине ждали их свежие силы, понуро свисали мокрые бунчуки. — Алла! Алла! Плотной кучей, сначала медленно, а потом все быстрее пошли они на расскакавшихся строгановских казаков. Драгуны и уланы приостановились, Платов сам поскакал к ним. — Не останавливаться. Поддержать! Пален, крутившийся перед полками с оголенным палашом, кивнул: — Сейчас, Матвей Иванович… Подравняемся… Драгуны выравнивали строй, теснились колено к колену. Дальше уступом сдерживали дымящихся коней уланы, значки на их пиках свисали бесцветными, серыми тряпками, мокро блестели чехлы на шапках. Казаки, смешавшись с турками, отмахивались саблями, поодиночке и кучками выскакивали из толпы дерущихся. — Марш-марш!.. Приотстав от пошедших вперед тараном драгун и улан, Платов платком, промокшим и липким, подал знак двум резервным казачьим полкам. Они, в мгновение ока, раскинув лаву, пошли во весь мах, огибая дерущихся, отрезая путь отступления. Турки, не выдержав сдвоенного удара, бросились назад, других запасных сил у них не было. Пятнадцать верст драли они перелесками, пока не отстали измотанные грязью казачьи кони. — Кони у них дюже добрые, — жаловались казаки. — Если б не кони, на прах бы их порубили… Сто пленных, знамя и двухбунчужный паша Махмут стали платовским трофеем в этом бою. Наших убитых и раненых подобрали с полсотни. Между тем осада Силистрии продвигалась слабо. Милорадович, не поделив победы, разругался с Багратионом и уехал в Бухарест. На смену ему прибыл Ланжерон. 1 октября подошли наконец осадные орудия. Но Силистрия не сдавалась. Багратион, с которым Платов часто сиживал вечерами, стал говорить, что воевать будет до ноября, а потом придется возвращаться за Дунай и весной начинать новый поход. — Государь велел за Балканы идти, на Царьград, — напоминал Платов. — За Балканы идти — одних волов надо восемьдесят тысяч, — прикидывал Багратион. — Молдаване с их закоренелой вялостью не поставят нам нужного количества провианта. Нет, дорогой Матвей Иванович, придется зимовать за Дунаем, а пойдем мы за Балканы весной, в марте… — Государь недоволен будет, — вздыхал Платов. Багратион пожимал плечами, переглядывался со своими любимцами, носатым генералом Кульневым и адъютантом Давыдовым, пиитом и вольнодумцем. — Ну, разгневается Государь, ну, пошлет нас куда-нибудь, — притворно вздыхал Кульнев. — На Кавказ, скажем… Там повоюем. Матушка Россия тем хороша, что все-таки в каком-нибудь углу ее да дерутся. Вечера в компании этих ребят, воюющих ради возможности воевать, последних русских рыцарей, были для Матвея Ивановича истинным душевным наслаждением, — и Багратион без него, как сам говорил, скучал. 4 октября вновь показалась турецкая конница и вновь была отбита, а 9-го показалась вся турецкая армия, идущая от Туртукая на выручку Силистрии, вели ее Сераскир Пеглеван и трехбунчужные паши Мегмет и Бошняк-Ага. У местечка Татарице турки остановились и стали рыть окопы. Платов выскочил было отогнать их, но силы оказались явно несоизмеримы. Отошел, дал знать Багратиону. Встревоженный Багратион подошел с девятью батальонами. Платов подъехал, доложил: турок тысяч двадцать, роют окопы, ставят батареи. Багратион, хмурясь, вглядывался в турецкий лагерь, прикрытый все тем же редким лесом, оглядывался на свои поредевшие батальоны, штыков по триста, не больше. Прижало — а войска разбросаны, и Засс из-под Измаила не подошел, и за Силистрией наблюдать надо, и против Варны отряд стоит, наблюдает… Лисаневича с его Чугуевскими уланами, двумя эскадронами драгун и батальоном пехоты Багратион оставил в тылу: хотя под Силистрией стояли Марков с Ланжероном, но чем черт не шутит, пусть наблюдает, как бы от Силистрии не ударили. Остальных, платовских и своих, развернул против нового противника. Пехоты в шестнадцати батальонах набиралось тысячи четыре с половиной, драгун три полка, Кульнев с Белорусским гусарским, казаков десять полков, всего тысяч восемь — девять. Пока строились, показалась турецкая конница, поездила, постреляла. Казаки нажали, она отступила. Смеркалось. Багратион посмотрел на часы, на турок, оглянулся на Силистрию: — Завтра атакуем их в лагере. Одним ударом решим все дело. В ночь на 10 октября построил Багратион свои войска в две линии. Первую составил целиком из казаков. Рассыпал шесть полков: чтоб прочесали по дороге всю местность, выявили засады. Вторую линию составил из полковых пехотных каре: на правом фланге поставил приведенных из-под Силистрии московских и малороссийских гренадер под командованием Карла Мекленбургского, генерала молодого, храброго, но глуповатого — тот сам пил и солдат своих перед боем угощал, за что его они и любили; в центре стал проверенный Бахметьеве Воронежским, Архангелогородским и Украинским полками; на левом фланге — Репнинский с Новгородским полком и князь Трубецкой с егерями; в промежутках каре — стародубовские, дерптские и северские драгуны, Кульнев с гусарами и четыре казачьих полка. До свету, в 4 часа утра, пошли. Платов, Багратион, Бахметьев ехали вместе меж пехотных каре. Чуть позади Строганов вел Атаманский полк. Бой вспыхнул внезапно. Как-то так получилось, что казаки прошли и не заметили, а по каре Бахметьева в упор ударили из кустов ружейным огнем. Каре остановилось, передний фас стал отвечать. Турки с построенной батареи ударили из пушек. Бахметьев остановил своих солдат, велел выкатить вперед полковые пушки и картечью вычистить кусты, откуда стреляли янычары. Орудийная перестрелка, огонь на картечь продолжались до самого света. Внезапно турки впереди завизжали, закричали «Алла!» и прямо с батареи бросились на русские пушки, выдвинутые перед каре. Артиллеристы растерялись: кто прицел менял, кто побежал. Каре шарахнуло неровным залпом, потом вторым. — Ах, черт! Отберут пушки! — Платов оглянулся на Строганова. — Граф, отбить!.. Атаманцы, огибая каре, понеслись в атаку. С другой стороны обскакивал каре генерал Ланской с гусарами. Турок смяли, погнали… Бахметьев, не растерявшись, скомандовал атаку. Каре его ломанулось сквозь кусты, прошло их беглым шагом, ворвалось на турецкую батарею. Опамятовавшиеся артиллеристы потащили вперед пушки. — Вперед, ребята! Вперед! — кричал Багратион. — Ваше Превосходительство, позвольте мне пока здесь закрепиться, — докладывал Бахметьев. — Ни справа, ни слева никого не видно… Справа, где наступали гренадеры, после стрельбы всколыхнулось «Ура-а-а!!!», но опять потонуло в стрельбе. Оттуда прискакал ординарец — передал, что турок сбили, но наткнулись на овраг, из-за которого стрелки турецкие бьют наших на выбор. — Оставить там казаков. Гренадеров — сюда! — распорядился Багратион. Впереди приближался многоголосый вой: «Алла-а-а!!!» — Ваше Превосходительство, атакуют! Бахметьев успел установить на турецкой батарее свои пушки. Ружейный огонь и картечь остановили турецкую атаку. Турки кинулись повторно. Сам Платов с казаками подкрепил Бахметьева и отогнал их. Уже совсем рассвело, но из-за густого дыма, укрывшего все поле боя, ничего не было видно. В третий раз контратаковали турки… В разгар свалки справа раздался треск барабанов и показались продирающиеся сквозь кусты гренадеры. Турки не устояли и откатились. — Еще немного, и они побегут, — обещал Багратион. — Главное — устроить боевую линию. Принц, готовьтесь к атаке! В гренадерском каре глухо забили барабаны. Принц Мекленбургский шумно сопел, как бугай, готовый кого-то забрухать. — Ребята, в штыки их! Не любят они нашего штыка! — кричал Багратион. Слева приближалась стрельба, левофланговые каре вроде тоже прорвались сквозь кустарник. Но — нет!.. — Ваше Превосходительство! Князь Трубецкой атакован превосходными силами… Никак не может… Багратион только глянул на Платова. Платов одним взмахом послал на левый фланг Палена с драгунами… Левофланговое каре князя Трубецкого, как оказалось, было атаковано свежим албанским корпусом турок и кавалерией. Два батальона 7-го егерского полка, батальон 14-го и 6 орудий Донской батареи удержались, отстреливаясь во все стороны. А вот подскакавший с драгунами Пален был сбит огнем и прогнан турецкой конницей. Два русских орудия достались туркам. Каре Трубецкого и Репнинского оказались в окружении. Два часа дрались они, обрастая горой турецких трупов, даже смогли отбить обратно две пушки. Пален, отскочивший к центру построения, вновь собрал своих драгун. Платов завернул каре Украинского полка и послал его на помощь левому флангу. Общими усилиями турок там отбили, но момент общей атаки на турецкий лагерь был упущен. По всей боевой линии грохотала пушечная пальба. Багратион несколько раз собирался ударить в штыки, но очень уж плотный огонь гремел из турецких укреплений, и внезапности не получилось… Часов в пять пополудни приказали войскам отойти. Были взятые знамена, были пленные, но полного успеха не достигли. Наших человек триста похоронили. — Надо их на чистое выманить, — ставил задачу Багратион. — В кустах все преимущество регулярства теряется, деремся кучей и врассыпную. Так побеждает тот, у кого солдат больше. Ночевали на поле боя. Весь день 11 октября стояли перед турецкими окопами, выманивали. Но турки не выходили, только стреляли. Зато из Силистрии три тысячи выскочили, еле их Ланжерон с Марковым обратно загнали. 12 октября Багратион велел отойти на три версты от турецкого лагеря, как бы давая место развернуться и подраться, но турки так и не вышли. Сидели, постреливали. К ним подходили свежие войска. 13-го Багратион уехал под Силистрию и оттуда дал знать, что 14-го вечером армия уйдет к Россевато. Платов назначался начальником арьергарда и должен был прикрыть отступление армии, чтоб противник о том не догадался. 14-го, перед тем как выступить, Платов написал Ее Величеству, поздравил с днем рождения, сообщил, что «во оный знаменитый день» выпил за здоровье и долголетие Императрицы «с наличными» генералами и офицерами по рюмке вина. Отослав письмо, велел строить боевой порядок — надо было дать Багратиону беспрепятственно уйти верст на пятнадцать… Армия уходила на Сатунау, Россевато, Черноводы. Турки не преследовали. У Троянова Вала русские остановились и ждали три недели: вдруг турки осмелеют, выйдут в чистое поле. О турках — ни слуху ни духу. Зато пришло повеление от государя — разбить визиря, взять Силистрию, зимовать на правом берегу Дуная. На Дунае, дескать, решается участь России. Багратион сел отписывать, что на правом берегу корма никакого нет, войска много потеряли от голода и болезней, в батальонах нет и половины комплекта. Прозоровский продовольствия заготовил много, но все оно далеко, на левом берегу, подвезти его нет возможности. По зимней распутице курьер из Гирсова в Яссы семь дней добирается, а надо бы два, волы же с продовольствием и вовсе не дойдут. Либо на левый берег уходить, либо вся армия вымрет. К счастью, 21 ноября сдался Браилов. Отдали турки 205 орудий и 87 знамен. Ну, хоть что-то! Ключи от Браилова послали царю, чтоб не расстраивался, и особо прописали, что правый берег Дуная все равно будем держать, расставим казаков по Троянову Валу. Платов расстроился: — Я вам так скажу, казаками Троянов Вал держать можно, но никаких подвигов я здесь не предвижу. Багратион ему ответил: — Вы, Матвей Иванович, и так много подвигов совершили. Турки зимой воевать не будут. Отдохните, подлечитесь… Приезжайте ко мне на зимние квартиры. Признаюсь, что мне очень скучно без вас бывает. Платов немедленно затребовал к армии Денисова. Денисов эту осень прожил в Валахии в свое удовольствие: с собаками охотился, в бостон по пять копеек играл. Все время домой, на Дон, просился. В армию, однако, на почтовых прискакал. Багратиона он застал, когда тот собирался отъезжать на зимние квартиры. Багратион, конечно, догадывался, зачем Денисов вызван, но забегать вперед не стал: — Явитесь к атаману Платову. Он все знает, и вы получите от него решение. Денисов стал просить, чтоб его на Дон отпустили, одну эту награду за все труды свои просит. Багратион его утешил: — Я очень вас знаю, и все будет хорошо. Эй, трогай! Честь имею, господа!.. Денисов отправился к Платову:. — Матвей Иванович! Милости прошу. Отпусти на Дон! И Багратион мне обещал… — Ничего не знаю. Вот повеление от Багратиона: все наши полки остаются за Дунаем. Ты — за старшего. Принимай командование, а я что-то захворал. Кашляю… Кабы не чахотка… Больной Платов уехал в Главную квартиру, а оттуда на Дон, чтобы, поскучав там, вновь вернуться в Петербург, навстречу новой славе и ласкам двора. Мы же задержимся на какое-то время с Денисовым, который с изнуренными казаками остался за Дунаем. Вспоминал он потом, что плакал горькими слезами, но видел одно утешение, что начальником к нему поставили разумного и доброго генерала Ланжерона. Шесть полков казачьих разбросал Денисов от Дуная до Черного моря. К счастью, зима была теплая, кое-как перебились казачьи кони на подножном корме. Ланжерон вскоре тоже уехал, и пришлось Денисову служить с блестящими и капризными графами Каменскими. Граф Сергей Михайлович принял ланжероновский корпус и первым делом велел Денисову идти вперед и поражать неприятеля. Денисов отвечал, что сделать это нет никакой возможности, казаки настолько утомлены, а лошади их так слабы, что буде атакует неприятель пикеты, они до полка с большой нуждой смогут ретироваться. Однако месяца через два предупредил Каменского, что лошади отдохнули, теперь можно организовать недалекую экспедицию. Собрал тысячу годных лошадей, всех полковников и послал вперед от Черновод. Погоняли за фуражирами, трех турецких чиновников захватили… Дальше жили спокойно. Весной царь, недовольный Багратионом, назначил командовать Молдавской армией графа Николая Михайловича Каменского. Перед новым походом, трудным и кровопролитным, Денисова стали часто посылать с казаками вперед, добывать на неприятельской территории продовольствие. Отправляя гурты отбитого скота, вступил он с Каменским в запутанную переписку, ибо требовал граф и продовольствия добывать и от мародерства удержаться. Приходилось за каждого утерянного быка ответ держать. Отношения с новым командующим не складывались (впрочем, как и обычно). Каменский помимо Денисова отдал приказ вывести казачьи полки за Дунай, а Денисова с одним его именным полком оставил держать сто верст территории и стоять твердо, отражать нападение. Денисов запросился к Главной армии лечиться и написал новому командующему «партикулярное» письмо с объяснениями. Командующий его удерживать не стал, разрешил лечиться. Денисов стал просить, чтобы разрешили ему пребывать в армии без команды, «партикулярно». И это разрешили. Стал он свидетелем новой кампании, теперь под командованием Каменского, видел, как брали Шумлу и Силистрию, потом уехал в Бухарест, а оттуда в Яссы, сдал полк и в начале 1811 года заявился в Санкт-Петербург просить отставки. Глава 20 НАЧАЛО ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ Подлечившись на Дону, Матвей Иванович Платов благоденствовал в Санкт-Петербурге. Стал он заметной фигурой при дворе, и если прихварывал, сам царский лекарь его пользовал. Закрутила, завертела Платова светская жизнь. Многие знатные персоны с ним в переписке состояли, одна из них — королева Прусская. Прусский король подарил Матвею Ивановичу драгоценный сервиз, где были изображены все платовские подвиги. Бывал Платов на балах, сам пиры устраивал. Кое-кто уже прочил его в командующие Молдавской армией, поскольку и граф Каменский не мог победоносно закончить войну и добиться желанного мира. Но царь и новый военный министр послали в Молдавию на смену заболевшему Каменскому Михаила Илларионовича Кутузова. Зато из Молдавии явился в Санкт-Петербург Адриан Денисов. Всесильный Платов принял его по-хорошему: — С чем пожаловали, любезный Адриан Карпович? Не нужно ли чего? Денисов рассказал, что был у военного министра Баркля-де-Толли и просился в отставку, но военный министр отказал. «Государю, — сказал, — угодно, чтоб вы и дальше служили. Скоро понадобится ваш талант воинский, и надобность такая скоро последует». Платов, услыхав о «талантах воинских», поскучнел. И как людям неймется возносить себя! Денисов же понял это как намек и беспокойство Матвея Ивановича о грозной судьбе Отечества, и продолжал: — Что за надобность? Основательно я, Матвей Иванович, ничего не знаю, но о замыслах Наполеона говорят много. Я готов на границах России или внутри Отечества пролить кровь мою и умереть, но прошу только за границу меня не употреблять. — Я сему рад, потому что наказной атаман генерал-лейтенант Киреев жалуется на слабость здоровья и просит увольнения. Я вручу вам в управление Войско Донское, — величественно сказал Платов. Денисов поблагодарил и откланялся, но явно остался недоволен. Потом узнал Матвей Иванович, что ходил Денисов к Барклаю. По закону, должен был Платов предлагать военному министерству кандидатуру наказного атамана, вот Денисов и просил Барклая, чтобы тот платовское предложение о назначении Денисова отклонил. Барклай Денисова обнадежил. В конце марта 1811 года Денисов уехал на Дон, где ждали его семейные хлопоты и неурядицы — единственная дочь его была брошена мужем с двумя детьми. А Платов, решив про себя, что Денисов сам не знает, чего ему надо, вновь обратился к светской жизни. Мы же последуем за Денисовым на Дон, забываемый уже Матвеем Ивановичем, и продолжим на полуслове прерванное описание жизни славной фамилии Кисляковых, этого заинтересовавшего нас рода. На Дону всколомученная перенесением столицы жизнь входила в старое размеренное русло. Строительство города Новочеркасска для многих оказалось делом прибыльным, местом хлебным. Прочно обосновались некоторые Кисляковы в рабочих полках. Из бессергеневских двух братьев, Тимофея и Василия, младший процветал в «кучурах» урядником. Старший пришел с французской кампании из Пруссии, принес только что введенный для нижних чинов знак отличия — Георгиевский крест, но пока сидел при Войске без должности. Больше всех Кисляковых старался на строительстве Алексей Кисляков из Кисляковых скородумовских. Числился он теперь по городу Новочеркасску, и как исправнейшему офицеру испрашивали ему в 1811 году золотую медаль. Помимо служебных дел занимался поднаторевший Алексей Иванович посредничеством. А вот братец его непоседливый, Андрей Иванович, с которым Алексей разругался, мыкался на южных границах в полку Акиндина Аханова. Ох, глухомань проклятая, служба пограничная! И ни продвижения тебе, ни громких побед. Приключений — да! Особенно для тех, кто всю жизнь их себе ищет на одно место. На Кавказе в полку Аханова не скучали. То найдут казаки мертвого, великороссийской породы, человека, — все земли бедолага прошел, волю искал, — то абреки налетят, скот отгонят. Один раз поехали ловить хищников, а нашли в камышах кабана. Давай гонять за ним и пиками колоть. Одного своего по неосторожности в плечо ранили… Кисляков Андрей Иванович в эти игрища не вмешивался, в полковой квартире просиживал, все вздыхал и рассказывал о болезни, над ним существующей. Рожи корчил, ладонью под ребра себя тыкал. Аханов, сам из бессергеневских казаков, слушал и думал: «Как ты мне начертенел!» Кислякову он не верил. Недавно, проходя по лагерю, он стал невольно свидетелем одной сцены. Сидел хорунжий по-стариковски на солнышке, рядом черкасские мальчишки, записанные урядниками, возились: боролись, потом, взмахивая ногами что твоя мельница, стали на руки становиться, но не выдерживали, копырялись на бок. Кисляков, забывшись, заглядевшись на них, встал, подошел — «Вот как это делается», — и скорчился на земле. Аханов вдруг увидел, что держится он, как кобель, по нужде присевший, лишь на передних конечностях. А потом медленной пружиной развернулся, распрямился и встал столбом вниз головой на чуть подрагивающих руках. Аханов аж поперхнулся: «Как-кая падла!..» Вскорости пришло в полк Аханову повеление «О взыскании со служащего в полку его хорунжего Андрея Кислякова во удовольствие брата его хорунжего Кислякова 570 рублей, естьли уплатить не в состоянии, то вычитывали бы из жалования его по третям». Вызванный Кисляков прочитал, протянул разочарованно: — А? Всего-навсего? — и подмигнул одному из детей обер-офицерских. — Ну что, Вовка? Будем бить гадов? Количеством врагов и тяжб не смущаясь, стал Андрей Иванович отбиваться. Уговорил, убедил он полкового командира, и пошел в Черкасск рапорт старшины Аханова с приложением отзыва служащего в полку его хорунжего Кислякова в рассуждении взыскиваемых с него должных им брату денег… Казалось, что забавы ради доканывал он начальство. И посудился бы всласть, да иные дела отвлекли. На Кавказе война разгорелась нешуточная. Осетия восстала, кабардинцы и чеченцы производили страшные опустошения на линии. Кисляков вскоре воспрянул духом, заскакал. Документы в Военную коллегию представил с просьбой о награждении себя чином для уравнения «с верстниками». Документы те вернули, как поданные «через команду[121]». «Гноили» упершегося Кислякова в хорунжих 19 лет. И не мог он от Линии избавиться, как виноградная лоза от усов. Кавказ да Грузия — самые гиблые места. Слали туда в наказание сквалыжных и запойных, дабы могли они воздержать и исправить себя от порочной жизни. И Кисляков в таком обществе, как рыба в воде, — свой среди своих. Сын Петька подрастал. Два года с отцом на линии жил, на кубанских постах. В 1810 году пришла пора зачислять его на службу. В этом же году помер наконец Мартынов, главный из врагов. Платов Матвей Иванович стал дело сглаживать потихоньку. Петьку направил в полк Поздеева и через неделю службы записал в урядники. Туда же, к Поздееву, старшего Кислякова для совместной службы перевел. При всем своем упорстве и упрямстве Кисляков, сутяжный и мелочный с другими, с сыном был прост, не строг, лишь изредка попрекал с ехидной усмешкой. Война на Кавказе на убыль пошла. Кабардинцы в Санкт-Петербург делегацию направили милости просить. Теперь уже младшего Кислякова, Петра, посылали в закубанские владения князя Мисхуста с командой для рассеяния «хищнических партиев», готовых вторгнуться в российские пределы. Старый Кисляков опять затосковал на кордонах. То придирался к каждой мелочи, то спал целыми днями. За 50 человеку, а всё — хорунжий. Чины пошли с 12-го года… Находили на державу с запада тучи. Смерть и увечья несли, чины и знаки отличия. С 1810 года стали стягивать войска к западной границе. 22 донских полка держали там в готовности. Сам Платов подбирал командиров полков «по соображениям родственной связи». Свой своего в бою не бросит. Одних Иловайских собралось четверо — 4-й, 5-й, 10-й и 12-й. Обещали начальники, что ни видно на Варшаву наступать, но никакие начинали. Раньше шли в Европу по цезарскому или прусскому приглашению, на все готовое. Теперь, когда Бонапарт набил холку и тем и другим, но неосторожно увяз за Пиренеями[122], сами засобирались, но, как водится, затянули дело до последней крайности. Проедали казаки казенное содержание. Партиями ехали из болот и с песков на Дон отпускные команды. Такие же партии торопились на пополнение стоявших в западных пределах полков. Ехали охотно. Молодые и ретивые на Платова большую надежду имели. Всегда он за казаков заступался и в лучшем виде их начальству представлял. Войн победоносных в последнее время было мало, вот разве что в Финляндии. Отсюда и чинов мало давали и наградами не баловали. Но должно ж когда-нибудь повезти донским казакам! Командиры и сам Платов прибывших придирчиво осматривали. Скандальных, неуемных прямо с дороги на Кавказ заворачивали. Странное место! Одни там лечились, другие наказание отбывали… Но и с Дона, и с Кавказа, и с Кубани, и с Дуная (откуда, кстати, стали потихоньку забирать проверенные, обстрелянные войска) оглядывались службистые, жадные до наград и почестей ребята на Запад. Чувствовали… Меж тем природа являла грозные знамения. В 11-м году, в феврале, над окружной Усть-Медведицкой станицей слышали гром и видели молнию, о чем доносили товарищу министра внутренних дел и — о том же — Платову. А осенью и вовсе комета появилась. В безлунные ночи длинный ясный хвост ее колебался от ветра и вспыхивал. Гадали казаки — к чему б это? Новой войны не боялись. Держава и так из войны не вылазила. Шведы, персы, турки… Извечный, трижды проклятый Кавказ… Весной, как обычно, стали собирать партии на подмогу в полки. В урочище Красный Яр, на Тузлове, съехались те, кому отправляться на Кубань, в Грузию, в Крым, в Молдавскую армию. В Казанской готовилась к отправке команда в далекую Лифляндию. Из Маньково должен был выступить на Кавказ целый полк Рубашкина. Вот тогда, весной 1812 года, засобирались казаки и в очередной поход на Варшаву. 28 апреля вышел приказ вернуть отпускников в 22 полка на западной границе, место сбора — урочище Голота на реке Кундрючьей. Оттуда же, но чуть позже, уходил в Мозырь (западные рубежи Российской империи — теперешняя Белоруссия) свежий полк Петрова. С одной из таких команд, в предчувствии побед, чинов и наград, отправил Алексей Иванович к Платову, в Атаманский полк, сына своего Степку, малолетка, который в оный полк уже лет пять, как был записан. Положенных атаманцам 2 аршин и 8 вершков Степан Кисляков достиг, но позже, — когда в годы мужские вышел. С 8 лет записал его отец в полк. Платов на новой своей должности такие вещи по первам (сначала) пресекал. Наказывал другим казакам строго, чтоб не являлись к нему с просьбами о производстве их в урядники. Но для верного Алешки Кислякова исключение сделал. Уходя на вторую войну Императора Александра с французами, распорядился он о нужных ему людях, а вернее — об их сыновьях. В первый день, как записали Степку в атаманцы, 18 декабря 1806 года, вышел приказ «господина атамана Матвея Платова о производимом офицерском сыне Степане Кислякове в урядники». Вместе со Степкой получили урядницкую обкладку на воротник[123] сыновья Николаева, Сиротина, Волошинова и двое Минервиных, Иван и Константин. С атаманцами в Пруссию восьмилетний Степка, конечно же, не пошел. Куда ему? При отце остался… Потом отец в «кучуры» перебрался, в рабочий полк, и Степку к себе «переписал». Значилось в бумагах, что занимается малолетний урядник на новочеркасской стройке «приготовлением разных материалов», — а на самом деле он дома сидел. По достижении 13 лет заставил его отец на службу ходить. Вослед Платову. Помнил Алексей Кисляков из рассказов, что старший Иван Платов сына своего Матвея именно 13 лет в службу определил. Записал потом Степан Кисляков себе в послужной список, что служил он с 1 января 1812 года во внутренней войсковой службе при устройстве города Новочеркасска четыре месяца. На самом деле — пять дней. На зиму рабочие полки по домам распускались, и собирали их на работу 15 апреля, после Егория Победоносца. А 1 мая уходил а с Дона в Гродно, к Платову, с войсковым старшиной Копылковым команда отпускников Атаманского полка, 6 урядников и 61 казак. С ней, написав прошение «о командировании его на походную службу», Степка и отправился. Матвей Иванович Платов стоял сначала в Белостоке, потом в Гродно, прикрывал с 14 казачьими полками назначенные ему рубежи и через агентов вел разведку, что творится за границей, кропотливо сравнивая слухи, сплетни и показания очевидцев-евреев[124]. Дела складывались невеселые: сил у неприятеля вдвое, а то и втрое больше нашего и вождь — Наполеон. Наполеона Платов не боялся, хотя и уважал, угадывая в нем нечто родственное, и войны не боялся. Война его в большие люди вывела. Тревожила Платова неопределенность. Подступая под седьмой десяток, ничего хорошего от современной молодежи Матвей Иванович, как и многие пожилые люди, не ждал. Но то, что вокруг творилось, и вовсе — ни в какие ворота. Все, казалось бы, ясно — Наполеон увяз в Испании, на другом конце Европы, война с Россией ему не нужна и невыгодна. Чего ж еще? Иди да бей, разоряй поляков, французских союзников[125]. И все были за наступление — и командующий 1-й армией, он же военный министр, Барклай, и командующий 2-й армией князь Багратион, и прежний главнокомандующий против Бонапарта граф Беннигсен, и сам Великий Князь Константин Павлович, суворовский ученик. И лишь Государь Александр Павлович, который все это дело затеял и уже прибыл в Вильну к войскам, ни разу ни о наступлении, ни о самой подступающей войне ясно не высказывался. Ну и доигрались, домудрились. Разъяренный и перепуганный русскими приготовлениями Бонапарт за четыре месяца собрал за Вислой кулак, чтоб одним ударом, одним громовым ударом… Глянули тогда на трезвую голову — приготовления русские не отвечают грандиозности предстоящей борьбы, да и армии наши стоят вразброс по кордонной системе, и любую из них французам легко порознь разбить. Главная квартира битком набита знатными бездельниками. Сам Государь, взявший на себя командование, в действующей армии никогда не служил, командного стажа не имеет. Военному искусству учил его какой-то немец. Когда обнаружились через шпионов главные силы французов и место неизбежного удара, стали стягивать русские войска ближе друг к другу. Двигаться велено было «с такой скромностью», чтоб и сами войска не знали, куда идут. Багратион с Волыни стал пробираться через Пинские болота в Южную Литву, в Волковыск. Перед самой войной дислокацию меняли… Одни собирали и увозили архивы, списки ревизские, инвентарные и статистические, чтоб не могли они служить противнику для сбора налогов и реквизиций. Выгадывая последние дни, требовали, чтоб войска не давали неприятелю повода к «неприязненным действиям». Другие, полагая собранные Бонапартом со всего света войска «истинной сволочью», рвались в бой. Было от чего Платову тревожиться. При всех указанных сложностях Матвей Иванович, любящий благодетельствовать, заметил Степку: «Чей? Кисляков? А-а. Помню… Определял тебя», — оценил тонкость лести — с него, с Матвея Платова, брали пример, посылая 13-летнего паренька на службу, — полюбовался задорным русеньким чубчиком, пригладил лысину — эх! сам когда-то кудрявый ходил!.. — и, зная истинные тяготы полевой службы, оставил, как и предполагалось, казачонка при своей квартире среди таких же и постарше юных донских урядников на должности «подай-принеси», вроде как пажом при дворе. Вместо командира Атаманского полка, полковника Балабина, первыми людьми для Степки стали сотник Шершнев, который заправлял всем платовским обозом, и сотник Курнаков, третий платовский адъютант, который, собственно, и гонял Степку по всяким мелочным делам. Не хотеючи попал Степка в святая святых — такое место вражеские лазутчики спали и во сне видели. Бесполезно. От лазутчиков одно видел Платов спасение — окружил себя роднёю, зачисленной по Атаманскому полку. Держал при себе пасынка, подполковника Кирсанова, двух сыновей, а в полковых командирах — троих зятьев: Иловайского 5-го (при нем же многочисленные братья его), Харитонова 7-го и Грекова 18-го. Военный министр, не доверяя познаниям донцов в стратегии, наслал к Платову своих людей: по инженерной части — князя Кантакузина; по квартирмейстерской — четверых офицеров: Чуйкевича, Тарасова, Шило и Богдановича; так просто, для пригляду, крутились при атамане павлоградский корнет Жилин, числившийся 2-м адъютантом, преображенец Языков, армейские прапорщики Ясинский и Колычев. Для «дипломатических дел» прислали чиновника Смирного. Но коснись дело личной и секретной платовской переписки, были на то старший адъютант из своих, войсковой старшина Лазарев 3-й и войсковой есаул Процыков. От бумагу Матвея Ивановича делался «вертеж в голове». Получив какую-нибудь депешу, сажал он Лазарева за стол и начинал: — Ладно, напиши ему так… — потом вздыхал и улыбался. — Ну, ты сам знаешь, что писать… Давай, — и уезжал по делам. Лазарев чесал в затылке, звал третьего адъютанта, Курнакова, парня грамотного, чей батюшка заворачивал всей Войсковой Канцелярией: — Слышь, Курнаков? Как лучше будет? Они склонялись над бумагой, обсуждали и, подражая Платову, усмехались в усы. Подходил Процыков, подозрительно оглядывал углы комнаты, присоединялся к первым двум. Появлялся Платов: — Готово письмо? Офицеры вскакивали, протягивали листок. Платов, почти не читая, твердо и аккуратно подписывал: «Генерал от кавалерии Платоф». — Эй, кто там? Доставить!.. Так, Лазарев! Теперь напиши… этому… как его, черта?.. Ну, в общем, вот бумага от него. Пиши ответ, — и снова отправлялся по делам. Лишь победные реляции да особо важные личные письма писал Матвей Иванович сам. Адъютанты выстраивались у стола, а атаман медленно, покусывая нижнюю губу, выводил пером и ворчал: — Всё — сам… Всё — сам… А вы только в рот заглядываете… Ктой-то б работал, а вы б богатели… В ворчании находил удовольствие. Степка смотрел на него, как на Бога. Всё, что ни делал атаман, было преисполнено уверенности и достоинства. Наказать, наградить, гнать гонку, обобрать, наконец, — всё с величайшим достоинством, словно так от Бога положено. И середки атаман не знал. Если работать, так никто не угонится, если гулять, всё Войско знать будет. Если уж лень, то пальцем Платов не пошевелит. Широк. Деньгами сорит. Не обеды — пиры. Благодетельствует. Таких, как Степка, — в каждом углу. От обилия ординарцев и просто ближних казаков в глазах рябит. Калмыки, башкиры, крымские татары. Князь Хункалов, князь Балатуков, Усеин Газы-Мурза Адилеев… Вещи на квартире роскошные, дорогостоящие. Если б еще и баб сюда — прямо тебе царский двор. Как и при каждом дворе, первое дело — перешептывание, перемигивание, козни. Не против атамана, упаси Бог! За атамана, Матвея Ивановича, против завистников, интриганов, соискателей царской милости. Враг не страшен, его побьем. Не это главное. Главное — кого наградят? Оценят ли по заслугам? А бессмертный вопрос: кто кому подчиняется?.. Казачьи полки, почитаемые отдельным корпусом, стояли меж двумя армиями, но в результате Багратионова передвижения стали ближе ко 2-й, хотя и подчинялись 1-й. Оба командующих армиями и Платов чинами равны. Донцы, в корпус не входящие, а числящиеся по 2-й армии, временно подчинены Платову… Любезнейший князь Багратион, зная за казаками некое своеволие, писал Платову по-восточному тонко: «Поставляя особенным удовольствием объясниться с Вашим высокопревосходительством, я сим покорнейше прошу Вас, милостивый Государь мой…» Но писал не своей рукой, через адъютанта. Ну и Платов не своими глазами читал. Тер подбородок, вслушиваясь в витиеватую речь, как кошка в мышиный шорох: «Как? А ну, еще раз…» «… Пользуясь благорасположением Вашим ко мне, и в самих предметах, к общей пользе оказываемых, я взаимно постараюсь быть угодным и Вашему высокопревосходительству…» — читал Курнаков. Платов усмехался. Обязательный и приветливый князь Багратион нравился ему гораздо больше лишенного вкрадчивости Барклая. Говорил об этом вскользь несколько слов. Ближние люди вполголоса начинали обсуждать и сравнивать командующих, что о ком прознали. Матвей Иванович щелчком подзывал слугу, пальцем молча показывал ему, кому поднести «горчишной», слушал дальше… Барклай — немец, и сын у него на французской службе. Пишет, пишет, вроде за всех подрядился, а в штабе — неразбериха. Завистников у Барклая — море. Сам Аракчеев его не любит. Но немцы, ясное дело, за него. У Багратиона завистники, конечно же, есть, но меньше. Очень уж обходителен! Всех очарует! Кроток, щедр, зла не помнит. Доброй души человек. У Барклая состояние скудное, хозяйства нет никакого, жена, ясное дело, немка, немолодая уже, дети… Багратион опять же был достатка среднего, но с молодых лет расточителен и дружков богатых имел. При Потемкине, при Салтыкове в бессменных ординарцах начинал. Карьеру на бабах сделал… (тут Матвей Иванович снова щелчком подзывал слугу, чтоб поднес казакам). После Итальянского похода, обласканный царем, подкатился он к самой царевой дочери. Но тут ему, конечно, ходу не было. Сам царь спешно нашел ему жену, богатую, но распутную, из своей дальней родни, и монаршей волею женил. Теперь — шеф лейб-гвардии Егерского полка, должность сия дается лицам Императорской фамилии. Ни черта не боится. Любимый ученик Суворова… И снова усмехался Платов и указывал слуге налить донцам по третьей. Живал он в столице и знал такое, что верным казакам и не снилось, догадывался, кто стоит за стремительно взлетевшим Багратионом и что стоит. Считая себя физиономистом, с усмешкой сравнивал салтыковский и багратионовский образы. Выходило, что князь Петр — сводный братец покойному Императору… Суворов… Что касается Суворова, то Платов знал его мало, а первое впечатление выдавало в нем человека стремительного и раздражительного, легко терявшего хладнокровие и потому позволявшего увлечь себя на поспешные шаги. Мало ли кого он любимым учеником называл!.. Вон, Денисова называл, Адриана Карповича. А таких, как Денисов, на Дону до черта… Тут атаман ловил себя на мысли, что таких, как Денисов, конечно же, немного: и на Дону и в России Денисовы в большой силе, цепко держат лейб-казачий полк, «примолвили» там разных выскочек из донской глухомани. …Между прочим, в Итальянском походе Денисов вызвал Багратиона на дуэль… На самом интересном месте, когда Платов уже начал снисходительно поучать ближних своих и открывать им глаза, прискакал посыльный с важным пакетом. Прочитал Матвей Иванович… — В поход, казаки! Обходят нас, если уже не обошли… — Как обходят?.. Войны ж нету… — Нет, так будет. Собирайтесь! Засобирались, забегали. Брали с собой всё, что можно забрать. Потянулись из Белостока на восток казачьи сотни. На пятый день, 11-го, сам Платов с Атаманским полком и донской артиллерией выступил из Белостока в Гродно, из Польши в Литву. Шли безостановочно в виду неприятеля, чьи партии по ту сторону рубежа так же пылили от Липецка на восток. В начальниках чувствовалось тайное волнение, постоянно оглядывались казаки, беспокоились лошади. Жители разбегались. Лишь ушастые, грязные евреи неподвижно, черными столбами, стояли у своих жилищ. Еще на походе с Дона к границе, впервые увидев, Степка принял их за монахов из-за длинной черной одежды и черных шапочек. — Иноки, что ль? — спросил он у казаков. — Жиды, — коротко ответил один. — А-а… — вспомнил Степка. — Вот это кто… В Белостоке Степка поневоле приглядывался к ним. Довольно высокие, с длинной рыжей бородой, худые, гибкие, подвижные, болтливые, они жадно и недоверчиво смотрели исподлобья, потом подбегали, заговаривали, предлагая всё что угодно: водку, сукно, сапоги, женщин. Получив отказ, проходили как мимо пустого места. По дороге от Белостока до Гродно — а ехал Степка с обозом, на переход опережавшим Атаманский полк, — столкнулся с ними еще раз. В местечке, где остановился шедший перед обозом казачий полк, вдруг разом вспыхнули вопли и плач, да так резко, что Степка вздрогнул, решил, что враги напали. Когда подъехали, увидел — толпа евреев, один грязнее другого, падала ниц перед полковым командиром. — Чего это они? — Жалятся… — усмехнулся командующий обозом сотник Шершнев. — Обидели их… Здесь же остановились перепрягать. Один из вопящих вскочил, подбежал к Шершневу, поцеловал край кафтана и склонился к уху, что-то предлагая. Шершнев без разговоров дал ему в зубы. Вопли и плач вспыхнули с новой силой и стали нестерпимы. Шершнев распоряжался, не обращая на все это внимания. Отъезжая, он снизошел на немой вопрос растерянных Степкиных глаз: — Шпионы. Все скрозь шпионят. Промысел у них такой. Торгуют, немецкий язык знают. Ты к ним только подойди, им про тебя уже все известно: чего тебе надо, чего ты ищешь. Ловкачи… — Чего ж их не вешают, раз шпионы? — спросил Степка. — Всех не перевешаешь, — вздохнул Шершнев. — Они как вши. Давишь их, давишь… нет, невозможно! И уговорить их нельзя, мол, вы ж нас не кусайте. Не уговоришь и не передавишь. Вот так-то. Выход один — надо мыться. Не подпускать их к себе и близко, язык опять же за зубами держать. Чуть что — в морду. Молчком… Понял? 13-го вышли к Неману, быстрой реке, за которой куда глаз с песчаного бугра хватало тянулся мрачный сосновый лес. Литовская земля поразила Степку скудностью. Песок, глина, камни… Жители бледны, тощи и запуганы. Хлеб всюду был черный и во рту колючий. — У нас на Дону земля черная, а хлебушек белый, а тут земля белесая, а хлеб — черный, в рот не возьмешь. Чудеса! — рассуждали казаки. 13-го в Гродно получили приказ из 1-й армии в случае ожидаемой переправы неприятеля между Ковно и Меречем бить ему во фланг по-над Неманом, а за тылы не беспокоиться — князь Багратион поддержит. Степка вываживал возле здания, где размещалась атаманская канцелярия, за малым не запаленного курнаковского коня и слышал, как Платов, отъезжая куда-то, наказывал Лазареву: — Ты ж пропиши этому Барклаю, что мы пять сотен и полк Ивана Иловайскова под Белостоком оставили. Ежели на Меречь уйдем, когда ж они нас догонят? Придется ждать. Опять же на нас самих его сила прет… Да! И нехай егерей пришлет… Ясно? Ну, с Богом! Я поехал хлеб вывозить. Ночью, перебудив всех, один за другим прискакали два фельдъегеря и привезли писанное Барклаем со ссылкой на царя повеление: французы еще 12-го перешли Неман у Ковны, 1-я армия отходит за Вильну и готовится драться, и потому Платову, собрав все силы, идти решительно неприятелю во фланг и в тыл. Атаманская канцелярия гудела ульем. Сгоряча кое-кто из полковых кинулся седлать. Шутка ли, позавчера война началась, а мы и не знали. Может, он уже на подходе, обошел, отрезал… Платов мигом всех утихомирил: — Чего вы сбегались, как худые щенки? Лазарев! Пиши Барклаю! Без своих, пока не подошли, никуда не пойдем. Он и сам про то пишет: «собрать все силы… идти решительно…» Будем ждать. Тут по лесам, по болотам анчибел ногу сломит. Это не пиши… Где мы их потом искать будем?! К Меречу пошлем нарочного одвуконь. Об этом особо пропиши. Нехай глянет, точно ли перешли? А Барклай нехай прикажет, чтоб Багратион мне из Белостока полк Иловайскова вернул. Жду этого приказа до завтрева. Ну, и от себя чего-нибудь, помягче… К полудню прискакал из 2-й армии с пакетом черный гусар-«александриец»[126], багратионовский адъютант. Рвавшийся ранее на Варшаву Багратион увидел из переписки с Барклаем, что 1-я армия сдаст Вильну, откуда французам легко будет по большой дороге метнуться вправо, на Минск, и перекрыть всю лесистую и болотистую территорию между 1-й и 2-й армиями. Меж тем на самого князя, судя по донесениям разведки, направлялись превосходные по числу силы наполеоновского братца, короля Вестфалии Жерома. Забыв о Варшаве, искал Багратион выхода в отступлении — опередить французов, занять Минск и, опираясь на него, вести армию на соединение с Барклаем. «Впрочем, я говорю собственные мои мысли и единственно для того, чтобы вы приняли оные в одном случае к соображению, а в другом, если не имеете особенных повелений, тогда для совместного выполнения», — писал осторожно Багратион Платову. По мальчишескому легкомыслию, ждал Степка, узнав о начале войны, что Платов соберет полки и выведет их в чистое поле искать и бить неприятеля. Но Платов, разослав людей вычистить Гродно и вывезти все припасы, предупредил Багратиона, что будет отступать на Минск, и еще два дня ждал с полковниками распоряжений от Барклая. Барклай нажаловался царю, что Багратион сбивает с толку Платова, «который и без того уже мало образован и просвещен», а самому Платову язвительно ответил: «Весьма мудрено давать мне за 300 верст Вашему Высокопревосходительству наставления, которые разрешаются местными обстоятельствами». Мол, бери полк из Белостока без разговоров и наступай. Но следующей эстафетой указал на всякий случай путь отступления, тот же самый, что и Багратион предлагал. 16-го показались с той стороны Немана первые французы, и Платов, спалив мост через реку и отослав Багратиону копию с Барклаева ругательного письма, приказал отступать. Двумя днями позже параллельно Платову потянулся на восток Багратион. Французы преследовали вяло. Запуганные долгими русскими приготовлениями, они сами ждали внезапного нападения, ночами костров не жгли, вперед двигались ощупкой. Только выступили донцы — попали под проливной дождь. Два дня хлестало. Крайняя жара сменилась холодом. Дороги и поля затопило. Сотню верст до города Лида с трудом покрыли за три дня. По пути встретил их гонец от самого царя с повелением идти к нему, в Свенцяны, круг давать вокруг Вильны. Платов воспрянул. В Лиде разобрали по полкам из казенных магазинов сапожный товар, сукно, сухари и овес, остальное — муку и сено — за невозможностью увезти предали огню, перекрестились и устремились через леса и болота по царскому зову на Свенцяны. Багратион, вязнущий с обозами в песках, пенял Платову вслед: «…Ваше превосходительство, кажется, идете слишком скоро. По мнению моему, чтобы соединение ваше с первою армиею было вернее, то должно вам равняться со мною…» Тяжелый из-за сырости дым пожаров отмечал путь платовских казаков. Простывший Степка, ехавший при Шершневе, надышался горечью до тошноты, до кашля. Впереди, в литовских лесах и болотах, разъезды неожиданно наткнулись на французов. Обошли-таки черти!.. Первые пленные показали, что это маршал Даву торопится на Вильно и Минск. Стали пробиваться, забирая правее и правее. Из авангарда доносили, что в лесу тесно, развернуться негде, пробовали в обход, мостили из сосен гати, лошади через стволы спотыкались, ломали ноги, а чуть свернешь — топь… Французы не ждали, сами вперед полезли. Отбились, отскочили, пробовали взять еще правее, но догнало высочайшее повеление — прикрывать движение армии Багратиона. Вернулись. Багратион сначала подбадривал: вот, мол, сейчас через Неман переправлюсь, и вместе на Минск ударим, — но увяз на переправе надолго, а потом написал, что у неприятеля сил много, и если даже мы разобьем его и прорвемся, то по таким болотам весь обоз потеряем и много лошадей, и соединение с 1-й армией ничего не даст. А потому решил Багратион либо искать к Минску окольные пути, либо идти кружным путем на Бобруйск и Борисов. 2-я армия вернулась на левый берег Немана и песками по неимоверной жаре тронулась на юго-восток, на Несвиж, а Платову «предлагалось» два дня удерживать французов, а под третью ночь идти к переправе и догонять. Но тут оказалось, что генерал Дорохов, уходивший с гусарами и егерями от границы лесами, бьет неприятеля в Воложине, под Минском. Через Платова и записку переслал о том Багратиону. Багратион ухватился за это известие. Велел Платову Дорохова подкреплять, а сам хотел, пока французы на Воложин отвлекутся, проскочить у них под носом в Минск. Платов же, зная, какая туда дорога, и не веря, что Дорохов долго продержится, на Воложин не пошел, но, имея на город Минск свои виды, послал вперед генерала Кугейникова с бригадой, чтоб брал Дорохова, если встретит, и, не останавливаясь, следовал бы далее. А коль скоро займет Минск, то все имеющиеся в нем обозы, какие бы то ни было, и вагенбург платовского корпуса (ради чего и рвался он сам в этот городишко) выслал бы вперед по дороге для безопасности. Кутейников и Дорохова не встретил и до Минска не дошел. Багратион понял, что из-за разнобоя все пропало, и прописал Матвею Ивановичу… В лагере у забытой Богом деревушки Сигневичи бледный Курнаков читал Платову: «… Чрезвычайно жалею, что Ваше превосходительство, быв так близко к г. Дорохову и видев его положение со всех сторон не столько выгодное, оставили его, так сказать, жертвою. Мне остается теперь только просить вас, милостивый Государь мой, чтобы вы из усердия к службе Государя Императора и любви к Отечеству, поддержали Дорохова, дав ему способы соединиться с вами. Стремление ваше соединиться с 1-ю армиею я отлично уважаю…». Молчали полковники, молчал Платов; глядя на них, притаился в углу палатки Степка. «…Но, если смею сказать, то бывши в положении вашем, я бы не оставил Дорохова», — совсем упавшим голосом читал Курнаков. Далее Багратион все также предлагал соединиться с Дороховым и идти в Минск и выражал надежду, что предложение сие Платов примет «с теми чувствами, кои приличны верным сынам Отечества и подданным монарха нашего». Рассказывал потом, через долгие годы, возмужавший Степан Кисляков, что видел он Платова в гневе — не дай Бог! Встал тот, как лев, гордый и страшный, и оглушил всех громовой рев его. Устыдил его Багратион в лени и недобросовестности, гордость и тщеславие уязвил. Проницательный, ч-черт! Знал, как уесть. Достал до крови. Попятились казаки от разъяренного атамана: «Ну, зараз бить зачнет…» Далеко был князь Багратион, и ответить ему Платов мог лишь письменно. Тотчас усадил он Лазарева писать, вышиб из палатки всех (Степку, забившегося в угол, не заметил) и стал диктовать, срываясь на рассуждения и выкрики, словно Багратион был здесь же, в палатке. — Пиши, что туда дорога — зимняя. Пехота пройдет, и то зимой. Справа пробовали, — становился он памятником и руку воздевал. — Но и тут не только дороги, ни же малого проследа, кроме стежек по непроходимым лесным и болотистым местам, не найдено… И там уже сидят, ждут… Одна дорога, слева… Но там же Даву… Ты же сам туда сробел… Сам сробел, а меня послал. А?!.. Продиктовав и подписав многократно смягченный Лазаревым ответ, озаглавленный сухо, без всегдашних титулов, «рапорт генералу князю Багратиону», Платов не успокоился и сел сам писать частное письмо: «Не ожидал я от Вашего сиятельства таких для меня неприятностей, какие изъяснили Вы ко мне вчерашнего дня в предписании Вашем за № 372, что я оставил Дорохова в жертву, и напоминаете мне в пользу Государя и Отечества; позвольте мне Вам доложить не из сердца, а из сокрушения моего, я оное наблюдаю и усердствую службою моею сорок два года… покорнейше прошу приказать Вашему письмоводителю, чтобы он не писал таких колких и выговорных речей, кои в 374 номере…» Багратиону два дня выдались неудачные, только Платова отругал, прискакал из сторожевой цепи уланский корнет Римский-Корсаков — померещилось ему с пьяных глаз, что валом валит великая сила французов, уже в Новогрудке наступают на пятки арьергарду. Багратион, шедший до сего времени спокойно, поверил, поднял весь арьергард. Шутка ли? Впереди в Даву уперлись, а сзади нежданно-негаданно как снег на голову Жером Бонапарт упал. Черт его знает, может, он в братца удался[127]. Быть тогда беде! Тревога оказалась ложной, Багратион сгоряча разжаловал корнета в рядовые и вновь напомнил Платову поддержать Дорохова и торопиться на Минск. Но Платов был уже по сию сторону Немана и вовремя. 25-го прибыл к Багратиону флигель-адъютант Бенкендорф с известием, что Минск оставлен, французы, видимо, уже там, русские армии разрезаны[128], и Барклай ушел на Двину к городку Дрисса, все больше удаляясь. Путь оставался левым берегом Немана на Слуцк, Бобруйск, Могилев, вокруг Минска. Верный себе Багратион сообщил о том Платову, выставив себя в пример, что поставил себе в обязанность спасти армию, куснул еще раз, приписав, что спасет еще и платовский корпус, подчинил атамана своему командованию, сославшись на царя, и перебросил из авангарда в арьергард[129], велев четыре дня удерживать показавшегося врага, затем прибыть в Несвиж, «где Вы найдете новое повеление для соединения со мною». И, наконец, погладил: «Опытность и отличное мужество, толико всем известное в Вашем высокопревосходительстве, удостоверяют меня, что Вы с наилучшим успехом окажете в сей экспедиции новые Ваши услуги Государю Императору». Вослед послал Багратион Платову личное письмо: «… Я Вас могу уверить моею честию, что нету на свете человека, который мог бы меня с Вами поссорить. Я не писал Вам из сердцов, а то, что получил от Дорохова. Я знаю Ваши достоинства». Дорохов остался в непроходимых лесах и болотах и прикрывал теперь уходящую армию с фланга от Даву; его подкрепляла новая 27-я дивизия, которая только что ушла из Минска, «предав обозы с излишней амуницией и запасами провианта огню, воде и алчности жидов, дабы ничего не досталось в руки французов». 25-го к вечеру казаки вышли на отмеченный пожарищами след отступающей багратионовской армии к местечку Кареличи и рассыпались завесой, перекрыли пространство. Сразу же, словно ждали, показались с запада, от солнца, три колонны конницы неприятельской. Шли смело. Карпов Аким и Иловайский Николай с полками опрокинули их и сами отскочили. Возле местечка Мир стали на ночлег. Гонцы понеслись собирать разрозненные части. 26-го весь день у Мира ждали неприятеля. Солнце палило, и зной стоял томительный. Багратион приказал удержать сей пункт и выявить силы противника, для чего взять языка. Как коня перед барьером, злил он Платова, пришпоривал; к приказу своей рукой приписал: «Ежели оне весьма превосходят, тогда изволте ретироватца (отступать) на Несвиж, где я сам буду армиею, но я уверен, что Вы доставите мне победу, ибо в открытых местах Вам и надо дратца». Знал — не любил Платов быть зависимым, не любил на кого-то полагаться, обожает, чтоб наоборот. Помощь отвергнет с негодованием, зато сам окажет с радостью. Платов все еще взрыкивал, как раненый лев. Из слов Багратиона вытекало, что хотели их рассорить (в это Платов охотно поверил) и виноват во всем Дорохов. Но саднило, болела рана — нет должного внимания, нет почтения — и хотелось Багратиону доказать: нет, не все ты мои достоинства знаешь… К вечеру приехал с письмом адъютант Багратиона, князь Меншиков. Напоминал Багратион про языка и далее, знаток душ человеческих, писал: «Я Вам должен сказать, что положение наше довольно критическое. Неприятель подходит к Бобруйску и по слухам, говорят, в больших силах. У нас множество обозов, и дорога идет в Бобруйск лесистая. Следовательно, на вас будут напирать, а мне пробиваться. А ежели до прихода моего они перережут дорогу к Бобруйску, тогда нам одно спасение — бежать на Мозырь. Мне хочется обратиться на Жерома и его разбить. А потом, куда обстоятельства позволят, туда нам идти». Далее делился планами, как войска расположит, и обещал подойти лично с гренадерами, кирасирами и егерями, если сам Жером с пехотой покажется[130]. Лазарев дочитал, поднял глаза на Платова. Степка в углу жался. Из письма он понял, что все пропало, одно спасение — бежать. А Платов встал и прошелся по палатке прямо и горделиво. — Собирай казаков… Князь Меншиков, лейб-гусар, сверкая золотым шитьем, шагнул вперед: — Позвольте остаться при Вашем Высокопревосходительстве. Очень на французов посмотреть хочется. Платов величественно кивнул. — По коням! — Все метнулись из палатки. — Князю Багратиону напиши, что пока ничего не видно, стоим мы у Мира, ждем… Распиши про вентерь[131]. Ежели удастся их заманить, тогда будет не один язык. Ну, и далее… Ты знаешь… Да, и пленных, что вчера забрали… там их человек двадцать… отправь… Выглядывал Степка из палатки атаманской походной канцелярии на гул и сиплый топот. В тучах пыли слетались казачьи полки. Красовался Платов перед полками, обманчиво-лениво щурил голубенькие, как у новорожденного котенка, глаза, и ехали за ним бравые полковники, и ехали молодцы-адъютанты… Глава 21 КАК ОНИ СПАСАЛИ РУССКУЮ АРМИЮ Всю ночь ждали неприятеля. Разведчики возникали из тьмы и шептали на ухо Платову. Багратион до свету ушел в Несвиж и стал там на дневку — вымотался за десять дней пути по песку. Нервничал он, как бы меж двух огней не попасть. Что у Платова? Где французы? Почему не наступают? Или слабы и выжидают подкрепления, или робеют. Тогда самим напасть… Писал Багратион Платову: «Стоять перед ним долго на одном месте никак нам не должно, и обстоятельства не позволяют… Словом, я полагаюсь на Вас, и вы их пощиплете путем, дабы втравить людей». Платов молчал, как затаившийся в засаде охотник. Донесла ему разведка, что пехоты французской и близко нет, идет одна кавалерия, поляки; полки слабые, трехэскадронные, торопятся догнать русских, от своих оторвались… Можно было успокоить Багратиона, но не делал этого Платов: «Нет, не все ты мои достоинства знаешь!..» На рассвете польская кавалерия сбила казачьи заставы и с бессмертным польским гонором лихо пошла на Мир и за Мир, через мост, за речку… Ну и дали им… В разгар схватки пришло еще одно письмо от Багратиона: «Ваше высокопревосходительство, целый день жду я с нетерпением о Ваших подвигах… Но Вы ничего не пишете. Обстоятельства мои не терпят долго здесь стоять… Я ожидаю Вашего уведомления, если бы в половине дня обстоятельно написали, какие у них там силы, я бы так и распорядился. Но время уходит, оно для нас дорого. Прошу уведомить, что у Вас делается. Сей третий к Вам от меня посланный». — В половине дня донесения ждет? — переспросил Платов гонца. — Получит… Обстоятельно не могу… Ты ж видишь, что творится? В общем, скачи и поздравь с победою… Дай-ка, я сам напишу… «Хотя с неболшою, однакож, и не так малою, потому что еще не кончилось, преследую и бью; может быть, и весь шести полков авангард под командою генерала Турно и Радзиминского погибнет; пленных много, за скоростию не успел перечесть и донесть; есть штаб офицеры и обер. С Меншиковам донесу, а на первой раз имею долг и с сим Вашего сиятельства поздравить. Благослови, Господи, более и — более побеждать, вот вентерь много способствовал, оттого и начин пошел. Генерал откавалерии Платоф. У нас, благодаря Богу, до сего часа мал. Избавь, Всевышный, от того вперед, потому что перестрелки снеприятелем не вели, абросилис дружно в дротики итем скоро опракинули, не дав им подержатца стрелбою. Генерал Платоф. Генерал-майор Василчикоф сей час прибыл исомною соединился». Степка Кисляков боя не видел, перед рассветом отправили его со всей канцелярией верст за двадцать, в деревню Островскую. Проносились через деревню гонцы из Несвижа и обратно. Эскадрон за эскадроном шли посланные Багратионом к Платову коричневые гусары. В полдень проехал через деревню очень довольный князь Меншиков, повез с собой к Багратиону троих пленных офицеров и личное послание. — Три полка разбили и погнали их, чертей, верст за двадцать, — пришли в канцелярию первые известия. Вечером сам Платов приехал в Островскую. Велел разложить костры. Темноту и одиночество он терпеть не мог. Грациозная кошачья леность вернулась к нему. В кругу верных казаков полулежал он на ковре, кинутом прямо на песок, и неторопливо диктовал подробный рапорт о славном деле под Миром. Пригнали колонну пленных. Дрались они жестоко, не сдавались, пока с лошади не собьют. Все — израненные, оборванные, обобранные до нитки. Платов подскочил, рявкнул: — Кто раздел?! За грабеж — расстрел на месте. Без ножа режете… Сам, чертыхаясь, сел объяснение писать: «Неудивляйтесь, Ваше сиятелство, что пленные безрубашек и голые; некозаки рубашки сняли, а оне сами их уже в лагире ввиду моем, подрали на перевяску ран, ибо гостины нет, а послать для взятья в местечко вышлоб грабежом ивсе ето делалос в перевяски скоростию, чтобы спасти их. Вашему сиятельству извесно, что в таком случее посланные заполотном точно наделалиб чего небудь жителям тревожного и обыдного, а порядком изделать сего не было возможности, потому что в местечке ни головы ни управителя нет, все разбежались, и всякой посвоей мисяи скриваетца; мундири и кивера пленные сами бросают, два раза им, поднявши, отдавали сподтверждением, чтобы оне того неделали, нотак упрямы: не слушаютца изних многие, хочь убей его. Вашего сиятельства покорнейши слуга Матвей Платоф…» — Ху, будь ты проклят… Сроду столько не писал… — откинулся в изнеможении. Багратион, узнал про победу, «чувствительнейше благодарил» и рекомендовал гнать за врагом и «хорошенько пожарить» его. Воспользовавшись успехом, хотел он дать армии еще день в Несзиже отдохнуть. Платов вернулся к Миру и на другой день, к вечеру, снова крепко побил кавалерию наполеоновского братца Жерома. Торопились уланы Багратиона догнать, опять сунулись, не дождавшись пехоты, вот и получили. В темноте уже, отогнав расстроенных поляков верст за восемь, докладывал атаман: — Пиши… Поздравляю, мол, его сиятельство с победою и с победою редкою. Как дрались… Да, про Кутейникова… Мол, так дал, что едва ли останется одна душа или, может, несколько спасется. Ну, да ладно. Всего описать не могу, устал и, на песке лежачий, пишу. Хвораю через великие труды. Мне б лечиться… Ладно, этого не пиши. Теперь давай, кто отличился… Далее пошли длиннейшие списки отличившихся, причем из своих назвал Платов лишь Иловайского 5-го, получившего две раны, остальные — присланные Багратионом гусары и драгуны. Особо — адъютанты. В канцелярии списки эти составляли и обсуждали. Степка удивлялся: сам атаманский пасынок, подполковник Кирсанов, к полякам в строй врубился и саблей офицеров по мозгам доставал, а об нем ни слова. Спросил у Шершнева. Шершнев усмехнулся: — Если за каждую загубленную душу крестик давать или чин, знаешь, сколько б у нас в Войске фельдмаршалов было? — Потом, посерьезнев, объяснил: — Поляков сколько было? А наших? За что ж давать!.. Багратион Платова душевно благодарил и адъютантов поздравил с производством. Впредь просил остеречься, ибо конница от трудов военных устала, но следить за неприятелем внимательно. «Впрочем, я уверен, что вы ничего не упустите, ибо в том общая польза и собственная ваша слава». А Платов, угадав момент, послал ему тщательно собранные — когда только время нашел? — сведения о новом враге, Дорохове, и заключение сделал: «Я, по долгу моему, как к начальнику доношу: Дорохов не способен на авангардное препоручение. Если он будет и вперед такие затейные и несправедливые штуки строить, будут одни пустые тревоги и войскам движениями изнурения. Предаю вам сие в ваше начальническое рассмотрение, а если угодно будет исследовать, то все, мною донесенное, доказано будет». Багратион Платова утешил: «В рассуждении Дорохова будьте спокойны, я его милость давно знаю и молотца, я сам не рад, что к нам попался, но поверьте, что я его проучу своим манерам, но скажу вам откровенно, что он весьма хвалил ваших казаков…» Успокоившись за тыл, Багратион обозы и больных послал на юг, в Мозырь, а сам устремился к Бобруйску и далее — на Могилев. По песку, в нестерпимое пекло, оставляли за собой по 45–50 верст. Не было времени даже кашу варить. Командовали привал, головная колонна сходила с дороги, садилась, но только подтягивался хвост, барабаны уже били поход, и головная начинала строиться. Гнилую красноватую воду пригубливали, морщась, а пить не могли. Офицеры отдали лошадей везти солдатские ранцы, сами по два-три ружья несли. Одну поблажку дал князь Багратион измученным жарою войскам — разрешил воротники расстегнуть и галстуки снять. После славного дела под Миром Платов, чувствительный, что о нем думают, пообмяк, успокоился. Первая победа с начала кампании. Чем хуже дела, тем громче о ней трубить будут. Поляков не боялись. Наполеон их возвеличивал. Слухи распускались, что новая польская кавалерия страшна. Но Платов знал, что в кавалерии или всегда бьют или же всегда бывают биты. Все — от первого почина. Почин под Миром остановил хвастовство и наглость поляков. Надеялись, что и впредь так будет. Прослышав, что у Платова неприятеля бьют и награды получают, съехались к атаману волонтеры адъютанты высокопоставленных особ: от Великого Князя Константина — полковник Шперберг, которого Платов сразу назначил дежурным (если спросят, кто распоряжался, а вот он, адъютант Великого Князя), от Багратиона — князь Гагарин и лейб-егерь Муханов (последний от лихости переодетым к полякам в цепь лазил, через это его свои по ошибке убили), волонтером — немецкий филиппстальский князек, русской службы полковник (его Платов звал «Филипп Стальский»). Сам молодой граф Воронцов, командующий гренадерами, приезжал посмотреть на супостата издали. Платов, расслабившись в приятной компании, стал попивать. Разговоры вели смелые. Барклай, мол, сам соединяться не хочет, поскольку князь Багратион старше его по службе, и в Пруссии Барклай был у него в подчинении… (Тут Платов обычно встревал: «Он в предпоследнюю Турецкую кампанию у меня в подчинении был». А Государь, отъезжая, Багратиона Барклаю прямым приказом не подчинил, чтоб Багратиона не обидеть. А тому и деваться некуда: войск мало, поражения боится, рвется на соединение, а сам, похоже, не хочет… Слушая донцов и оглядываясь на пленных, жаловались волонтеры, что всегдашняя предприимчивость Багратиону изменила. Начальник штаба, граф Сен-При, робок и Багратиона таким же сделал. Чего бежим? Обернуться бы да напасть!.. А прихвостень оного Сен-При г-н Жамбар?!. Наслушавшись их, послал Платов Багратиону приглашение, чтоб приехал, проведал. Как раз Петровка подходила, именины князя. То-то б загудели на радостях! Багратион отнекивался: «Я бы рад сам быть, но измучен делами… Правда, я именинник, но хлопот полон рот…» Но от Платова просто так не отстанешь. Сам к Багратиону засобирался. Тут под Несвижем поляки опять арьергард нагнали. Аким Карпов выманил три уланских эскадрона и «дал им чесу». Пленные при опросе объявили, что заняли Несвиж король Вестфальский Жером и польский князь Понятовский с конницей и легкой пехотой. Всю ночь за казаками гнались… — Ну и как? Догнали? — усмехнулся Платов. Захотелось новую победу отметить, а узнав про вестфальского короля, Платов как раз анекдот один вспомнил, как Михайло Илларионович Кутузов в Яссах его, Платова, с оным королем сравнил. Рассказал бы, жаль, гусары ушли и Воронцов уехал… Багратиону б рассказать… Написал Багратиону: «Долгом поставляю Вашему сиятельству донести, что на предприятия неприятельские смотреть нечего, ибо, по-видимому, они занимают нас с намерением единственно для того, чтобы остановить. Я нынешний день, разделавшись с наступающим неприятелем, непродолжительно вам донесу, и сам один, оставя корпус мой при старшем, поспешу завтра явиться к Вашему сиятельству в Слуцк». Багратион переполошился: «Рапорт Вашего Превосходительства я получил. Сколь мне было приятно видеть вас здесь, столько же не смею и не желаю, чтобы вы ехали, ибо вы крепко нужны для моего тылу… А сей раз прошу вас оставаться и не ехать ко мне, чтобы без вас худо не было… Прошу вас только одной милости: давать мне часто знать, что важного и не важного случиться». На ночлег раздосадованный Платов, заботясь о выгоде людей и лошадей, стал у речки, не переходя на другой берег. А утром вскочили — прут поляки нахрапом. Ветер значки треплет[132]. «Бий! Забий!» Митрий Кутейников, чья очередь была сторожить, сдержать не может. Пять верст гнали его до лагеря. Глянул Платов и приказал броды искать. — Уходим!.. Речка была глинистая, лошади вязли, и бродов не отыскано. Для переправы оставался один деревянный мостик… Сбившимся вокруг него полковникам Платов сказал: «Не топиться же нам, ребята!», послал за гусарами, а сам решился драться. С одним из Иловайских засели они в кустах по обеим сторонам дороги, а когда поляки, по обыкновению, занеслись далеко, до самых мостков, ударили с флангов и устроили всеобщую свалку. Сеча была жестокой, и сначала не знали, чем она кончится. Неприятеля все ж погнали, но неожиданно напоролись на его главные силы — пехоту и даже артиллерию. Еще один сюрприз!.. Однако к тому времени все пришли в себя, опомнилиоь и, метнувшись назад, речку перешли в неожиданном порядке. А на той стороне, в безопасности, развернули донскую артиллерию и открыли из двенадцати пушек ужасную пальбу. Князь Багратион, прознав от верных людей, в какую передрягу попал Платов (по рапортам все выходило прекрасно) и каким чудом выпутался, сам приехал в местечко Романово благодарить. …Оказался Багратион невысок, худ, мускулист. Горбатым носом и сомкнутыми твердыми губами напоминал горца-выкреста, которых Степка немало повидал на Дону, в стольном граде. Благодарил князь Платова, обнимал, речь приветливая, а глаза жестокие, щупающие. Озадачен князь. Нашептали ему, что нажми поляки сильнее, и перетопли б казаки в речке. Начальник арьергарда недоглядел, подставился. Багратион за свою жизнь арьергардным начальником побыл сверх меры, все живо представил. И Платов сплоховал, и неприятель на поверку слаб оказался. Но впредь такого в арьергарде терпеть нельзя. Сменить? Без Платова казачки и вовсе от рук отобьются. Наказать? Пристыдить? Было уже… Как бы хуже не стало. Зная за атаманом слабость и опасаясь, что после всех испытаний впадет Матвей Иванович в запой, решил Багратион его ободрить и на великие деяния подвигнуть. Но как? Наградить равного по чину нельзя. Обещать, что перед царем о награде ходатайствовать будешь, Платов еще и обидится. Впрочем, смотря какая награда… Нашел князь Багратион один ход: — Был на Дону достойный воин, генерал от кавалерии граф Денисов, надеюсь в недалеком будущем услышать о генерале от кавалерии графе Платове, — и обнял Матвея Ивановича. В точку попал. С покойным Денисовым, непримиримым врагом, Платов чинами сравнялся, а титула громкого еще не приобрел. Герб опять же… Царь-то наградит, да кто царю подскажет? А вот он, Багратион!.. Поляки, получив по усам, взяли влево, к Минску, а Платов через великую мочь по случившейся дурной погоде собрал вместе рассеянные боями и командировками полки и, разбрасывая присланные из штаба армии прокламации и разрушая мосты, пошел и дальше вслед за армией. 4-го в ночь привез гонец повеление царское явиться Платову в 1-ю армию, где сам царь изволит иметь высочайшее пребывание свое. Вот он, случай! Отписав Багратиону, «ей и ей же я Вас люблю душевно и почитаю», чтоб тот — не дай Бог! — царю не отсоветовал, запросился Платов в 1-ю армию. «С непременным и истинным почитанием и душевною преданностью был и буду навеки Вашего сиятельства покорнейший слуга…» Багратион не препятствовал, лишь велел два полка в арьергарде оставить. Рвется Платов в 1-ю армию, и отлично! Заодно и всей 2-й армии путь туда откроет. По лесным дорогам без воды бросился Платов с полками из арьергарда в авангард сквозь всю растянувшуюся багратионовскую армию на Могилев. От напряжения лошади стали падать. Багратион еще и поторапливал: давай, мол, быстрее, царь ждет. Вылетели к Могилеву, а там — французы. И Платову и Багратиону путь перекрыли. Генералы Раевский и Паскевич пошли выбивать французов из Могилева, а Платов переправился вброд через Днепр, попугал засевшего в Могилеве маршала Даву с другой стороны, из-за речки, и, поднимая тучи пыли — из-за нее Даву принял казаков за всю багратионовскую армию и след потерял, — ушел в 1-ю армию к царю и Барклаю-де-Толли. На подходе готовил Платов «почву» — писал товарищу по несчастью, по ссылке, Алексею Ермолову, который теперь вышел в люди, стал при Барклае начальником штаба. Зная ермоловские настроения, поругивал Барклая, себя же выставлял единственным спасителем в несчастье. «Я письмо к Вам писал на песке, сидя на коленях, как другу. Прошу довести его до сведения главнокомандующего, он увидит, что мне невозможно было успеть соединиться с первой армией. А теперь уже есть надежда соединиться через два дня, разве он, Барклай-де-Толли, отретируется до Москвы, тогда уже не скоро нагоню. Боже милостивый, что с русскими армиями делается? Не побиты, а бежим! Одна со страхом отступает, а другую отдаленными дорогами отводят без боя. Спасал я ее три недели удачливо. Прошу Бога, чтобы благословил меня и другую защитить». 19 июля соединились. На войне новобранец запоминает первый месяц день вдень, а затем чувства притупляются, страх исчезает. С выходом платовского корпуса к 1-й армии Степка Кисляков к войне привык, да он и не видел ее настоящую, при атаманской канцелярии походной ездил. А чиновников, бывших при канцелярии, занимали и забавляли совсем иные дела. Во-первых, это были дела донские. Их Платов решил одним махом. — Где Денисов? — Лечится на Минеральных Водах. — Нашел время… Чтоб не маячил здесь со своими военными талантами, предложил Платов назначить генерал-майора Денисова 6-го наказным атаманом и добился этого назначения. Полетело Денисову на Дон повеление принять Войсковую Канцелярию, собирать полки и слать их под Смоленск. — Так. С одним делом покончено… Теперь оставались дела более интересные, «великосветские». Государь, растерявши друзей молодости и симпатии общества, больше прислушивался к немцам, чем к своим. Снова иноземцы входили в силу, и русская знать, помнившая мрачные бироновские времена, смотрела на чужаков с завистью, недоверием и злобой. «Русская партия» боролась с «немецкой». В штабах служаки-немцы поглядывали на русских с презрением. Позиции не сдавали. Некоторые из «немчуры» совсем глаза намозолили. Генерал-квартирмейстер Толь по самой природе своей был резок, лишен чуткости и такта. Полковник Вольцоген, человек исключительных знаний и выдающегося ума, кроме прочих достоинств имел «склонность к политике», а попросту — неумело интриговал, и неумелые наглые интриги, открытый расчет на известные русские слабости показывали, что русских Вольцоген считает дураками, отчего русские смотрели на него с суеверным страхом, как на злого гения Барклая. И в самом обрусевшем шотландце Барклае прежде всего видели немца. На флангах, на второстепенных направлениях французов били, а главная армия отступала, избегая боев, и это ставили в вину командующему и немцам. Без начальника штаба Ермолова, человека честолюбивого, пылкого и твердого, армия вообще не слушала б барклаевских приказов. Но и Ермолов играл свою игру… Жаловался Барклай близким людям: «И тот, что должен мне быть правой рукою, происками у дворца ищет моего места, а дабы удобнее того достигнуть, возмущает моих подчиненных. Где он отличился? Только под Прейсиш-Эйлау в полковницком чине. И он хочет командовать армией!..» Тут Барклай ошибался. Претендовать на командование армией при наличии в ней многих полных генералов и генерал-лейтенантов генерал-майор Ермолов не мог и был в этом отношении совершенно бескорыстен. Имел он разрешение писать напрямую царю, и в письмах этих предлагал поставить командующим Багратиона. Багратион, старший по службе, справедливо претендовал на командование обеими армиями и, зная, что войска недовольны отступлением, еще на подходе, продираясь сквозь Бобруйские леса, заговорил о наступлении, упрекал 1-ю армию, что бежит без боя, грозил в отставку подать. Под Смоленском, где армии соединились, борьба вспыхнула с новой силой. Багратион, отставший от Платова всего на один день, явился в ореоле новой славы. Единственный серьезный бой его армии с французами под Салтановкой возносился, как героический прорыв. При сближении армий вожди обменялись любезностями и уверениями. Барклай просил прежние нелады предать забвению и обещал наступать, «дабы прогнать и опрокинуть» все, что за ним следует, то есть Наполеона. Вроде договорились. Но как коснулось дела, пошла русская армия вразнос. Ермолов подбивал Багратиона писать царю, что, мол, надо наступать: «Пишите, Ваше Сиятельство, Бога ради, ради Отечества, пишите Государю». Багратион царю не писал, знал, что Барклай во всем, а значит, и здесь, царскую волю выполняет, а писал Барклаевым недоброжелателям — Растопчину, Чичагову, Аракчееву и другим влиятельным лицам. Требовал идти вперед, но сам, правда, особо не совался, ждал резерва из Москвы. Барклай, равнодушный к опасностям, дороживший честью и добрым именем, тоже вперед не рвался. Он бледнел при мысли, что придется и дальше отступать без боя, ибо литовские леса кончились и пошла исконно русская земля, о чем солдатам говорила каждая береза у обочины, но, не веря в самого себя, он также бледнел при мысли о бесповоротном решении сразиться с превосходящим числом противника и взять на себя тяжелую ответственность за судьбу армии. Победы Багратиона и Платова над Жеромом… Велика важность!.. Два дерзких мальчишки, не имея сил побить драчливого и ловкого сверстника, отлупили его неумелого братца. А каково будет сразиться с самим Наполеоном? — Всё, что я ни делаю и буду делать, есть последствие обдуманного плана и великих соображений, есть плод многолетних трудов, — говорил Барклай особо доверенным людям. — Теперь все хотят быть главными… Платов, не выносивший, если сплетни, интриги и секреты — и без него (кто же интриганам добрый совет даст?), страшно всеми этими делами интересовался. И еще одно обстоятельство — прибежали к нему остававшиеся в 1-й армии верные казаки и пошептали на ухо, что французы тайком предлагают Дону от России отложиться и сулят признать Дон вольным государством, а они, казаки, не зная, чья возьмет, и какова будет платовская воля, отвечали пока уклончиво. Платов поусмехался, кивнул молча и казаков отпустил. Ох, как много теперь от него зависело! И то ли Ермолов его «накрутил», то ли еще Багратион, то ли сам себя возомнил незаменимым, но, встретившись с Барклаем, стал Платов грубить: — Я никогда не надену более русского мундира, потому что он сделался позорным. Твердо встал в один ряд с Ермоловым и Багратионом. Но казаки — это казаки, а русские — это русские. Багратион по дружбе рассказал Ермолову, как Платова «на поводке» держал, графским титулом поманил, а Ермолов, верный друг, еще кому-то. Так и до Барклая дошло… Корпус платовский раздергали, три полка туда, три — сюда, три — еще черт-те куда. А за спиной Платова сел Барклай царю писать: «Генерал Платов в качестве командующего иррегулярными войсками облечен слишком высоким званием, которому не соответствует по недостатку благородства характера. Он эгоист и сделался крайним сибаритом. Его казаки, будучи действительно храбрыми, под его начальством не отвечают тому, чем они должны были быть… При этих обстоятельствах было бы счастьем для армии, если бы Ваше Императорское Величество соблаговолили найти благовидный предлог, чтобы удалить его из нее. Таковым могло бы быть формирование новых войск на Дону или набор полков на Кавказе, с пожалованием ему титула графа, к чему он стремится больше всего на свете. Его бездеятельность такова, что мне приходится постоянно держать одного из моих адъютантов при нем или на его аванпостах, чтобы добиться исполнения предписанного. Государь, я осмеливаюсь просить Вас о принятии этой меры потому, что она сделалась безусловно необходимой для блага службы…» Платов и впрямь увлекся идеей получить графский титул, только об этом и думал. Вот уж нашел Багратион струнку! Ермолов, по примеру Багратиона, стал использовать то же и получал наслаждение, когда Платов при всей своей хитрости, не умея скрыть нетерпеливых ожиданий, всякий раз спрашивал его о получаемых повелениях Императора и какие кому вышли награды. В день, когда Барклай писал царю письмо с просьбой убрать Платова из армии, Платов стоял с полками в местечке Выдра и сам писал письмо — Императрице Марии Федоровне. Поздравлял Ее Величество с днем тезоименитства, сообщал, что здоров, но писать не мог, «ибо с 16-го числа прошлого июня находился в ежесуточном движении не сходя с лошади». Благодарил за присланную корпию, отчитывался, чьи раны она облегчает. «Об одержанных мною… победах описывать я не распространяюсь, уверен, что Ваше Величество изволит увидеть из ведомостей; у меня же, благодарение Богу, урону очень мало». Наконец командующие договорились и пошли вперед. Платов, выдвинутый в авангард 1-й армии, опять отличился, при Молевом Болоте крепко побил кавалерию графа Себастьяни, старого знакомца. Но под деревней Гаврики сбились с французского следа, велел Барклай остановиться. Заругались командующие опять. Барклай сидел посреди двора на бревнах, приготовленных для постройки, Багратион же большими шагами двор из угла в угол мерил: — Ты немец! Тебе всё русское нипочем… — Ты дурак, — вяло отвечал ему Барклай, — и сам не знаешь, почему себя ты называешь коренным русским… Занятнейшая сцена!.. Ермолов стоял у ворот и отгонял любопытных: — Главнокомандующие очень заняты и совещаются между собой. Разругались окончательно. Барклай стал холоден и невежлив, Багратион — груб и колок. Барклая среди своих иначе, как «маршал Даву», не называл. Начальник штаба 2-й армии граф де Сен-При натравливал князя на Барклая и заодно копал под Ермолова. Армия, издерганная беспрестанной сменой распоряжений, возроптала. Ермолов, на опыте осознав верность вечного принципа — один плохой командующий лучше, чем два хороших, — начал сглаживать… Бонапарт не стал ждать, пока вожди договорятся, и чуть было не отрезал обе армии от Смоленска и от Московской дороги. Войско его таяло, потому и торопился он догнать и навалиться всей массой, пока силами превосходит. Смоленск русские оставили… В войсках открыто говорили об измене. Платовские ребята брали пленных, и те рассказывали, что все русские планы Наполеону известны, что к полякам в лагерь приезжают офицеры в русской форме и русских начальников ругают. Барклай заподозрил польских князей и графов, коих много было на русской службе, «русская партия» — немцев. К Платову в арьергард приезжал Ермолов узнавать подробности. Ругали с Матвеем Ивановичем Барклая и его окружение. Особо досталось Вольцогену, которого Ермолов называл «wohlgezogen» (хорошо воспитанный): «О, сей тяжелый немецкий педант! Сидит, как паук!..» Платов, веселый и небрежный, сказал: — А ты пришли ко мне этого педанта, я его в передовую цепь пошлю с проводником, он оттуда хрен вернется. Еще б Жамбара с ним вместе… Ермолов посмеялся, сказал, что на такие шутки могут и обидеться, и уехал. Письмоводитель Платову заметил: — Зря ты, Матвей Иванович, насчет Вольцогена… Платов отмахнулся. Уйдя за Днепр, искали командующие позицию под Дорогобужем. Толь нашел одну, но она Багратиону не понравилась и тот обозвал Толя мальчишкой и грозил в рядовые разжаловать. Барклай перемолчал и велел отступать дальше. Ломанулись французы всей силой по большой дороге на Москву. Против Платова вместо битого Жерома двинули другого короля — Мюрата[133]. Патлы до плеч, одет черт-те по-каковски[134], но парень лихой — «попер чертом», передыху не давал. Раньше, в Литве, при отступлении выжигали все окрестности, теперь едва успевали вдоль дороги почтовые станции пожечь. По пыли, по жаре несколько раз рубить кидались. Потери сотнями стали исчислять. Меж казаков ропот пошел. — Не берегут нас. Так и Платов откажется, воюйте себе сами, как хотите, — пугали они русских. Русские, наоборот, Платову выговаривали: «У тебя егеря были. Чего ж ты их в тыл услал, на переправе французов не удерживал? За день, между прочим, три речки прошли. Так ты его прямо на лагерь выведешь. Из-за тебя дневку отменили, близко врага подпускаешь. Еое и Крейца подставил. „Держитесь, держитесь! Сейчас в дротики ударим“. А где те дротики? Бежишь без оглядки…» Платов со зла назвал их «шакалами» и обиделся до смерти. — Шакалы и есть, — поддакивали в походной канцелярии. — Точного приказа от них не дождешься. Боятся… Платовым командовать. Платов, он ить не смолчит, если приказ глупый. А теперь рассуждают… Багратион себе бесновался: — Ретирады наши никуда не годятся. Не ведаю никак, кто тому причиною. Я, хотя и старее его, но государю неугодно, чтобы один командовал… Я кричу — вперед, а он — назад… В разгар арьергардных боев пришло Платову от Барклай извещение, что вызывает царь его, Платова, в Петербург. В самых лестных выражениях уговаривал Барклай Платова ехать и графским титулом манил: «…Смело предваряю Ваше Высокопревосходительство, что прибытие Ваше в столицу встречено будет дарованием Вам того титула, коим отличаются заслуги и достоинства, подобные Вашим». При всей своей проницательности понял Платов: смеются. Барклай — это тебе не Багратион. Багратион свою власть не давал почувствовать. Сердечен, и люди его любят. Повиноваться ему не обидно. Барклай же вежлив, письма ласковые пишет, но в сердце его чувствовал Платов отдаление. И добрый он вроде, и внимательный, но с подчиненными осторожен, свободного обращения не терпит. За душой ни гроша, кроме чести нет ничего, а потому следит, достаточно ли ты к нему уважителен, чуть что ляпнешь, а он и припомнит когда-нибудь. А Платов про Барклая и про немцев столько наговорил… Не оставляя арьергарда, стал Платов осторожно узнавать через Ермолова и других из «русской партии», что за фантазия. Да, было письмо Барклаю от царя, видели краем глаза: «Что касается генерала Платова, то, исполняя Ваше желание, я отзываю его для свидания со мной в Москву под предлогом, что мне необходимо лично переговорить с ним относительно сформирования новых казачьих полков на Дону». Вот она какая, царская ласковость! Начни думать, и ясно становится, что за Барклая царь, раз по Барклаевой прихоти самого Платова из армии убирает. А еще подумать? Стал бы Барклай французов на Москву выводить по своей воле? Всех царь перехитрил. План — царский, а доставалось Барклаю. Теперь, когда Барклай всем стал ненавистен, сменит его царь. А кого поставит? Ясно, что не Багратиона. Что он там про план отступления писал? «…Хто сие выдумал мала повесить…» А выдумал-то… Царь, конечно же, назначил Кутузова. Он недавно мир с турками добыл. Ничего, правда, не приобрели. О границе по Дунаю турки и слышать не хотели. За что, спрашивается, дрались, столько народу положили? Да, тончайший человек Михайло Илларионович. При всех царях в почете. Аустерлиц на себя взял, не смел молодому царю перечить. Особенно запомнился Платову рассказ одноногого Валериана Зубова, как Кутузов брату его, Платону Зубову, мальчишке, царицыному полюбовнику, кофе особым способом варил. Против царя он и слова не скажет, при всех хвастливых речах делать будет то же, что и Барклай. Да и что еще делать? Французов до черта, арьергард каждый день со всех сторон обходит. Генералы их «сыгрались», бьют расчетливо, напирают — успевай уворачиваться. Дождался Платов Кутузова, уверился в своих предположениях. Ладно, поехали. Но не в Петербург, а в Москву, показать Барклаю, что все мы знаем, и куда нас царь зовет и почему зовет. Выехал Платов в коляске с большой свитой. Хоть и за Барклая царь, а может, откупится, даст титул… В Москве царя не оказалось, о формировании полков говорить не с кем, разве что с Ростопчиным. Что ж, оно и лучше. С Дону Денисов писал, что купцы дали на формирование 100 тысяч рублей, а дворяне — полторы тысячи лошадей, собирает он 26 полков при 6 орудиях и собирается с этими полками сам явиться к армии. — Так. Денисову отпиши, чтоб сидел на Дону. Иначе придется Войсковую Канцелярию запереть и оставить без присутствия. Что еще? — От супруги вашей… Писала жена, что расхворалась окончательно, просила за детьми приглядывать… Он и так приглядывал, с собой при Атаманском полку держал. Ох, грехи наши… Выслав на Дон нарочного, чтоб через 24 часа поднятые по сполоху казаки выступали и шли к Москве по 60 верст в сутки, Платов вернулся к армии. Всю обратную дорогу донимали его мрачные мысли. «Впал в сокрушение» атаман. А может быть, на погоду голова болела. Жара сменилась дождем и ветром, разом похолодало. Пятьдесят девять лет человеку, пора за погодой следить… Всю жизнь служил, а вот они, французы, под Москвой. И неизвестно еще, устоит ли Россия. А то разделят, как всю Европу разделили, на графства какие-нибудь, черт тогда казаков в узде удержит, и ему, Платову, припомнят верную службу… Кутузов… Сказал о нем Багратион в прошлом году: «Его Высокопревосходительство имеет особенный талант драться неудачно». Однако ж побил турок. Умудряется как-то… Да уж, не любит Кутузов Платова взаимной нелюбовью. Да и кто его, несчастного атамана, любит? Ермолов, и тот недавно окрысился: «Вы почитаете себя лишь союзниками русского государя, но никак не подданными его». И это за всю верную службу! Одна Марфа[135] его бескорыстно любила… 25-го вечером прибыл Платов в главную квартиру. Обрюзгший Кутузов встретил его ласково: — Голубчик мой, Матвей Иванович! Особым счастьем почту служить Государю Императору совместно с Вашим Высокопревосходительством. Очень об вас думал все сие время… Впрочем, думаю, что до легких войск наших дело не дойдет; имеете стоять в резерве за 1-ю армиею. От Кутузова приехал Платов в корпус свой. — Ну, как тут у вас? — Хуже, чем было. Кто командует — непонятно. Краснова убили… Да уж! То слабых под Смоленском подбирали и по полкам развозили, то в лесах дрались, то корпус по частям раздергивали. Теперь донских генералов под пули подводить стали. Казаки и не упомнят, чтоб донских генералов убивало. Он генерал, его берегут… — Как его?.. — Ядром ноги поотбивало… Потер Платов лоб: — Голова что-то болит. Гей, водки! Перед тем как выпить, спросил: — Диспозицию получили? — Так точно. Стоим за 1-й армией. Справа от нас — корпус Уварова, слева — гвардия. Задумался Платов: — За флангами кто смотрит? А то я этого собачьего сына знаю[136]… — На левом фланге Карпов, а у нас Уваров, наверное… — Надо верного человека… Эй, Балабин! Бери пять сотен атаманцев и иди на ту сторону реки, гляди там на все боки. Как бы не вышло чего. Помолчал Матвей Иванович, разглядывая золотисто-коричневатую жидкость[137]. Дай Бог, чтоб и вправду до казаков завтра дело не дошло… Всю ночь Платов спал вполглаза. От Власова 3-го, ушедшего на ту сторону речки Колочи, приезжали казаки, докладывали. В полночь прощупали ребята неприятельские посты, часа через два, когда французы коней перед боем кормили, еще раз поехали постреляли. Французы забеспокоились, ушли за ручей. В четыре утра опять Платова разбудили: — Движение… На позиции выходят… С тех пор он и не ложился. Коротал время на ковре, обложившись подушками. Поглядывал сквозь отстегнутый полог, в раздумьях из жалованного ковша прихлебывал. В 6 утра загремело по всей линии. Почти сразу приехал штабной офицер, привез приказ: идти на ту сторону речки искать и поражать неприятеля. Платов, кряхтя, поднялся, отряхнул полы: — Ладно, съездим, поглядим, прикинем… Щелкнул пальцами. Ему протянули поднос с сиротливой чаркой. Опрокинул в себя, утерся, передернул плечами. — Скажи: нехай садятся. В 7 часов выступили. Дали верст пять «кругаля» вокруг нашей пехоты, ниже деревни Малое перешли вброд Колочу и за леском встали скрытно. Отряд небольшой, 32 сотни. Платов с зятьями Иловайским 5-м, Грековым, Харитоновым съехались по-семейному. — Нет никого… — А куды ж его подевалось? — Вот то не они? — указал Греков на густые колонны, видневшиеся у Бородина, где гремело, трещало и явственно пыхало даже при солнечном свете. — Это центр… — Так иде ж его левое крыло? — Лежат, небось, скрытно… — Ага, нас караулят, — съязвил Иловайский. — А ну, Власова сюда! — распорядился Платов. Подъехали казаки, проведшие на той стороне речки ночь, пугавшие французов. — Иде неприятель? — рыкнул Платов. — Вон за яром кавалерия, полка два, и там, за речкой, полка четыре. — А пехота? — Да вон, у деревни… — показали на Бородино. — Точно? Казаки переглянулись и вразнобой, но согласно кивнули. — Ну что ж, — вздохнул Платов. — Вон то, у деревни, их крыло и есть. — Чего ж это? — удивился Греков, оглядываясь на русские позиции. — Наши два корпуса против пустого места стоят? — А ты чего ждал? Это ж Кутузов. Он же самый умный… — зло ответил зятю Платов. Верные полковники помалкивали. — Эй, Филипп! — позвал Платов причисленного к его штабу Эрнста Филипп-Стальского. — Сбегай к Кутузову, передай, что неприятеля против нашего правого крыла нет никакого. Поражать некого, — прикинув на глаз численность далеких колонн, добавил: — Ежели он хочет диверсию какую делать, нехай регулярных шлет и пушки. Скажи: есть возможность. Проводив взглядом резко взявшего с места в намет[138] принца, сказал полковникам: — Пощипайте их маленько, но особо не высовывайтесь. Полковники переглянулись. Взгляды их остановились на Денисове 7-м, чьи сотни стояли крайними и чуть на отшибе. Тот согласно кивнул и зарысил к своему полку. Полковник Гессен-Филипп-Стальский, выбравшись на свой берег Колочи, увидел, что русские войска с правого фланга снимаются и уводятся южнее, к месту жестокого боя. Одним из распорядителей этого перемещения был любимец Кутузова полковник Толь. К нему и обратился платовский посланец. Кутузов, поручив себя и армию Господу Богу, сидел на скамейке на возвышении у деревни Горки. Только что была отбита у французов наша центральная батарея. Расстроенные войска приводились в порядок. Пробитые французской атакой бреши в обороне закрывались резервами и полками, приведенными с правого фланга. В общем, положение было тревожным. Три часа прошло с начала сражения, а левый фланг уже отброшен, Багратион ранен и за малым не прорван центр позиции. Сквозь дым, застилавший все поле битвы, просматривались густые колонны врага, стянутые против нашего левого фланга и центра и готовившиеся к новой атаке. Толь предложил Кутузову устроить диверсию против левого фланга неприятеля и тем самым отвлечь его от нашего левого фланга, который, как предполагалось, мог не выдержать очередного натиска Бонапартовых сил и побежать. Полковник Гессен-Филипп-Стальский брался провести войска с артиллерией бродами.. — Хорошо бы послать 1-й кавалерийский корпус. Может, это решит сражение… Кутузов выслушал и просто сказал: — Ну, что же. Возьмите его. Уваров, командир 1-го кавалерийского корпуса, стоявший все время разговора здесь же, в свите Кутузова, с видом, говорившим: «Без меня меня женили!», уехал к своим полкам. В начале 11-го прискакал к Платову ординарец: — Уваров идет!.. Уваров с корпусом шел медленно. Путь его пока невидимого корпуса отмечали тучи пыли, поднявшиеся на бродах и по ту сторону Колочи. — А приказ какой? Ординарец не знал. Уваров — мальчишка, генерал-лейтенант, однако царский любимец. Такой Платову не подчинится. И для Платова под Уваровым ходить — за низкое. Ладно, пусть сам разбирается. На луговине у Колочи меж ручьев и оврагов два конных корпуса развернуть — тесновато. — Эй, ребята! Сбейте французов, — приказал Платов и ткнул пальцем в сторону конной бригады, которую с утра пугали и обстреливали казаки Денисова 7-го. Полк за полком сыпанули из-за леса, налетели, окружили. Немцы (стояла против Платова баварская бригада) попятились. Казаки насели. Немцы метнулись уходить под прикрытие пехоты. Проводили их до речки Войны, до плотины, повертелись, постреляли вслед. По свисту[139] вернулись. Платов с удовлетворением оглядел очищенное пространство. Дальше — речка, плотина, пехота… Самая для Уварова работа. — Сбор! Дозоры — вверх по речке. Уходим… Донцы сбились в одну кучу и потянулись стороною, уступая место подходившей регулярной кавалерии. Уваров, не уверенный в успехе, подступал медленно, методично. Впереди, чтобы не нарваться на что-либо непредвиденное, ощупью шла растянутая во весь фронт корпуса цепь фланкеров[140]. Французы, строясь в каре, забегали у плотины. Конница их совершенно скрылась за пехотой. Платов меж тем оторвался на четверть часа ходу и выслал казаков разведать переправу через топкий ручей, за которым, по расчетам, должны были показаться французские тылы и обозы. Ребята из полка Власова 3-го удобные места показали, но предупредили: обозов не видно, одна кавалерия неприятельская переправы наблюдает. Платов решительно: — Сбить! Два баварских эскадрона, неосторожно выдвинутые на левый берег ручья, смяли в один миг, нагнали на итальянскую кавбригаду. Те стояли скрытно в лощинке. Вслед за баварцами поперли и итальянцев. Два немецких полка не растерялись, ударили контратакой, пошли «на палаши». Казаки схлынули, поскакали к лесу, заманивая. Влетят немцы на опушку, сомнут ряды, потеряют строй, вот тогда и переведаемся, у кого головы крепче. Немцы догадались, остановились у самой опушки, строй держали, из карабинов перестреливались. В самый нужный момент прискакал от Уварова лейб-гвардии казачий полк. Прямо в тыл немцам вывернул. Завизжали донцы, ударили в пики. Стрельнули немцы из карабинов. В пороховом дыму столкнулись, смешались всадники, и с криком, лязгом, воплями покатилась вся толпа по полю, оставляя за собой кровавый след. У самой пехоты своей, спешившей на подкрепление опасного места, отбились баварцы от казаков. Рады были до смерти, что все под пиками не полегли[141]. Пехота французская и итальянская подошла вовремя, стала теснить донцов назад к ручью. Вытеснила. Ушли донцы назад. В бесполезной перестрелке через топкую низину провели остаток дня. Несколько ребят, забирая все правее и правее, вышли по кустам к каким-то повозкам. Возчики от одного вида казачьего всполошились, кинулись убегать. Пограбить донцам все же не удалось. Прискакали какие-то уланы, злые, обученные, стали по кустам гонять, по одному вылавливать. Какой уж тут обоз! Подавай, Бог, ноги… По-над ручьем всплывал редкий дым, посвистывали пули. Прискакал ординарец: — Уваров уходит. — Он уйдет, и мы тронемся… Примечайте дорогу, ребята, — распорядился Платов. — Как бы ночью обратно нас сюда не послали. Степка Кисляков сражения не видел. Слышал… Казалось, никто из этого ада не вернется. И впрямь одним из первых Багратиона раненного провезли. И так весь день битых везли и несли, конца и краю не видно. Вечером, уже смеркалось, свои к Атаманской канцелярии стали съезжаться. Из разговоров ясно было, что погоняли, как могли, за французами по какому-то лесу, обошли, высунулись, весь фланг французский переполошили, обоз какой-то разграбили. Словом — попугали и ушли. По войскам приказ кутузовский развозили — наступать. Но не от хорошей жизни, а потому что начни при таких потерях, при такой неразберихе ретираду — все пушки придется бросить. Казаки съездили, поглядели: у французов урон не меньше, конница их картечью посечена. Решили, что преследовать французы не будут, и о том Кутузову донесли. В полночь пришел новый приказ: с рассветом отступать. Утром прошла мимо Степки ополовиненная русская армия, с капитанами во главе полков. Все злые, угрюмые, кое-где в строю повязки белели. Солдаты оглядывались на начальство. Во взглядах их читалось: «Мы дрались честно. Зачем вы бежите и куда? А-а… не наше дело…» — и понуро опускали голову. Казаков, как наименее пострадавших, опять поставили в арьергард. Французы боялись упустить упавшую с неба победу, напирали из последних сил. Русские, нагнав в Можайске свои обозы и лазареты, двигались еле-еле. Дух упал. Казаки поговаривали, что, мол, сражение проиграно, и не пора ли на Тихий Дон мотануть. Начальники арьергарда постоянно менялись. Контуженного Коновицына сменил Платов, но сопротивлялся плохо, чуть на русский лагерь врага не навел, Платова сменил Раевский, Раевского — Милорадович. Естественно, стали искать крайнего: почему французов к Москве допустили. Свалили, как водится, на донских казаков: мол, одна была удобная позиция, за Можайском, но Платов с арьергардом французов прямо к армии привел, позицию ни разглядеть, ни занять не успели и побежали до самой Москвы. Очень уж Кутузов на Платова сердился. Глава 22 КАК ОНИ СПАСЛИ РОССИЮ Интрига была столь сильна и искусна, что в войсках и в Петербурге стали поговаривать о платовской измене. Отстраненный от должности арьергардного начальника Платов ездил при армии почти без всякой команды (казачьи полки остались в арьергарде), но и из армии Кутузов его не отпускал. Москву сдали. Бросили там раненых: «Поручили благородству неприятеля». Из Москвы шли без порядка: полки, обозы, жители… Великий стон стоял. Две трети боеспособных войск и вся кавалерия были оставлены в арьергарде, чтобы французы — не дай Бог! — не накрыли всю орду на марше. Босые голодные солдаты в летних, когда-то белых, панталонах, в драных шинелях тянули, что под руку попадется. Пустые имения разбивали, мебель обдирали, чтоб тело прикрыть. Поселяне разбегались. Открыто говорили об измене. Еще Багратион говорил, что, мол, проданы мы, нас ведут на гибель. А Кутузов — мошенник, способный изменить за деньги. Приезжали верные казаки из арьергарда: — Сколько мы этого добра в Литве пожгли! А кинулись — есть-пить нечего, одеть-обуть нечего. Одно слово — измена. И что это за держава такая?! Кому служим? А? Матвей Иванович?.. Платов, тяжело переживавший свое унижение, молчал. В атаманской канцелярии — уныние. И полки, вызванные с Дона, не шли. Говаривал потом возмужавший Степан Кисляков: «Чего я под Москвой нагляделся… До сих пор не пойму, как мы победили. Промысел Божий…» Англичанин, сэр Роберт Вильсон, под Кутузова копавший, Платова обо всем участливо расспрашивал и государю о горькой платовской участи писал. Ближние казаки окружали заболевшего от многих неприятностей атамана: — Матвей Иванович, нам не верят. Надо решать… Казаки смущаются. Делай чего-нибудь, ради Бога… Пять дней простояли в Красной Пахре, потом по дождю пошли дальше на юг. Куда — неизвестно. Стали выходить к Тарутино, к какой-то Леташовке. Размещались по хатам, по сараям… Собрался Платов с духом, рыкнул, надавил на Кутузова. Наговорил речей дерзких при высокопоставленных особах. А офицеры донских полков, бывшие при главной армии, все, как один, сказались больными. Казачки стали пошаливать. Квартировавший рядом с Платовым Растопчин, московский генерал-губернатор, перепугавшись, написал царю: «…Мне хотелось узнать образ мыслей Платова; я стоял рядом с ним, а как он тщеславен, болтун и немного пьянюга, то я убедился, что это человек опасный, и не следует раздражать его при настоящих обстоятельствах. По злобе Кутузов его преследует, а у него бродят дурные замыслы в голове; говорит о том, что хотел Наполеон предложить ему и казакам, что если для русских дело кончится плохо, то он уж знает, что делать, что казаки пойдут за ним и т. п.». Кутузов забеспокоился: чего это донские полковники захворали? Еще казачьего бунта ему не хватало! И тут Платов написал ему частное письмо. Мол, невзирая на подвиги, не верят нам. Я от этих дел прямо-таки заболел, и не дай Бог что случится, ни за что не отвечаю. Неужто и ты меня изменником считаешь? Кутузов, ожидая подхода с Дона казачьего ополчения, всплеснул руками: что ты! Что ты! Христос с тобой! И написал Платову: «В усердии к службе Августейшего Монарха собственно Вашем я весьма уверен, оказываемые полками Вашими ежедневные подвиги мне коротко сведомы, и потому я остаюсь в неколебимой надежде, что все ошибки… известною мне деятельностью Вашего Высокопревосходительства приведутся в лучшую степень». Следом пришел приказ: выделялась Платову команда из десяти полков, следующих к армии, атаманцев и других партий (отрядов), что пока без дела — эти пусть сам атаман подберет, поскольку главная квартира таковых и учесть не могла. Платов воспрянул и сразу выздоровел. Из Малороссии в новый лагерь стали подползать обозы с провиантом. Малость подкормились. Стали подходить рекруты, ополченцы. И, наконец — что главное! — принесли гонцы весть: выступила с Дона подмога, 26 полков. Барклай засобирался: «Я ввез экипаж на гору, с ее вершины он покатится сам. Мое присутствие производит несогласие и раздоры». И уехал, нарушив тем самым сложившееся равновесие. Раньше на Барклае отрывались, теперь Кутузов остался. Заговорили, что он старая баба, сплетница, потерял голову, ест, спит, ничего не делает, кто командует — непонятно, дела ведутся хаотично, мародерство и дезертирство процветают… Погода установилась. Дни стояли теплые, даже жаркие. Понемногу и люди стали успокаиваться. Через неделю стали подходить свои с Дона, а с ними, с полком Гревцова, новочеркасского полицмейстера, — Степкин отец, Алексей Иванович, который, как вернейший из верных, немедленно определен был состоять по Войску и при особе атамановой. Ждал Платов полки, чувствовал, что из-за их прихода и отношение к нему в верхах изменилось, смягчились царь и Кутузов. Встретил первых, хоперцев, которые раньше других успели: — Выручили, молодцы. Похваляю… Степка отца спрашивал: — Чего так долго? Каждый божий день вас ждали. Где вы были? Алексей Иванович только руками разводил. Про других не знал, а с их полком, «рабочим» Гревцова 2-го, обстояло так: 28 июля, сразу после Ильина дня, по прочтении царского манифеста рассчитали казаков и на короткое время распустили по домам, чтоб по особому приказу явились они с месячным запасом харчей в Нижне-Кундрюческую, а оттуда всем полком в прежнем составе шли бы на город Смоленск. Но какое уж тут «короткое время», когда самая пора овес косить! Потом к Успенью с урожаем успевали. И как ни грозился из России Матвей Платов, в поход трубы затрубили, когда «Иван Предтеча погнал птиц за море далече». С 1 сентября числились казаки в походе, но стояли все в станице Каменской вместе с полком Ягодина, ждали остальных, пока к концу бабьего лета генерал-майор Денисов 6-й чуть не силой выпихнул их идти на Москву. На второй день похода узнали, что Москву сдали, а идти теперь надо на Тулу, засовестились и стали поспешать. За два дня до Покрова подошли к русскому лагерю, и здесь в деревне Леташовке весь полк, 250 казаков, отдали под начало артиллерии капитана Сеславина и вместе с эскадроном гусар послали искать неприятеля на Боровской дороге. А Алексей Иванович, как мы помним, был определен при Платове. Наедине Платов Алексея Кислякова спрашивал, как там на Дону, какие новости. Кисляков ему рассказывал, как на духу, что видел, что слышал, кто чего думал, кто на Новочеркасской гауптвахте сидит (а сидели там сотник Извощчиков и квартмистр Калашников за нанесение есаулу Ребрикову в ночное время злодейским образом жестоких побоев). Под конец сам спросил, правда ли, что были от Бонапарта предложения, правда ли, что сулил он… Платов снизошел, буркнул: — Поздновато… Ты гляди, не трепи. Знаешь, что за измену бывает? Понятливый Кисляков замолчал. На Покров выпал первый снег и сразу же стаял. И тут неожиданно Сеславин доложил, что французы ведут поиск к юго-западу от Москвы, а к Кутузову вторично приехал посланник от Бонапарта мира просить. Наши воспрянули. Решили на французов напасть. Авангард их как раз вблизи дороги стоял. Платов в этом деле не участвовал, он устраивал смотр полкам, пришедшим с Дона. Повел казаков Василий Орлов-Денисов, командир лейб-казачьего полка. Граф Денисов покойный сыновей после себя не оставил и титул графский вместе с фамилией внуку отказал, сыну Василия Орлова. Василий Васильевич Орлов-Денисов в батюшку и в дедушку оказался лих и боевит, в интриги же придворные не лез и при дворе его почти не видели. Платов, однако, к нему приглядывался с недоверием. Взял Орлов-Денисов с собой Атаманский полк. Атаманцы пошли охотно, засиделись без драки, без наград и производств. Степка Кисляков, наглядевшись и наслушавшись, стал проситься в полк — за чином. Отец, Алексей Иванович, всюду теперь ставший своим и незаменимым, вздохнул: — Отправляйся, Христос с тобой. Когда Степка радостно взлетел в седло, крикнул вслед насмешливо: — Оголодаешь — вертайся!.. Был, видно, какой-то миг, когда война переломилась, но не заметил его никто. А зримо, явственно французов стали бить именно с той лихой атаки, с ночного рейда, в который ушел с атаманцами Степка Кисляков. Запомнил он тот рейд и ту атаку на всю жизнь. Вечером послал его полковник проследить, правильно ли на старой стоянке костры разложили (француза отвлекать). Съездил Степка… Добрый гнедой конь рысил меж лагерных огней, всхрапывая и кося глазом на подходившую от Нары конницу. Дон поднялся поголовно. Молодняк от 19 лет и седобородые деды ехали в одном строю. Один из хоперских полков сменился с передовой цепи и теперь, невзирая на будущее сражение, становился на ночлег. Треножили лошадей, раскладывали новые костры. Забородатевший, рукастый казачина, окруженный молодежью, поучал двоих угнувших головы — не показали себя, что ли? — пареньков: — Ты, как с ним сшибиться, в самый распоследний миг вот этак вот чу-уть конец приподыми — он и с коня слетит и с пики сорвется. Главное, тебе ее из рук не выпущать. Как ударишь, назад откидывайся, не боись — лука выдержит. Смягчай, значит… Тебе пику вверх занесет — ничего! не противься! — как раз тупым концом второго бей!.. Но и молодняк своего не упускал — над дедами подсмеивался. У одного костра, где, заломив лихо фуражки со сбитыми набок тульями, особо густо роились молодые, Кисляков даже коня на шаг перевел — сам мальчишка, хоть и напускает на себя. — Слышь, Пахомыч, ты б рассказал, как польского генерала заполонил, поучи молодежь. — Да он и не генерал, а… так… полковник, — скромничал тщедушный — бородка веером — Пахомыч. — Ты гля! Полковник! — Уважь, Пахомыч! С другой стороны тихо: — Давай сюда. Пахомыч про генерала брехать будет… Спрыгнуть бы да с ними к костру… Сидеть плечом к плечу, глядеть на трескучее пламя. Всю ночь. Нельзя — служба… — …Как зачали они бунтовать, самого Суворова послали… — Это когда ж? — Да при Катерине еще. — А-а… — Подходим к ихней Вильне, поподбились[142]. Стали в одном местечке. Хорошая такая усадьба… речка, лесок… А главное — они уж откопнились[143]. Самое б нам коней подкормить… Поставили меня на ночь сено стеречь… — От кого ж это?… — Ху, да от поляков… Дале, Пахомыч… — Сижу я… Луна. Тучи идут. Собака идей-то воет… — Гы-гы! — Цыц! — Воет, душу вынает… Ах, чтоб тебя! Потом — глядь! — сова пролетела… И тихо кругом. Так вот всю ночь. А под утро слышу: с той стороны зашуршел ктой-то. Я ружье — черьк — и туда. Глядь — он сена в две сапетки нагребает. Весь синий… — Царица Небесная! Мертвец, что ли? — Дурак! Одежа на нем вся синяя, серебром шитая, лацканы малиновые. Ну, в общем — полковник. Я ему: «Стой! Клади оружию!» А он — ничего — слухает… При теле такой, пузатенький. «Тебе чего?» — «Ды мине б, — гутарит, — сенца…» — «Сенца тебе?! А ты его косил? Ты его копнил?..» Он засовестился, гутарит: «Прости, Пахомыч»… Картечью ударил хохот. Вздохнув, тронул Кисляков запрядавшего ушами коня. С севера, гася закатное зарево, краем неба находила туча. Ночь пускалась темная и холодная. В поле, прикрытые холмами, строились полки, назначенные в обходную колонну. Три полка — из отряда генерала Карпова, три полка с Атаманским — из отряда Платова, три полка — пришедшие с Дона, да лейб-казаки — царева гвардия. Итого — десять. Да донская батарея. В голову колонны становился егерский полк. Боялись, наверное, что заплутают ночью казачки, выйдут не туда. Перед фронтом Атаманского полка — командир, полковник Балабин: — Разложили огни? — Так точно. — В строй… Вдоль строя проехал Орлов-Денисов, с ним на такой же серой черкесской лошади — Сысоев. Третий, не казак, приотстав, говорил: — Люди сделались хуже зверей. Губят друг друга с жестокостью. Мужики французов живьем в землю зарывают. Говорят: грех умерщвлять, пусть-де умирают своею смертью… В строю поёживались от холода, но стояли тихо: слышно было, как сзади переговариваются артиллеристы — во второй линии растянулась батарея. Кисляков обернулся и неловко тронул повод. Конь запереступал, тесня соседа. Батареец на левой выносной[144] обстоятельно расспрашивал: — Еще гутарили, что один французский король к нам на Дон гетманом набивается, чтоб Дон от России отделился, и жили б сами по себе. Правда, ай брешут? Голос был сипловатый, старческий. Только, видно, взяли из пополнения. — Был такой разговор. И короля того я видал, — отозвался второй. — Здоровый такой парень. Всем враз распоряжается и наездник у них первый. — Откель там у них наездники? — подключился третий. — Молчи, молчи! И конь под ним добрый, и сам… — Ху, да не бреши! Видал я того наездника. За ним, гутарют, Сысоев с плетью гонял… Орлов-Денисов еще раз, теперь уже один, проскакал вдоль строя. — Ишь, разъездились… Пора бы уж выступать, холодает. — Вон, гляди, еще один генерал едет. Зараз тронемся. Часов в семь, в полной темноте выступили. Сдержанно зарокотали в ночи тысячи копыт. Офицеры, объезжая ряды, напоминали: — Огня на походе не жечь. — Гляди у меня, курильщики. Голову оторву!.. Вышли к Наре. Егеря запрудили все мостки, повалили на ту сторону. Казаки, выжидая, встали. С запада подошли три гвардейских полка. Пристроились в хвост. — Видал? Гусары подошли. — А то! Нагнали войск… — Что стоите? Давай вперед! Тут мелко, — подскакал офицер от Орлова-Денисова. — Ну, с Богом, братцы… — Эй, урядник, езжай первый, а то еще накупаемся тута… — Не боись, не утонешь, — гонит первым коня в реку есаул Фомин. — Стой, собака. Куда тебя?., — стонет от натуги Кисляков. — Эй, урядник, коня держи! Глушков, подмогни ему… Коня держи, а то вплынь пойдет. Ну? Завернул? Глядите… Тут ямина. Чуть что — ногами в седло! По реке сплошной плеск. Конница топчет и месит смолисто-черную воду. Не удержав осмигнувшегося коня, Степан зачерпнул правым сапогом воды. Холодно и липко захлюпало под пяткой, заломило ступню. Левее, угадав брод, чуть не на рысях проходит сотня. Растерявшийся конь, подрагивая, замер на краю уступа, не рискует переступить по неверному дну. Задержавшийся урядник Глушков, низколобый и носатый, прилегает к передней луке, резко и неслышно выбросив руку, цепко хватает коня за челку. Держит. Степан, справившись, толкает коня, взмахивает плетью. Глупая, стыдная оплошность злит его, аж в пот бросает. Конь, качнувшись, ступает и вдруг рывком выносит к берегу, пристраивается к ряду. — Не потоните там… атаманцы… — из темноты насмешливый голос есаула. Казаки, выбравшись, вновь разбиваются в полковые колонны. Командиры соблюдают дистанцию в полтораста шагов, ждут отсталых, пропускают вперед егерей. — До французов далеко? — Верст пять. — Тоже мне — набег… — Никак дождь спускается? — Чего доброго… Только и осталось… — Нет. Ветер… Мимо пронесет. Пока стоят, Степан, скособочившись в седле, закатывает синюю с невидимым в темноте голубым лампасом штанину, подтянув к груди колено и уцепившись за задник, стягивает сапог. — Чего ж ты верхи[145] переобуваешься? Слазь, я подержу. Тихий — вполголоса — приказ вскидывает едва успевшего переобуться Степана в седло. Головные ряды трогаются и, зацепив поднятую пехотой пыль, выходят на дорогу. — Шагом, — еще раз предостерегает из темноты Фомин. С полверсты идут молча в полной темноте. Дорога забирает все правее и правее. — То-то темень! Глаз коли!.. Внезапно, как из-под земли выныривает огонек. — Чего это? Не французы? — шепчет, склоняясь, сосед. — Тут яр, а в яру — деревня, — приглушенно объясняет кто-то спереди. Дорога ныряет в овраг. Крутнув, наискось по склону выводит на ту сторону. И вправду деревня. — Вечеряют люди, и горя им нет. Редкие огоньки, прощально мигнув, пропадают за краем обрыва. Слева на небе из-под сносимой ветром тучи проглядывают звезды. Под ними умноженным, зеркальным отражением неясно сквозь кусты и угол леса мерцают костры французского лагеря. Версты три шли полем. Яснее видны стали края неба, искромсанные верхушками леса. Далеко справа осталась река. — Эх, вынесло нас на бугор, — приглушенно говорит кто-то сзади. — Осенью у воды завсегда теплее. Это что ж нам? Всю ночь иттить? Медленно, шагом — не дай Бог пеших обогнать! — тянется через ночь огромная колонна. Еще один овраг, и, чуть поворотив, идут дальше. Лес уже и слева и справа. Ни звука постороннего, ни огонька. Лишь мерный топот, да пыль, раньше сносимая, полезла теперь в глаза и ноздри. Через полчаса снова огни и — сквозь непродыханную пылюку — резкий запах близкой воды. От головы колонны кто-то скачет. По древку пики — казак, скорее всего — вестовой. — Слышь, станичник? Иде это мы пришли? Что за речка? — Росинка, — роняет казак и, углядев командира сотни, передает приказ: — В деревню не спускаться. Идти верхом по-над рекой. До полуночи шли над тихой речкой Росинкой. — Чего это впереди? — Вроде церква… Засуетились, поскакали взад-вперед вдоль колонны посыльные. Ясно долетел недалекий петушиный крик. — Тут, должно, и станем. — А набег? — Ку-уды… Такой махиной ночию в набег?… Теперь гляди, иде какой катух (хлев)… — А в хату?.. — В хату постановят тех, кто станицы Казанской. — Га-га-га! Через чего ж это? — У них тут, в России, родня. — И передразнил: — На пече сидела собачкя, я её дрючкём, она хвост крючкём ды за речкю[146]. — Го-го-го-го! — Ну, вы не дюже… ласкири! — Р-разговорчики! — Стромилово. Пришли. Всю ночь простояли под деревней Стромилово. Офицеры грелись в избах. Дважды еще кричал невидимый во тьме петух. — Вот поглядишь, кто-нить из наших его все одно закогтит. Светало. Невыспавшиеся, продрогшие в одних кафтанах казаки вновь строились в поле за деревней. — Теперя куды? — Начальство знает… — Вон наши из леса. Француза открывали. — Гля, ведут одного. — Скорей бы уж. В сражении согреемся. Ветер утих. От реки полз по полю туман. В сером, пронизывающем воздух рассвете стали различимы красные мундиры соседнего полка. От церкви показалось начальство. — Ну, проснулись… Сейчас пойдем. — Это самый Орлов-Денисов и есть? — Тю! Давя что ль не видал? Орлов-Денисов, бригадные и полковые командиры съехались, переговорили. Чуя скорый поход, с переливом заржал чей-то конь. — Чего ждут-то? Орлов-Денисов, дав знак, вздыбил и рывком повернул к лесу коня. — С Богом! Балабин, перебивая: — За мной, — и шибко — правее, наискосок. Подрагивая на рыси, ряды разом двинулись через поле. Потекли над белым морем. Казалось, что туман скрадывает дробный стук тысяч копыт, гасит звуки. — Придерживай, лес впереди. Шагом, и не растягиваться, — передал сотенным полковник. Перешли на шаг. Тих и пуст был серебристо-серый лес, отделяющий их от неприятеля. За безмолвной стеной его еле слышно пели далекие трубы — во французском лагере играли побудку. А немного погодя — бум! — и вдогонку — бум-бум! — С пушки вдарили! Слышь, как гудет? Бригадный Балабину досадливо: — Припозднились мы… — Успе-ем… Отделились, забирая правее. — Куда это мы? — Гутарили, самого короля брать… Вестовой догнал и завернул к главным силам. Когда прошли лес, солнце уже показалось, но открывшийся за лесом луг был затенен и укрыт туманом, и лишь в дальнем конце его, куда добивали первые лучи, светло и радостно переливались краски осеннего утра. В верстах трех с небольшим за речкой светилась белая стена каменной церкви, вокруг вились, мешаясь с туманом, дымки костров. Слева лениво громыхало. А совсем близко — в полуверсте, не больше — по лугу, утопая по стремена в тумане, укутанный в белые плащи легкой рысью шел на звуки выстрелов французский разъезд. Орлов-Денисов и бригадный — полковник Греков 18-й — поравнялись с передовой цепью, остановившейся на опушке. — Здесь? — Здесь. — Не поздно мы? — Ничего. Вразброс подошла передняя сотня Атаманского полка, донская гвардия. Служила здесь рядовыми и урядниками молодежь лучших донских родов. Потянул из ножен узкую и длинную шашку и крикнул им Орлов-Денисов: — Ребята! Кто первый до табора[147], тому — офицерский чин! Вот он миг, ради которого жизнь живут! И до команды схватились (вскинулись, собрались) атаманцы и, как в старинной казачьей песне поется, — «закричали, загичали, на удар пошли…» Обернулись французы на первый отчаянный крик, а по лугу туман, как во сне, и скользит над туманом лава. Впереди невероятно быстро на добром гнедом коне птицей летит молоденький, лет пятнадцати мальчишка (самый легкий, наверное), шашка на отлете, и конских ног в тумане не видно… «Список полков донских казачьих урядников, отличившихся храбростью в сражении, бывшем 6-го числа октября против французских войск: Кто именно: Атаманского полка урядники: Попов Петровский Глушков Никишин Тарасов Кисляков. Лейб-гвардии казачьего полка: портупей юнкер Греков. Черноморской сотни: Перехрист. Чем отличились: В сражении бывшего сего октября 6-го числа противу французских войск, находясь всегда в охотниках[148] впереди, первые врубились в неприятельские колонны кавалерии, опрокинули и гнали до пехоты, прикрывавшей их батареи; когда же неприятель под прикрытием батарей построился и готовился атаковать, они, предупреждая его, презрев всю опасность и ужас смерти, не взирая ни на картечные, ни на ружейные залпы, бросились отчаянно на неприятеля, врубаясь в ряды, множество положили на месте, остальных в большом расстройстве обратили в бегство и гнали несколько верст, сильно поражая его, также несколько раз с неустрашимым мужеством били на неприятельские батареи, и везде, поражая своеручно неприятеля, храбростию своей служили примером для подчиненных своих и тем много способствовали к отнятию у неприятеля орудий и ящиков со снарядами, взятию пленных, сильному поражению оного. К чему удостаиваются: следующие чины. Подписал генерал-адъютант Орлов-Денисов». Победа была полной, чуть не взяли самого Мюрата. Пехота опять не поспела, одни казаки дрались. Сын Платова с сотней атаманцев неприятельский лагерь насквозь проскакал и с другой стороны к своей пехоте вылетел, брат Степан Иванович две пушки захватил… Многие отличились: Лосев, Фомин, Бегидов; восемь сотников, одиннадцать хорунжих к наградам представили, урядников — к чинам офицерским. Начальство казачье награждали особо. Орлова-Денисова наградили Святым Георгием 3-й степени, а полковника Сысоева в генералы произвели. Платов вместе с Кутузовым встречал подходившие с поля боя войска. Полулежали они на ковре, как усталые труженики. Подошедшие с Дона полки, увидев брошенный неприятелем лагерь, где вперемешку валялись перины, подушки, вазы, оружие, иконы, шубы, ризы, самовары, увидев взятых французских лошадей, тощих и побитых, увидев и самих французов, мелких и голодных, удивлялись: — Этих, что ли, бить-то? Этих мы и так заберем… В русском лагере царило ликование. Все готовились наступать. Матвей Иванович потирал руки: — Я вам так скажу, как пойдем вперед, сразу все к нам в друзья набиваться будут. А где же еще награды заработать, как не у нас, не в авангарде? Ликование прервалось сообщением: Бонапарт вышел из разоренной Москвы и идет по Калужской дороге. — Когда?.. — Еще 7-го… — А нынче какое?.. Спохватились, забегали. Этак он в южные губернии вторгнется. Бросились наперехват. Поскакал Платов по дождю с пятнадцатью полками. 12-го на рассвете вышли к городишку Малоярославец, перекрыли Калужскую дорогу. Только остановились, скачут от французской стороны свои ребята: — Мы из Сысоева полка. Французы подходят… Бой шел весь день. Егеря корпуса Дохтурова удерживали город, а итальянцы его штурмовали. День выдался погожий, и вид прекрасный. Казаки ушли левее и стояли там на дороге, наблюдая за переменчивым военным счастьем. Подошел Кутузов с главными силами, недовольный. Опять сражение, опять риск. А рисковать он не любил, терпеть не мог. Сидел на скамеечке, что за ним специально кирасир возил, всё про Платова спрашивал, нет ли известий. От Платова известий не было, зато Милорадович подошел. Кутузов его хвалил и орлом называл. Французы и итальянцы Дохтурова вытеснили, город заняли. Кутузов заволновался, засобирался уходить. Платову приказ послал, чтобы немедленно на неприятеля налетел. Надо же силы его отвлечь, отступление прикрыть. Послали казаков поглядеть. Те донесли, что кругом леса, овраги, дорога одна, на Бобровск, если ее перерезать, почешутся французы. — Отдыхайте, ребята, — распорядился Платов. — До свету пойдем. Рассчитал он, когда выйти, чтоб на рассвете налететь, где речку переходить. Многие из ополчения в первый раз на такое дело идут, и потому приказал строго-настрого Алексею Иловайскому, который должен был вести, чтоб тем же путем обратно и долго чтоб там не мотались, а он, Платов, с егерями и донской артиллерией их на переправе встретит и прикроет. Алексей Иловайский, красавчик (не в Иловайских пошел, в материнскую родню), ночью повел казаков. На рассвете слышно стало стрельбу. Ждал Платов на крутом бережке с донской артиллерией, дождался — возвращаются, пушки отбитые тянут, от неприятельской конницы отмахиваются. — Ну, молодцы, ребята! Неприятеля егеря из кустов и батарейцы с горы огнем встретили, один полк уланский разогнался, на картечь нарвался… Одиннадцать пушек привезли трофейных, невредимых — и это с первого набега. Удачный день выдался. Пришли известия от Георгия Иловайского, что у Медыни поляков разбил, одного генерала убил, одного в плен взял, и еще пушек пять штук захватил. Потом Дмитрий Кутейников, который до Бобровска добрался, донес, что тоже врага поразил. — Славно! Славно! Поеду к Кутузову, расскажу… — Невозможно, Матвей Иванович. — Что такое? Где фельдмаршал? — Отступает, — усмехаясь, сказали верные ребята. — На переход к Калуге ушел. — Ну, пусть побегает, жир растрясет… 14 октября, в святой для Платова день, писал он поздравительное письмо Императрице Марии Федоровне по случаю ее дня рождения, расписал последние три победы. «Во всех сих поражениях (неприятеля) положено более тысячи, и то из человечества взяты, более же резали их дерзких… Бог милостив, Всемилостивейшая Государыня! Мы же восстахом и исправихомся! По обстоятельствам предвидится, и, как кажется, я не ошибаюсь, что враг наш с таковых поражений его обратится вспять». Заодно послал отступающему Кутузову поздравление с победой. Очень удачный день! На другой день, 15-го, разглядели, что Бонапарт ушел. Не решился на новое сражение, начал отступление по разоренной Смоленской дороге. Пока удостоверились, пока Кутузову сообщили, французы далеко оторвались. Кутузов за Бонапартом не погнался, а пошел себе спокойно параллельно злодею, устроил ему «параллельное преследование» по тихим местам, войной не разоренным. А Платова послал насесть Бонапарту на хвост, а пуще того позаботиться разрушить на неприятельском пути все переправы, чтоб остановить его, отрезать путь отступления. 17-го Алексей Иловайский и Дмитрий Кутейников догнали французов, 19-го сам Платов подошел и атаковал арьергард Великой армии под командованием маршала Даву. Дни установились ясные и холодные. В бою только и согреешься. С Милорадовичем зажали они маршала Даву у Вязьмы. Разбитого Даву сменил в арьергарде маршал Ней… 24-го пошел снег, но еще редкий, а 25-го налетел северный ветер, и закружилась метель над разоренной Смоленской дорогой. Платову с его казаками меньше всех усчастливилось. Французы шли по старой дороге, подчищали уже второй раз все, что лежало на их пути, а Платову выпало идти за ними следом. Благо у французов все лошади попадали, солома на крестьянских избах цела оставалась. Хотя сами впроголодь казаки шли, зато коней соломой кормили… Но и при этих тяжких испытаниях бил Платов неприятеля, где мог, брал трофеи, пушки и знамена. Пленных же и считать устали, те сами приходили проситься. В штаб-квартире победоносной кутузовской армии ликовали. Генералы рвались отрезать неприятеля, брать пушки и знамена. Приболевший Кутузов сдерживал их, как мог: сейчас развоюемся, а с чем в Европу придем? Нет уж, пусть казачки… Писал жене, жаловался: «От устали припадки, от поясницы разогнуться не могу, от той причины и голова временами болит». Вздыхал о родных: «Сладко мне было бы жить между вами». Вспоминал «Выбурх», «самый покойный город»: «Нигде так тихо не живал…» «Должно меня утешать то, что я первый генерал, перед которым Бонапарте так бежит». Жалел опустившихся французов: «Это — участь моя, чтобы видеть неприятеля без пропитания, питающегося дохлыми лошадьми, без соли и хлеба. Турецкие пленные извлекали часто мои слезы; об французах хотя и не плачу, но не люблю видеть этой картины. Вчерась нашли в лесу двух, которые жарят и едят третьего своего товарища. А что с ними делают мужики!..» Заканчивал обычно: «Кланяйтесь всем, детям благословение». Подписывал: «Верный друг Михайла Г.[149] Кутузов». На перемену погоды ныли старые кости. А тут еще начальник штаба Беннигсен под него подкапывался. «Беннигсен — глупый и злой человек, уверили его такие же простаки, которые при нем, что он может испортить меня[150] у Государя и будет командовать всем; он, я думаю, скоро поедет…» — намекал Михайло Илларионович в письме к родным. Один авторитет оставался для престарелого, умудренного фельдмаршала — царь. Чутко прислушивался Кутузов, что в Петербурге делается, что говорят. Очередной курьер примчался, светский молодой человек: — Вообразите, наш милейший Матвей Иванович — граф! — Что, указ вышел? — Еще нет, но дело решенное. За него очень хлопочет сама Императрица Мария Федоровна. — Ах, вон оно что! Как же это помимо Кутузова? 27 октября 1812 года сел Кутузов писать царю: «Всемилостивейший Государь! Генерал от кавалерии Платов с некоторого времени оказал давнюю свою ревность и действовал неутомимо при всей своей болезни. Кажется, что верх его желаний есть титло графское. Всемилостивейший Государь, Вашего Императорского Величества всеподданнейший Князь Голенищев-Кутузов». Через два дня, когда курьер кутузовский еще скакал в Петербург, Александр I известил Платова: «Граф Матвей Иванович! В знак признательности Моей к Войску Донскому и во изъявление особого Моего благоволения к заслугам Вашим признал Я справедливым возвести Вас с потомством в графское достоинство, на что и доставлен будет Вам установленным порядком диплом от Сената». Платов ничего этого еще не знал. Четыре дня дрался он с вице-королем Итальянским Евгением Богарне, загнал того в Духовщину[151], измочалив прежде, и теперь сам встал на отдых. От такого перепада Божьей Милости дух захватывало. Казалось, что ниже уже не сидеть в дыре. Ан глядь… Ох и нагляделся Матвей Иванович за эти дни!.. Не выдерживала душа. Состоянии этой, с Ольховой слободы, вновь стал Матвей Иванович пить. По-пьяному низко кланялся Кутузову: «Ваша Светлость. Ура! Милостью Божию, храбростью российских воинов и по повелениям Вашей Светлости всякий день и всякий час четырехдневное поражение неприятеля — ура!» Писал Платов, что пленных не счесть, что взял он 101 пушку и еще на сто пошел, непременно отберет. «Моя единственная цель, хотя и при слабости здоровья моего, исполнять долг службы и повеления Вашей Светлости, по которым руководствуюсь… Желаю Вашей Светлости от всей души моей дальнейшего здоровья, имею честь пребывать всегда с особеннейшим и непременным к Вам почтением моим и честнейшей преданности Светлейшего князя, Милостивый Государь, Вашего Сиятельства…» — подписывался… В знак особого расположения назначил Кайсарова, кутузовского адъютанта, командовать Атаманским полком. Впереди лежал Смоленск, а за ним — Литва, которую сами казаки летом старательно выжигали. Какая тут война? Тут дай Бог людей живыми сохранить от голода да от холода. Бонапарт и так обречен, невооруженным глазом сие видно. Победа!.. Французы в Смоленске задержались, собирались, видно, зимовать, но русские стали обходить их с южной стороны всей армией, и Бонапарт, оставив в Смоленске арьергард, побежал дальше. Маршал Ней, командовавший арьергардом, удерживал город три дня, а потом узнал, что русские под Красным перерезали дорогу Великой армии, что идет сражение, — и, взорвав склады и укрепления, поспешил на соединение с Бонапартом. Платов особо не напирал. Крепость вроде Смоленска с легкими пушками донской артиллерии не возьмешь. Так, попугали французов… Меж тем под Красным битва разгорелась знатная. Как ни хворал Кутузов поясницею, как ни удерживал взбодренных генералов, чтоб не давали в трату солдат, но сам вынужден был выехать к рвущимся вперед войскам. Набили обмороженных французов великие тысячи. Еще больше в плен взяли. Бонапарт с гвардией, однако, ушел невредим. Платов к сражению не успел, Неем чересчур увлекся, но и Нея потерял. Нарвался тот на перерезавших дорогу русских и ушел проселками с остатками корпуса. В русской армии праздновали победу. Склоняли перед Кутузовым французские знамена с орлами на навершиях. Кутузов расчувствовался, стал вспоминать: «Я думаю, здесь есть еще люди, которые помнят молодого Кутузова…» Рассказал, как после Измаила представлялся царице: «Я ничего не видел, кроме небесных голубых очей, кроме царского взора Екатерины. Вот была награда…» После сражения армия надолго остановилась в селе Добром, отдыхала. За Бонапартом послали легкие отряды лихих партизан и специально сформированный авангард Ермолова. Платов тоже завеселился. 7 ноября доставил ему курьер царское поздравление с графским титулом. В селе Герасимово устроили донцы застолье. Пока праздновали, вышел прямо на них заблудившийся в лесах маршал Ней с остатками арьергарда. Вскочили, забегали: — По коням! — Пушки разворачивай! Платов широким жестом указал Кайсарову, новому командиру Атаманского полка: — Бери всех, кого хочешь. Приведи ко мне этого Нея на аркане. Кто-то по-пьяному добродушно посоветовал вслед: — Будет упираться, скажи, что без него за стол не сядем… Весело были настроены казаки, душевно. — А что, Матвей Иванович, если посадить вас с этим Неем, кто кого перепьет? — Это смотря что пить… — Я — его! — твердо сказал Матвей Иванович. — Как граф Российской империи… — Ну, по-графски… Твое здоровье, Ваше Сиятельство! Ней на уговоры не поддался. И близко Кайсарова не подпустил. Выждал, когда тот кинулся его обходить, к реке прижимать, и одним рывком по бездорожью вышел со своими людьми на освободившуюся, никем не охраняемую дорогу. А здесь и погладить не давался, отбился, ушел к Бонапарту в Оршу. Кутузов с армией оставался за Днепром. Послал вперед, к Платову, Ермолова, а сам ушел в город Копыс, чтобы хоть какое-то продовольствие для армии иметь. Вскоре пришло от него запоздалое поздравление: «Милостивый Государь мой, граф Матвей Иванович! Чего мне желалось, то Бог и Государь исполнили, я Вас вижу графом Российской империи; ежели бы подвиги Ваши, начав от 6-го октября по сей час, и не были так блистательны, тогда скорое прибытие с Дону 26-ти полков, которые в разбитии неприятеля столько участия имели, могло сделать достаточно признательным всемилостивейшего Государя. Дружба моя с Вами от 73-го году никогда не изменялась, и все то, что ныне и впредь Вам случится приятного, я в том участвую… Остаюсь в совершенной преданности Вашего сиятельства верный и всепокорный слуга князь Михаил Г.-Кутузов». Платов прочитал, протер глаза, протянул Лазареву: — Давай, громко… Вслушивался, тер подбородок: — Чего он там наплел? Если б не подвиги, то за ополчение б дали… Так, что ли? — потер занывший затылок. — Водки! Без вины унижали, обвиняли… Теперь за ополчение, собранное Адрианом Денисовым, ему, Платову, дали графский титул. Чудны дела твои, Господи! — Нет, что-то не то. Читай опять… Прибыл Ермолов. — Фельдмаршал до сих пор Бонапарта боится. Мне велено остановиться и ждать здесь всю армию. Но я боюсь, упустим Бонапарта. Давай-ка, Матвей Иванович, пойдем вперед. Там, у Борисова, на Березине его Чичагов поджидает, а от Петербурга Витгенштейн подходит. Если с трех сторон навалиться разом, самого Бонапарта можем поймать… Платов задумался. Славное б дело! Но не было надежды, что удастся. Не поддержат регулярными. Кутузов все хочет казачьими руками делать. Орлов-Денисов на что в гвардии свой человек, и то в отставку грозился уйти. Сколько ж можно: казаки да казаки! — Решайся, Матвей Иванович! — подбивал Ермолов. — Налетим, всех заберем. — Всех не заберем, — вздыхал Платов. — Будут драться, станут в каре. Нагляделся я на такие дела. Вон, прислали ко мне Сеславина с отрядом. Спроси у него, какая у Бонапарта гвардия… Что ж ты думаешь, я их обогнать не могу? Нет уж, нехай сами дохнут. Иди тихочко, подбирай их по дороге. Раньше, бывало за эту пушку сколько народу клали, чтоб отбить! А теперь — вот они! — стоят на дороге. Никому не нужны… А это еще и зима не начиналась. Сколько отсель до этой самой Франции? Пока дотащатся, сами передохнут, а мы остатки подберем. Чего ж зря казаков тратить? — Все верно, — соглашался Ермолов. — Одно обидно — захватит его Витгенштейн, вся слава Витгенштейну достанется… Могло и такое случиться. Витгенштейн Санкт-Петербург отстоял. Поймает он Бонапарта или не поймает, но ловить будет. 12 ноября пробрался к Платову и Ермолову от Витгенштейна лазутчик-еврей. Положение прояснилось. Французы были в полукольце. На западе дорогу им перекрыл Чичагов со всей Молдавской армией, с востока шел следом за ними Платов, а за Платовым Ермолов и Милорадович, с севера напирал Витгенштейн. Главная армия Кутузова стояла в ста верстах юго-восточнее места, где должна была произойти развязка. Витгенштейн… Витгенштейн… Платов помнил его по Персидскому походу. Знатен. Граф. Мать его — урожденная графиня Финкенштейн, мачеха — урожденная княжна Долгорукова, вдова графа Бестужева-Рюмина. Через Долгоруковых был Витгенштейн в свойстве с Салтыковыми, у них в доме воспитывался. Что ж, теперь Платову самая ровня. Сразу же написал ему Матвей Иванович письмо: «С необыкновенною радостью узнал я, что имею честь находиться в соседстве Вашего Сиятельства, коего прибытие дает смелые надежды к счастливым событиям. Пользуюсь сим случаем принести Вашему Сиятельству искренние поздравления с новыми лаврами, столь достохвально стяжанными в настоящую кампанию…» Сообщал Платов, что арьергард противника оставил Толочин («каждый день оставляет он мне более тысячи пленных, кроме убитых…»), что Чичагов известил его о взятии Минска и разгроме поляков у Борисова. Если учесть, что Витгенштейн стоит у Бобра, то можно предположить, куда попытается уйти Бонапарт. «Не знаю, какую по сему дорогу может взять Наполеон, как на Вилейку?» О себе Платов сообщил, что он с войсками на подходе к Крупкам, около которых будет ночевать. За два дня до того, как французы, обманув Чичагова, начали переправу выше Борисова, Платов правильно указал Витгенштейну, куда они будут прорываться. На северо-запад, на Вилейку. Чичагов же и Витгенштейн (да и Кутузов этого не исключал) посчитали, что Наполеон будет вырываться из «мешка» на юго-запад, ниже Борисова. Этот путь для него был менее опасен. Бонапарт всех обманул. Послал часть войск отвлекать Чичагова ниже Борисова[152], а сам с гвардией и всеми боеспособными кинулся выше и стал мосты наводить. А чтоб Витгенштейн его на переправе не накрыл, велено было французским войскам, стоявшим против Витгенштейна, уходить на юг, на большую дорогу, прямо в пасть к Платову. Войска эти, под командованием маршала Виктора, сохранили дисциплину, которую давно растеряла основная масса французских солдат, побывавших в Москве. Виктор приказ выполнил, выманив Витгенштейна на большую дорогу. Было время, когда русские и Наполеон двигались параллельно, но Наполеон — на север, а русские — на юг, и не видели друг друга, скрытые лесами. В конце концов соединились и корпус Виктора в пух и прах разнесли, но Бонапарт с гвардией проскочил и большинство сохранивших строй с собой увел. Почему Витгенштейн Платова не послушал? Целый отряд Сеславина ушел от Платова к Витгенштейну и был послан последним открывать сообщение с Чичаговым (потом они еще конфликтовали с Платовым, кто первым Борисов занял). Не послушал Витгенштейн Платова, наоборот, рассердился. Фыркнул: — Что он себе позволяет!.. В конце-то концов… Диктовал Витгенштейну письмо «низовец»[153] Платов, а кто-то из «низовцев» писал под диктовку и, как многие «на низу», вместо «хв» говорил «ф». Не «хватит», а «фатит», не «хватай его», а «фатай». Ну и вместо «достохвально» написали «достофально», написали нечетко. Граф Витгенштейн в южно-русских диалектах не разбирался, нечетко прописанную букву «ф» принял за «ср». Никак понять не мог, но как ни крути письмо, а выходило, что лавры он стяжал «достоср… но». Упустив Бонапарта, погнались за ним дальше. Чичагов и Милорадович по следам, Витгенштейн — справа от дороги на Вильно, Платов — слева. Но Чичагов, Витгенштейн и Милорадович мешкали на переправе, и пошел пока один Платов. Французская армия после Березины очень сократилась. Шла тремя эшелонами, каждому из которых обмороженные остряки-французы дали наименование «армия». Первым шел Мюрат, его эшелон называли «разбитой армией», за ним Наполеон с «Императорской армией», последними Даву, Ней, Богарне и все остальные вели «армию, которую бьют». 22 ноября Наполеон бежал из Молодечно в Париж, ускакал, бросив остатки армии. А Платов преследовал французов, брал Сморгонь, Вильно, Ковно… Трофеи были настолько огромны, что он давно им счет потерял. Позади командование делило награды. «Фельдмаршал покоился на пожатых лаврах, готовый продолжать бездействие, — писал острый на язык Ермолов. — Князь Кутузов наслаждался полным покоем. Ничто до слуха его допускаемо не было, кроме рабственных похвал льстецов, непременных спутников могущества!» 11 декабря прибыл в Вильну сам Александр I. Стали раздавать награды за все прошлые сражения, начиная с Бородина. Вот где страсти разгорелись! Еще раньше, читая кутузовские представления, Император удивился, почему его любимец Уваров за Бородино к награде не представлен. В чем дело? Пошел к Кутузову запрос. Уваров кавалерийским корпусом командовал, вместе с Платовым левый фланг французов должен был обойти. Но действовал вяло, наткнулся на пехотное каре и остановился. Когда он из «рейда» вернулся, Кутузов ему сказал: «Я все знаю, голубчик. Богтебе простит…» Но Уваров — царский любимец. И написал Кутузов царю, через два дня после того как Платова с графским титулом поздравил: «Говоря о первом кавалерийском корпусе я имею долг присовокупить, что генерал-лейтенант Уваров по усердию своему к службе Вашего Величества сколько ни желал в сражении 26-го августа при Бородине что-либо важное предпринять с порученным ему корпусом, но не мог совершить того, как бы ему желалось, потому что казаки, кои вместе с кавалерийским корпусом должны были действовать и без коих не можно ему было приступить к делу, в сей день, так сказать, не действовали». Ох, сколько обиженных было! «Кутузов, князь Смоленский, грубо солгал о наших последних делах. Он приписал их себе и получил Георгиевскую ленту, Тормасов — Св. Андрея, Милорадович — Св. Георгия 2-й степени и высшую степень Владимира, а я, который больше всех, чтобы не сказать один, трудился, должен дожидаться хоть какой-нибудь награды!» — писал Раевский жене. И только Михайло Илларионович успокоился. «Я первый раз постлал постель и стану раздеваться», — написал он жене из Вильны 13 декабря. Царь велел перейти границу. Войска двинулись в Европу. «Оказывая высокое уважение фельдмаршалу, из совещаний с ним он заметил, что лета его, тяжелые чрезвычайно раны, труды и заботы последней кампании ослабили в нем способности. Государь, желая продолжить его успокоение, оставил при нем громкое наименование главнокомандующего и наружный блеск некоторой власти. В распоряжение армиями входил сам…» Начальником штаба был поставлен преданный царю Волконский, а советовался царь с Беннигсеном, нелюбимым Кутузовым и другими из «русской партии». Отечественная война закончилась, о том объявил манифест от 25 декабря. Взяли донцы в этой войне 500 орудий, пленных тысяч пятьдесят, а может, и сто, а что взяли казаки, бывшие в командах армейских начальников[154], то оные начальники на себя записали. Вымотались донцы за полуторамесячный поход. От Тарутино до Молодечно, пока Бонапарт из России не бежал, шли они, можно сказать, на подножном корме. В полках по полтораста сабель осталось. Думали русские 1 января 1813 года тремя колоннами пересечь границу, но пошли только 7-го. Начальник авангарда генерал Милорадович увлекся в очередной раз. Прислала ему графиня Орлова-Чесменская драгоценную саблю и трогательное письмо. Из письма сего узрел он надежду на руку этой богатейшей женщины России и, как пишет Денис Давыдов, «запылал восторгом необоримой страсти». Сидел три дня и сочинял ответные письма. Три человека имели право входить к герою: его адъютант Киселев, человек умный и светский, поэт Денис Давыдов и пленный доктор Бертелеми, поскольку письмо писалось по-французски и Милорадович боялся наделать ошибок. Платову Милорадович нравился: веселый, легкий человек, ничего не боится и ничем не стесняется. Расточителен, влюбчив, танцор, болтун. Служить под его началом одно удовольствие. Никаких нравоучений, никаких распоряжений. Найдут его адъютанты: «Что прикажете?» — «Ну, что я скажу вашим начальникам? Они лучше меня знают, что им следует делать». И за что его только Суворов любил!.. Пока русские войска собирались, ожидая знаменательных чисел, Платов с казаками давно уже был на той стороне и, свернув на север, к морю, 3 января обложил город Данциг. Глава 23 КАК ОНИ ОСВОБОДИЛИ ЕВРОПУ Сопротивления не было. Если оно и случалось, то отпор встречали лишь передовые русские войска. Два потока русских войск хлынули от Немана до Эльбы. Один — через Пруссию на Берлин, другой — через герцогство Варшавское на Дрезден. «Эта эпоха… — вспоминал Денис Давыдов, — … была краткою эпохою какого-то мишурного блеска оружия…» Пруссаки переходили на нашу сторону, австрийцы колебались. «Все в союзных армиях начало мечтать о столицах, торжественных въездах в столицы, повержении ключей столиц к стопам Императора. Начиная с Блюхера… всякий начальник отдельного многочисленного корпуса требовал столиц на пропитание честолюбию своему, потому что для огромных сил столицы доступны были не менее городков, предоставленных на поживу честолюбиям нашей братии — голодной сволочи дробных (мелких) героев». Отметим, кстати, что слово «сволочь» имело тогда несколько иное значение, чем сейчас[155]. «К этому надо прибавить, что после разгрома несметных Наполеоновых полчищ в России никто уже не ожидал войны, по крайней мере, такой, какой она вновь явилась». 7 января стало известно о занятии Кенигсберга и Мариенвердера, где опять отличились платовские казаки. Посыпались поздравления и лестные письма. Писал царь, писал Кутузов, последний вообще заявил, что именно благодаря донцам французов в России разгромили: «…. Почтение мое к Войску Донскому и благодарность к подвигам его в течение кампании 1812 года, которые были главнейшею причиною к истреблению неприятеля, лишенного в скорости всей кавалерии и артиллерийских лошадей, следовательно, и орудий… Я в полной надежде, что мужественные донцы помогут вам свершить со славою поприще, начатое нами с таким блеском. Бог будет нам помощник!». 22 января французы сделали вылазку из Данцига, но были с уроном отбиты. Платов постарался. Но в тот же день его отозвали в главную квартиру. «Милостивый Государь, граф Матвей Иванович! Я не в силах изъяснить вам той благодарности, которой преисполнено мое сердце. Сражение, бывшее под Данцигом, 22 января, есть новый опыт усердия, ревности и отличной храбрости донцов, вами предводительствуемых. Услуги Отечеству, оказанные вами в продолжение нынешней кампании, не имеют примеров! Вы доказали целой Европе могущество и силу Богом прославленного Дона!.. Ради Бога поспешите приехать в главную квартиру; вы доставите неизъяснимую радость человеку, который нетерпеливо желает дружески прижать вас к своему сердцу и оказать то попечение и преданность, с каковым навсегда пребуду Вашего Сиятельства всепокорный слуга князь Михайло Кутузов-Смоленский». Платов в главную квартиру приехал недовольный — осаду Данцига, важнейшего укрепленного города на Балтике, передавали другому. Не верили в его способности вести «правильную» войну, видели в нем «партизана», атамана разбойной вольницы. Наговорил Кутузову резкостей. «Было, может быть, минутное неудовольствие от Платова, и в том Платов не виноват», — писал Кутузов жене 24 января. 26-го сдалась Милорадовичу Варшава… С февралем пришла в Европу весна. Потоки талой воды заливали Польшу. Сочинитель Глинка в местечке Блоне 3 февраля якобы слышал жаворонка[156]. «Весна! Весна! Прелесть природы! Какая сладость разливается в мире!» — записал он за два дня до этого. 4 февраля в Калише авангард Винценгероде разбил союзников Бонапарта — саксонцев. Польский командующий Понятовский заперся в Ченстохове, святом месте, где поляки полтораста лет назад отсиделись от шведского короля. Может быть, тоже надеялся на чудо. Или повторить то легендарное сидение мечтал… Русские войска на время остановились. Дороги стали непроходимы. Главная квартира расположилась в отбитом Калише. Приезжал в Калиш король Пруссии, отныне русский союзник, обнял Платова и поцеловал. Приезжал Милорадович с сочинителем Глинкой. Собрались герои Отечественной войны. Кутузов, Милорадович, Платов… Барклая только в Калише не было, сменил он впавшего в немилость Чичагова и осаждал крепость Торн. Да Багратиона давно уже Бог прибрал… Кутузов, гордый, что отныне его именовали «Смоленским», всякий раз с новым удовольствием рассказывал, что, сдав Москву, он спас целую Россию, Санкт-Петербург и принес свободу Европе. Недаром немцы всюду встречали его криками: «Виват унзер гросфатер Кутузоф!» Милорадович, начитавшись Плутарха, впал в удивительную для всех окружавших его меланхолию и вопрошал: «Найди мне хотя несколько великих полководцев, которым бы отдали полную справедливость прежде смерти и которые умерли бы без огорчений, довольны жизнию и судьбою своей!» Сам, однако же, приехал благодарить государя за вензеля, пожалованные ему на эполеты. В генерал-адъютанты произведен… Еще несколько столиц пало. Чернышев с партизанами захватил Берлин. Денис Давыдов — Дрезден. Пышно отпраздновали годовщину вступления Государя Императора на престол. Предваряя это празднество, Кутузов бросил к ногам Государя захваченные ключи от Гамбурга… В то же время с Дона Платову пришло известие, что супруга его, Марфа Дмитриевна, скончалась, отдала Богу душу… Писал платовский биограф, что, получив скорбное известие, занемог Матвей Иванович душевно и телесно. Он лечился в Богемии на водах. До сентября 1813 года никакого назначения не получал. Письма его к императрице Марии Федоровне, написанные в марте, апреле, июле этого года, необыкновенно коротки. Многое изменилось за это время. Умер Кутузов. Наполеон собрал армию и отбросил русских и пруссаков за Эльбу, занял Лейпциг, Дрезден. Были проиграны сражения при Лютцене и Баутцене. Предупреждал же Кутузов, чтобы не ходили за Эльбу. «Вернемся с рылом в крови», — говаривал. Командование поручили Витгенштейну, но царь сам распоряжался, да и много было начальников старше Витгенштейна годами и временем производства. В конце мая заключили перемирие на шесть недель, чтоб собрать силы. Военные действия начались в конце июля. К концу июля Платов немного оправился от страшного известия. Его поздравление Марии Федоровне с тезоименитством по-прежнему коротко, но он упоминает, что «имел щастье с верноподданническим усердием праздновать» ее тезоименитство вместе с Императором и прусским королем. Военные действия начались походом французов на Берлин. Союзники к тому времени имели план держать три армии отдельно. На какую из них Наполеон нападет, та должна отступать, завлекая противника, а две остальные спешить ей на помощь или напасть на коммуникации врага. Едва французы двинулись на Берлин, как двухсоттысячная армия союзников, русских, пруссаков и австрийцев, перевалив Богемские горы, устремилась на Дрезден. Командовал армией австриец Шварценберг, с ним были связанные союзом монархи, а с монархами и Матвей Иванович Платов. Командовал он всеми донскими войсками, но непосредственно под рукой ничего не имел, все полки то при корпусах, то при отдельных командах. Наполеона уже не боялись. Бывало, как заметят его на поле, как загалдят: «Наполеон… Наполеон… Бонапартий…» Перепугаются. Человек недотепным становится, не туда руки смотрят, не туда голова вертится. После 12-го года — ничего, осмелели… 13 августа подошли к Дрездену, но медлили с атакой, а 14-го на помощь городу подошел сам Наполеон. Император Александр не решился ввязываться в сражение и велел отступать, но Витгенштейну повеления вовремя не доставили, и он начал атаку… Сражение разгорелось жестокое, к тому же дождь полил страшный, стрелять невозможно, дрались холодным оружием. Союзники-австрийцы растеряли в грязи башмаки, драться не хотели. Отступать пришлось в бурную ночь по размокшим дорогам. Кругом — беспорядок, уныние, ожесточение, русские бранили немцев. Бонапарт, к счастью, сам не преследовал, послал наперерез отступающим союзникам корпус генерала Вандамма. Тут бы союзникам и конец! Зажал бы их Вандамм в горных теснинах… Но Вандамм на полдороге напоролся на предусмотрительно оставленную в резерве русскую гвардию, которая вступила с ним в неравный бой. Отступавшие союзники, узнав об этом, свернули с дороги и сами вышли Вандамму в тыл, зажав его меж двух огней. Победа эта была любимой победой Императора Александра. Весь корпус французский пал либо сдался. После сего славного дела союзники ушли в Богемию и стали приводить армию в порядок. Наполеон опять о Берлине возмечтал, но русские ему спокойно пожить не дали. Пока армия после дрезденского поражения в себя приходила, партизанские отряды Кудашова, кутузовского зятя, поэта Дениса Давыдова и саксонца Тилемана, перешедшего на русскую службу (его кирасирская бригада при Бородине батарею Раевского брала, Бонапарта порадовала), опять перешли Богемские горы и крутились вокруг Лейпцига, ловили французских курьеров между Лейпцигом и Дрезденом, к Наумбургу, к Эрфурту выскакивали. Бонапарт разозлился, сформировал в Торгау особый отряд из резервных гвардейских эскадронов, из лучшей своей кавалерии — конных егерей и польских улан, поставил во главе генералов Лефевра-Денуэтта и графа Красинского и послал партизан выловить. Первым попался Давыдов, но ловко увернулся, потом погнал Лефевр-Денуэтт Тилемана. Тилеман прикрылся двумя казачьими полками (Ягодина и Ребрикова), а сам отскочил в город Цейц, где встретил его готовый помочь Давыдов. Собрались четыре полка казаков, семь эскадронов гусар австрийских и прусских, драгуны австрийские, два орудия, стали ждать Лефевра-Денуэтта. В это время Платова как раз и снарядили им на помощь. Взял он свой полк, Атаманский, три именных — Грекова 5-го, Чернозубова 5-го и Чикилева 1-го, Черноморский полк, Тептярский, батальон хорватов, два эскадрона австрийских шеволежеров (легкой кавалерии) и восемь орудий. У местечка Зайде присоединился к Платову Кудашов со своим отрядом. Французы Платова не дожидались, приучил их Бонапарт противника бить по частям. 12 сентября нагнал Лефевр-Денуэтт партизан в Альтенбурге, выставил 8 орудий и надавил. Кинулись партизаны уходить за реку Плейсе, — здесь на переправе, на каменном мосту и навалились на них французы и поляки. Едва два орудия и пять эскадронов переправили, едва сам Давыдов со своими казаками и венгерскими гусарами стал переправляться, ударили польские уланы на арьергард полковника Орлова. Уланы уланам рознь. Не обычные уланские полки, что гонял Платов под Миром и Романовым, зажали партизан на реке Плейсе. Гвардия — она и есть гвардия, поштучно туда людей отбирали. Были у Бонапарта в гвардии польские «шеволежеры-лансьеры», 1-й уланский, «дворянская гвардия», были «красные уланы», 2-й уланский, созданный из голландской гвардии, были бергские уланы, мюратовские любимцы. У каждого полка своя легенда, своя история. Одна Сома-Сьерра чего стоит[157]… В общем, погнали уланы полковника Орлова и его казаков. Тилеман приказал Давыдову вернуться и поддержать Орлова. Давыдов вернулся, но Орлов уходил в большом беспорядке и смешался с полками Давыдова, расстроил их. Быть бы беде, но уланы остановились. Сила их в ударе шеренгой, когда частоколом пик сметут они любую преграду. Влетать на мост и мешаться с казаками — строй терять, все преимущества отдавать противнику, юркому, верткому. Они и остановились. Давыдов, не рассусоливая, ударил на них с тем, что было под рукой, и смял передние эскадроны, но тут же взяли его во фланг, да так круто, что бросился он через реку вброд и вплавь, и, благодаря Бога, что потеря невелика, ушел в местечко Цвиккау. Туда же ушли Тилеман с Орловым. Лефевр-Денуэтт вернулся в Альтенбург. Платов, узнав, что противник стоит в Альтенбурге, шел прямо на него. В авангарде направил Кудашова. Тилеман и Давыдов узнали, что Платов подходит, и решили набить-таки Лефевру-Денуэтту. Связались с Платовым, двинулись параллельно к Альтенбургу. На подходе 16-го услышали, что у Альтенбурга канонада, — Платов сам напал, не дожидаясь партизанской подмоги. Пока Тилеман и Давыдов скакали на звуки стрельбы, Платов послал Кудашова перерезать Лефевру-Денуэтту дорогу на Лейпциг. А когда Лефевр-Денуэтт решил обороняться и занял высоты позади Альтенбурга, два казачьих полка и эскадрон австрийцев стали обходить его с правого фланга. Французы, не решаясь принимать бой на открытой возвышенности, откатились к Мезельвицу и там, прикрытые с фланга лощинами и оврагами, дали отпор. Бой затягивался. Тилеман и шедший у него в авангарде Давыдов взяли левее и полями пошли в обход, в тыл противнику. А у Мезельвица казаки и французы поочередно опрокидывали друг друга, пытались преследовать, но откатывались под огнем и контратаками резервов. Место узкое, больше одного полка не развернешь, пришлось казакам полк за полком в атаку гнать. До атаманцев дело дошло, сходили и они в атаку, но, как и все, неудачно. Французы опомнились. В орудиях — равенство, по численности у Лефевра-Денуэтта небольшое превосходство. Скомандовал он общую атаку. Казаки, по привычке, рассыпались и отскочили. Два орудия оставили без прикрытия, пришлось Кудашову с последним резервом, австрийскими шеволежерами, пушки выручать. В то время Давыдов с двумя казачьими полками незамеченным вышел противнику в тыл. Полк Иловайского 10-го, Осипа Васильевича, оставил в резерве, а с Донским полком Горина налетел на стоявшую скрытно в засаде неприятельскую конницу (6 эскадронов стояли в лошине к Давыдову спиной) и изрубил ее, человек 50 спаслось, остальные полегли. Лефевр-Денуэтт стал выходить из боя, уклоняться к Цейцу. Кудашов, Давыдов и Орлов насели на французский арьергард и порубили роту пехоты. Город Цейц лежит на реке Эльстер. Лефевр-Денуэтт оставил в городе батальон пехоты и три орудия, а сам с кавалерией и пятью орудиями ушел за реку и расположился на ночлег. Измученная французская кавалерия нуждалась в отдыхе. Русские вынеслись к Цейцу не менее расстроенные, с полчаса собирались, пересчитывались. Тилеман, привыкший воевать «по правилам», тоже хотел на ночлег остановиться. Кудашов ему возразил: — Какой ночлег? Только три пополудни. Вон, видите три пушки? Дайте мне свежий эскадрон мадьяр… Взял эскадрон венгерских гусар, эскадрон австрийских легкоконных и с налету захватил все три орудия. Подоспел Платов с главными силами. Бывший при нем принц Курляндский, генерал прусской службы, получил в командование Черноморский полк, спешенных драгун, и велел ему Платов брать город. Повел тот черноморцев и драгун в пешем строю. Платов сразу же приказал Кудашову с казаками переходить Эльстер вброд справа от города, Давыдову приказал обходить его слева. Лефевр-Денуэтт не стал ввязываться в новый бой и поспешно ушел, оставив Цейц без поддержки. Принц Курляндский город тут же и занял, хотя и рану получил. Взято в городе 1200 пленных, три штандарта и обоз. Три орудия взяты Кудашовым, еще два — Тилеманом во время последующего преследования. Потери наши — 200 убитых и раненых. Платов за этот бой получил Андреевскую ленту и австрийский орден Марии-Терезии, Кудашов — Анну 1-й степени, Тилеман — Владимира 2-й степени. Пока Платов бил французскую гвардейскую кавалерию, прусские и русские войска фельдмаршала Блюхера и шведская армия бывшего наполеоновского маршала, а ныне наследника шведского престола Бернадотта перешли Эльбу к северу от Лейпцига. Встревоженные французы оттянули к Лейпцигу войска из Дрездена, с других фронтов, стали готовиться к генеральному сражению. Платов в лейпцигской битве не участвовал, с казаками прикрывал дорогу, ведущую из Лейпцига на Эрфурт, стоял у Наумбурга в Кезенском дефиле (теснине). Судя по ужасному грохоту, долетавшему от Лейпцига, битва там разразилась нешуточная. В ночь на 6 октября французская разведка показывалась на этой дороге, искала путь отступления. Но внимания на нее как-то не обратили. Австрийцы, блокировавшие Лейпциг с западной стороны, прозевали. С потерями, но все же вышли разбитые под Лейпцигом французы из горящего города, двинулись на запад, а 9 октября на рассвете атаковали Кезенское дефиле, где, понадеявшись на австрийцев, стоял без осторожности Платов. Думали казаки, что то речка «гудет», а то враги подходили, батареи ставили. Как шарахнули… Подхватился весь табор и — драть. Бывает, не всё ж за французами гоняться. Но торжество Бонапартово было недолгим. Немцы, бывшие с ним в союзе, — вюртембергцы, баварцы, веймарцы, — откалывались и уходили к русским, пруссакам, австрийцам. Император Александр вспомнил славные дела донцов, предыдущую зимнюю кампанию и пустил Платова по французским следам, чтоб, как и прежде, неприятельскую армию по косточкам растащили. Французы уходили за Рейн с великой торопливостью, взрывая лишние боеприпасы и сжигая обозы. Донцы ежедневно налетали, били, брали в плен, тревожили врага в ночное время, выматывали, доканывали. 10 октября пытались французы расправиться с отложившимся от них герцогом Веймарским. Принц наследный[158] был женат на сестре Александра Первого Марии Павловне. Платов перехватил французов, устроил на улицах города баталию, сбил неприятеля и гнал от Веймара несколько верст. Герцог Веймарский Карл-Август остался Платовым очень доволен, всячески угощал, а наследный принц Карл-Фридрих показал Платову дочь свою, внучку обожаемой императрицы Марии Федоровны. Платов ребенка поцеловал «с усердием в руку и в чело», о чем немедленно написал Марии Федоровне, чей день рождения как раз приближался. Погнал он французов дальше на Эрфурт, Готту и Эйзенах. Отстающие немецкие полки из наполеоновской армии сдавались, но считались не пленными, а союзниками, и отправлялись к соответствующим корпусам, из разных наций состоящим. От Вюрцбурга шел на соединение с союзниками баварский корпус генерала графа Вреде. Соединившись с австрийцами и Платовым, вознамерился Вреде отрезать Бонапарту путь отступления и у местечка Ганау перекрыл ему дорогу. Кто и как позицию выбирал, непонятно, но стали австрийцы с баварцами лицом к лесу, имея в тылу речку Кинциг, а за ней городишко Ганау. Платов же с партизанскими отрядами расположился в сторонке, на равнине, позади левого крыла, за австрийской кавалерией. Французы шли через лес и, выходя из него, встречены были огнем 50-орудийной австрийской батареи. Авангард французский под командованием Макдональда моментально взял в сторону и пошел через лес бездорожно на правый фланг союзников. Гвардейские стрелки рассыпались на опушке и стали австрийских артиллеристов по одному выбивать. Затосковала австрийская батарея под прицельным огнем и стала назад подаваться. И тут французы стали дерзко вывозить из леса и ставить на виду свои 50 орудий. Прямо против левого фланга генерала барона Вреде. Командовал этой батареей генерал Друо, «первый офицер своего рода оружия», начальник бонапартовской гвардейской артиллерии. Скомандовал Вреде: «Кавалерия, вперед!» Бросились австрийцы, надеясь захватить пушки, пока они на позицию становятся. Подпустил их Друо — ближе некуда, — и ударил в упор картечью… Страшен оказался этот залп 50 орудий прямо в лоб налетающей конницы. А французская конная гвардия уже неслась, помахивая палашами, готовая искрошить то, что уцелело под картечью. За конной гвардией — генерал Себастьяни с двумя дивизиями. Хлынула французская кавалерия и за бегущими австрияками, и за снимавшейся батареей, и даже на пехоту союзников налетела. Надо выручать… Ударил Платов с фланга. Смял бы он французов, но артиллерия их страшная встретила казачью конницу беглым огнем, и покатились, завизжали срезанные огнем горбоносые донские скакуны… Отскочили с потерей. Не выдержал Вреде, дал приказ отступать. Пока переходили реку по двум мостам, много утонуло. И Ганау сдали. Бонапарт, однако, дальше, за Ганау не пошел, свернул на Франкфурт. Маршалы его попугали Вреде и вскоре ушли за своим Императором. Обе стороны объявили сражение своей победой. Платов был награжден бриллиантовым пером на шапку с Императорским вензелем. Никогда еще такой награды не давали на Руси. В двадцатых числах октября Бонапарт ушел за Рейн. Теперь предстояло добить его на полях Франции, в самом Париже. Никогда не был Матвей Иванович в такой «моде», как в Европе в заграничном походе. И даже недоброжелатели его признавали, что он «более чем нежели кто-либо из предшественников его имел влияния на предводимые им войска». И прославил донцов безмерно. «Здесь не место рассматривать, до какой степени он лично способствовал успеху донцов, — писал не любивший Платова военный историк, — но нельзя забыть, что во время его начальствования они стяжали бессмертную память в истории. Когда русские знамена понесли от Москвы по всему пространству Европы, казаки постоянно были впереди армии. Они первые заняли взорванный Кремль, в Кенигсберге первые объявили о независимости пруссаков, и провозгласили ее в Берлине перед окнами королевского дворца, тогда как товарищи их[159], при рукоплесканиях саксонцев, прежде всех входили в Дрезден. В Гамбурге, Кассиле, Бремене, Лейпциге, на берегах Рейна, в Роттердаме, в столице Карла Великого, питомцы Дона были свидетелями первых радостных слез…» Из всех иностранцев, которые набивались в знакомцы загордившемуся Платову, родственную душу нашел он лишь в прусском фельдмаршале Блюхере. Блюхер, бойкий старик, в свое время не боялся дерзить прусскому королю, Фридриху Великому. И Фридрих не считал зазорным отвечать на дерзости молодого тогда еще гусара. Как-то подал обиженный королем Блюхер в отставку, а король, видимо, не менее обиженный, наложил резолюцию: «Ротмистр Блюхер уволен и может убираться к чертовой матери». Платов не знал немецкого языка, Блюхер — русского, но они прекрасно проводили время за столом, уставленным различными емкостями с горячительными напитками. Блюхер был старше Платова лет на десять и так много выпить не мог, засыпал прямо за столом. Любовался Матвей Иванович опьяневшим героем: — Люблю Блюхера, славный, приятный человек, одно в нем плохо: не выдерживает… С восторгом наблюдали ближние казаки за Платовым в его звездный час. Проходя с боями Европу, занимал попутно Платов во многих банкирских домах большие деньги. Любопытствовали подчиненные: — А ну как отдавать? — Отдам, — вздохнув, меланхолически отвечал Платов. — Ежели на Дону меня отыщут… — А ну как отыщут? Весь декабрь заняла переправа через Рейн. Платов шел впереди главной армии Шварценберга, забирая правее, чтобы иметь связь с армией Блюхера, наступавшей севернее. В январе начались бои. Бонапарт ударил на вырвавшегося вперед Блюхера, тот отступил к главной армии. 20 января при Ла-Ротьере общими усилиями нанесли французам поражение. Армии опять разделились, а Платова с тремя тысячами казаков послали в набег, пошуметь на западе Франции. 3 февраля он подошел к Намюру и послал коменданту предложение сдаться. Пока французы раздумывали, а Платов ждал, к казакам пришел человек с запиской. Некий поляк, по фамилии Костюшко, просил прислать команду в деревушку Бервиль, опасаясь мародеров, беглых и иных праздных людей, которыми всегда изобилует театр военных действий. Бывший при Платове гвардии капитан Бергман разволновался: «Сам Костюшко! В Польше в каждом доме его портрет!..» Отправил команду и сам поехал. Оказалось, что вождь польского восстания Костюшко[160], облагодетельствованный Павлом Первым, жил в деревеньке под Намюром с каким-то другом. В знак благодарности Костюшко, сам военный, подсказал Бергману слабые места в обороне Намюра. Дождавшись французского отказа, Платов велел казакам спешиться и атаковать предместье. Донская артиллерия завязала бой с французской. Молодцы-батарейцы несколькими залпами выбили или разогнали прислугу неприятельских орудий. Еще напор, и черные папахи замелькали на улицах города. Одумавшись, французы согласились на капитуляцию, но чтобы их отпустили в лежащий рядом городок Фонтенбло. — Поздно, — ответил Платов. — Пусть сдаются без условий. Гарнизон сдался, выдал 4 орудия, 600 человек пошли в плен. Из Намюра была послана царю победная реляция: «Всемилостивейший Государь! С победою при Намюре, частью верных войск Вашего Императорского Величества приобретенною, осмеливаюсь принести всеподданнейшее поздравление. Да возблистают победоносные знамена Всемилостивейшего Государя новою славою на стенах гордой столицы, в побеждение врагов света именем Пресветлейшего моего Государя и Отца». Из Намюра поехали казаки в Фонтенбло, летнюю резиденцию французских королей, где содержался удерживаемый безбожниками-французами сам папа римский. Вот бы захватить его там! Прогремело бы на весь мир… Но французы папу за два дня до этого успели вывезти. Погостив сутки в прекрасном Фонтенбло, погоняв обозы на дороге Орлеан — Париж, вынужден был Платов возвратиться к главной армии. А в Париже была паника: казаки обходят столицу с юга и с запада… Сам Бонапарт выехал к войскам, противостоящим Главной армии союзников. До этого он по частям разбил торопившегося в Париж Блюхера. За пять дней горячий старичок лишился трети своей армии. Теперь настал черед Шварценберга. 4 февраля французы разгромили неосторожно выдвинувшийся вперед авангард Палена. Не ожидали союзники от Бонапарта такой прыти. Понадеялись на свою кавалерию, на казаков. Французы все это время конницей бедствовали, никак после 1812 года восстановить не могли. И вдруг налетели драгуны в шлемах с конскими хвостами, злые, обученные, упорные. Оказалось; с испанского фронта Бонапарт их перебросил… Пока собирались с силами, французы разбили принца Вюртембергского, ополовинили его корпус. Обе армии союзников откатились к Труа и еще дальше. Сюда же ушел из Фонтенбло Платов. Отозвал его Государь в главную квартиру, велел состоять при своей особе. Все совета спрашивал, как с французской конницей бороться. И лошади у них негодные и люди плохо верхом ездят, а сладу с ними нет. — Мы один или два эскадрона в атаку посылаем, редко полк. А французы не марш-маршем, а на рысях, тихо и в порядке, подходят и, ударяя вдруг всеми силами, расстраивают всю линию. Что делать, Матвей Иванович? — Мы, Ваше Величество, лавой Мюрата замотали. Даст Бог, и этих лавой замотаем. Только б пехота в первый раз устояла, а второго уж не будет. Им же есть-пить надо, коней кормить… А тут и мы славой. Фуражиров переловим, их главные силы верхами в строю день до вечера продержим, после этого они дюже не расскачутся. Государь прислушивался, что-то обдумывал. В середине февраля опять союзники разделились и двумя дорогами стали напирать на Париж. Опять бил их Бонапарт поодиночке, но сил у него становилось все меньше. Зимнее солнце озарило последние подвиги этой неравной борьбы. В марте союзники были под Парижем. Вступление в Париж было торжественно. Ликование толпы не поддавалось описанию. Матвей Иванович, свидетель и участник, не дождался обычных торжеств — тезоименитства и дня рождения, — во время которых он поздравлял Императрицу, и послал ей поздравление с Пасхой, где и описал невиданный доселе праздник: «… Всемилостивейшая Государыня! торжества сего я не в состоянии описать; но верноподданнейше доношу только, что в прошедших веках не бывало такового, и едва ли будет в будущих. С обеих сторон было неизобразимое радостное восхищение, сопровождавшееся восклицанием многочисленного народа жителей Парижа: да здравствует Великий Александр устрояющий благоденствия и мир целой Европы! Принося Вашему Императорскому Величеству верноподданническое поздравление мое с благополучным окончанием минувшей важной войны, я молю Господа Бога, да продлит он драгоценнейшие дни жизни Вашей, Всемилостивейшая Государыня! — и всего Августейшего Дома, на многие будущие лета. С таковым верноподданническим благоговейным чувствованием к высочайшей особе Вашего Императорского Величества вечно пребуду, Всемилостивейшая Государыня! Вашего Императорского Величества верноподданнейший граф Платов. Апреля 2-го дня 1814 года. Париж». Закончился великий поход. Начали мы его со Степкой Кисляковым, четырнадцатилетним урядником Атаманского полка. Чем же кончился он для подростка? 26 января 1813 года произвели юного Кислякова в хорунжие по представлению за Тарутинское дело. С этого дня числился он в походе в рядах Атаманского полка. В апреле был под Лютценом и Баутценом в генеральном сражении, потом после перемирия, в августе, когда пошли в наступление, участвовал в деле при деревне Петерсвальд при разбитии неприятельского авангарда, потом под Дрезденом, в перестрелке, а затем и в генеральном сражении на правом фланге армии у речки в одной линии с австрийскими горными стрелками, «перенося всю тяжесть огня и отражая превосходящие силы». Сражение, как помним, русские проиграли, и Атаманский полк в арьергарде прикрывал отступление армии. Три дня участвовал Степан в непрерывных стычках, потом «при местечке Виллегелле в горах и лесах в сильном сражении», потом при Теплице, Кирне, Эбинау, снова при Теплице… Так весь август. В сентябре с Платовым ходил в рейд выручать партизан. Петерсвальд, Франштейн, Альтенбург, где французскую гвардейскую кавалерию побили… В октябре двинулись к Лейпцигу, там великое сражение… Веймар, Эйзенах, Фульда, Ганау, Франкфурт, последнее сражение по эту сторону Рейна в местечке Кассель… В ноябре отдыхали и пополнялись. В декабре — поиск за Рейн на десять дней; последний день 1813 года — бой при городе Эпинале. Кампания 1814 года оказалась для атаманцев самой короткой: Санс, Вильневле-Руа, Сезан… В марте, правда, целых три дня дрались при городе Арсии. И Степан дрался, «поступая всегда, как следовало исправному офицеру». Совсем своим стал Степан в Атаманском полку, своим среди всей атамановой родни. Служили вместе с ним два платовских сына, Матвей и Иван (старший Иван еще до войны помер), два зятя, пасынок и брат. У самого атамана всегда на виду. Но 13 апреля распрощался с ними Платов. Пошел полк через всю Европу из местечка Мелень на Новочеркасск. Вперед послали гонца, исправного офицера, но редкого щеголя. Заявился тот на Дон, одетый по последней парижской моде. Все ахнули. Но кто-то ахнул и забыл, а кто-то, ахнув, Платову написал: так, мол, и так… Ответил Платов: «Дошло до моего сведения, что Атаманского полка офицер П., прибывший из Парижа курьером на Дон, помешался в уме и является в новочеркасские дома и ходит по улицам города в каком-то странном, неприличном для донского казака, одеянии; а потому предлагаю — посадить этого офицера в дом умалишенных». Смех смехом, а около года щеголь в дурдоме просидел. В мае 1814 года Император Александр отбыл в Лондон и взял с собой Платова. Глава 24 СЛАВА Поездка в Лондон, недолгая, недели на три, стала настоящим триумфом. Встретили царя и атамана в Дувре с пушечной пальбой, повезли в Лондон сквозь сплошные триумфальные арки и засыпали живыми цветами. Три дня Лондон был иллюминирован. Награды, почести, аплодисменты, портреты… Именем Платова назвали военный корабль. Оксфордский университет присвоил атаману звание почетного доктора права. Когда такой же диплом преподнесли Блюхеру, тот, не разобравшись, сказал: — Если уж хотите, чтоб я был доктором, то произведите моего начальника штаба хотя бы в аптекари. Платов помнил про свой графский титул и таких глупостей не говорил. Театры, парады, почетные сабли… Сказал как-то Матвей Иванович: — Меня свои так не награждали. В чем дело? Или народ такой здесь уважительный? Алексей Кисляков, бывший при Платове неотлучно, смотрел в корень: — А ты знаешь, Матвей Иванович, какие англичане убытки при Бонапарте несли? Торговлю-то он им перекрыл. Разорил вконец… — а про себя добавил: «Как мы с тобой Войско Донское[161]». — Какое «разорил»?.. Ты погляди, как живут! — Да, — вздыхало платовское окружение. — Нам так не жить… Из Англии царь и Платов уезжали порознь. Закружилась от чествований атаманская голова, и, не подумав, нашел он себе среди местных женщин «компаньонку». Гулять так гулять! На пальцах объяснил ей: «Поехали со мной в Россию, на Дон». Она, поулыбавшись, согласилась. Государева свита забеспокоилась, как бы царю не было какой компрометации, но Платов ничего не заметил. Познал он всю сладость славы, стал задумываться о памяти потомков: — Смирной! Я тебе буду рассказывать, а ты пиши. Значит так: перед рождением моим были разные чудесные знамения… Записывал Смирный, как считал нужным. Что-то отмечал, о чем-то умалчивал. Но настрой платовский уловил точно: мол, до конца дней своих с особенным удовольствием вспоминал Матвей Иванович Платов о времени, проведенном в Англии, и охотно признавался, что оно было самое блистательнейшее и самое приятнейшее в его жизни. Ладно. Погуляли, пора и ни грешную землю возвращаться, к войсковым делам, которых за всю жизнь не переделать. — Как там у нас, на тихом Дону? — Да все также, Ваше Сиятельство… — Это хорошо. А в полках? — Да оно и в полках… — Наскучали, небось? — Наскучали, Матвей Иванович. Уморились. Ждут — не дождутся, когда на Дон вертаться. — Ишь ты! «На Дон…» Это, брат, скажу я тебе… А служить кто же будет? Один Платов? Из главной квартиры отданы были наконец Матвеем Ивановичем распоряжения полкам, — кому домой, а кому на кордон. Страшные потери понесла страна в войну. Казачество разделило эту участь — цвет его лег от Москвы до Парижа. Отгремели победные клики, стали возвращаться полки в любезное отечество. Уходили трое — приехал один, другого раненого привезли, а про третьего спрашивают: — А наш иде же? — Раненый, — отвечают. — Дюже? — Дюже. И головы не нашли… Запели казаки, сокрушаясь: Ой, ты, батюшка наш, славный Тихий Дон, Ты кормилец наш, Дон Иванович. Как, бывало, ты все быстер бежишь, Ты быстер бежишь, все чистехонек, А теперь ты, Дон, все мутен течешь, Помутился весь сверху донизу. Отвечал Тихий Дон, жалился-кручинился: Да уж как-то мне все мутну не быть, Распустил я своих ясных соколов, Ясных соколов — донских казаков. Усталость навалилась на Войско Донское, как и на всю страну, В срок выставлялись наряды на пограничье, и другую службу несли донцы исправно, но долго еще было похоже казачество на запаленную лошадь, которая может идти только шагом. Кто уцелел, с французской кампании денег понавезли саквами (седельными сумами). Были рядовые, что по шестьдесят пудов серебра на церкви жаловали… — Слыхала, кума? Кисляковы с Хранции бричку денег привезли. — Не медью ли? — сомневалась кума. Платов из главной квартиры зорко следил, что на родине творится. Курьеры беспрестанно мотались на Дон и обратно. Варшава — удобное место: и дела войсковые на виду, и спрос за эти набившие оскомину дела не с него, служивого, а с Войсковой Канцелярии да с наказного атамана. Как закончилась война, русские власти взялись за старое. Посыпались на Войсковую Канцелярию циркуляры от разных ведомств, дабы оная Канцелярия следила, чтоб беглецов на Дону не принимали, иначе взыскание ляжет на самое Канцелярию… Канцелярия отписывалась, клялась и божилась и принимала экстренные меры. Матвея Ивановича это вроде и не касалось. Из Варшавы доносил он царю о неподдельной радости донцов, вернувшихся к отчим очагам, и сам, соскучившись по царской ласке, просился, ссылаясь на слабость здоровья, в Петербург — подлечиться. Пока же, вспоминая отошедшие в историю подвиги, обратился духом и мыслею к непревзойденному русскому полководцу Александру Васильевичу Суворову, писал племяннику его, князю Алексею Ивановичу Горчакову, управляющему военным министерством, и расспрашивал, что говорил когда-либо великий военачальник о донцах и как о них отзывался. В ответах князя Алексея Ивановича выискивал хвалебные суворовские слова о донских казаках, а найдя, указывал Смирному брать их на заметку. В общем, как писал потом Смирный, всеми средствами пользовался, чтобы возвышать славу Войска. Но ни из Петербурга, от Императрицы Марии Федоровны, и ни из Вены, от самого Государя, не было призыва или хотя бы более или менее ясного ответа. — Что такое? В чем дело? — недоумевал Платов. — А чего ж ты хочешь? — подсказал ему кто-то. — Ты какую-то девку из Англии привез. Живешь с ней не венчанный, таскаешь за собой всюду. Как тебя, такого, во дворец приглашать? Ты, гляди, и ее за собой потянешь. — Что ты, что ты! — открестился Платов. — Это совсем не для физики, а вовсе даже для морали: во-первых, добрейшая душа; во-вторых, девка благонравная, а в-третьих… — тут он не выдержал и плотоядно облизнул губы, — ты погляди, какая она здоровая и белая, настоящая ярославская баба. — Ну, так это ты знаешь, а другие? Они что думают?.. Не было бы счастья, да несчастье помогло. В 1815 году Бонапарт в последний раз всколыхнул Европу и мотал ей нервы еще сто дней[162]. Государь сразу вспомнил о Платове и послал ему из Вены рескрипт, чтоб забыл он о слабости здоровья и направлялся с донскими полками на возродившегося супостата. Шесть казачьих полков двинул Матвей Иванович из Варшавы на Париж с армией Барклая-де-Толли, написал на Дон, чтоб готовили еще десять и слали немедленно на Волынь, в местечко Радзивиллов, а сам с курьерами поскакал в Вену, к Государю. 3 июля выступили с Дона полки в Волынскую губернию, но, по переменившимся обстоятельствам, завернули их, — кого на юг, кого в Финляндию. Вновь вместе с царем побывал Платов в Париже, а затем вернулся в Варшаву и в Петрополь. Хитрый как змей Смирный отмечал: «Осыпанный снова благоволениями Монарха и лестными приветствиями двора и всей столицы, граф Платов насладился истинным сердечным удовольствием, которое, можно сказать, восстановило душевные силы его и уврачевало здоровье, столь многими тяжкими трудами расстроенное». Восемь месяцев прожил он в Санкт-Петербурге, занимаясь делами гражданского устройства Войска, и пока не довел их до конца, не просился на Дон. Посреди трудов находил он отдохновение на праздниках в лейб-казачьем полку, бывшей денисовской вотчине. Дважды гулял Матвей Иванович с лейб-казаками — на день ангела (именины), 9 августа, и на очередное в полку производство. И был Матвей Иванович на этих праздниках не грозный вихрь-атаман[163], а истинный отец семейства среди сынов своих — неподражаемо ласков и снисходителен. Подзывал произведенных, расспрашивал о родственниках, вспоминал называемую родню по имени-отчеству, ставил молодых офицер на свет и сравнивал, кто на кого из родни похож. — Помните славу и добродетели и держитесь обычаев отцов своих, — внушал по-стариковски. Гуляли до рассвета. На другой день Матвей Иванович долго лежал в постели, зевал, потягивался, глядел в потолок. Вошел Смирный и молчал, боясь нарушить раздумья Матвея Ивановича. Из-за легкого движения морщиноку глаз менялось все выражение платовского лица, и казалось, что атаман мысленно разговаривает сам с собой. — До чего Господь может возвеличить человека! — сказал вдруг Платов. — Мог ли я думать несколько десятков лет тому назад, что достигну столь великой славы? Смел ли я мечтать о ней, сидя в Петропавловской крепости? — он помолчал и завершил, подняв указательный палец: — Правда восторжествовала над моими врагами! Смирный прокашлялся и сказал: — Так точно-с. Платов наконец обратил на него свой взгляд: — Ну? Что нового? — Высочайший указ готовится, Ваше Сиятельство, Матвей Иванович. Государь желает воспретить продажу донским чиновникам крестьян для переселения. Видит в оном разорение крестьян и раздробление семейств. Платов покривился: — Как вы мне насточертели с этими крестьянами! 20 июня 1816 года вышел рескрипт, дозволяющий Платову возвратиться на Дон. В рескрипте повторял Государь донцам признательность свою, поручал Платову объявить им свое царское благоволение и сообщал, между прочим, что сам собирается в недалеком будущем побывать в Новом Черкасске. Платов, как и обычно, ехал из Петербурга через Москву. Откланялся там царю и царице и, оставив привлекательную суетность столицы, устремился на Дон. Непривычно влажное лето расцветило степь невиданными, сочными красками. Тугой ветер, ласковый, без пыли, освежал лица Платова и его многочисленных спутников. — Рай, истинный рай, — бормотал Матвей Иванович. В Казанской, первой «сверху» донской станице, встречали атамана хлебом-солью седые старики и специально выехавший из Новочеркасска генерал-майор Родионов. Народ толпился, едва давал дорогу. И заплакал Платов. Слезы умиления и душевного удовольствия невольно текли из глаз его. До самого Новочеркасска шумные, торжественнейшие встречи услаждали его душу. На последней перед донской столицей станции ждали его атаманцы и командир их лихой — Греков 18-й. Пели. Чернели подмоченные дождем мундиры, весело голубели лампасы, околыши. Вышел Платов из коляски, ноги размял, Грекова, зятя, обнял, окружившим его атаманцам пытливо, по-отечески, в глаза заглядывал. Потом, не доехав до города несколько верст, еще раз остановил он коляску и, раздвинув смолкшую спешившуюся толпу, взошел на невысокий курган. Ветер трепал и ставил дыбом отросшие, зачесанные через лысину волосы. Сквозь летящие тучи проглядывало солнце. Впереди слились мелкие желтые домики Новочеркасска, резче белели, вспыхивали под лучами каменные строения, возвышались церкви — Александро-Невская, Троицкая… — угадывался собор в «лесах». Заметно разрослись сады вокруг загородных домов… Три земных поклона отбил атаман перед сверкающими вдали куполами и выпрямился, ощущая шум в ушах и гул в голове и во всем теле. Снизу глядела смолкшая свита. «Хоть бы не упасть…» — Слава Богу в вышних! — громко молвил Платов, осеняя себя крестом. — Послужил царю и постранствовал довольно. Теперь в краю родном… Он помолчал, будто собираясь с силами, и, воздевая персты колбу, как саблей «на караул» отмахивая, решительно и звучно закончил: — Благослови, Господи, здесь спокойно умереть и чтоб кости мои прибрали в земле родной. Легкий говорок, и все замерли. А он опустился на одно колено, взял горсть земли, поцеловал, поднялся, глянул в небо, помаргивая. Казалось, что ждет он немедленного ответа. И верно. Проносящаяся Бог весть куда туча пролила на него частый теплый дождь. И пока плясали струйки, клевали темя кургана, так и стоял Платов с непокрытой головой, щурясь, глядел куда-то перед собой, меж пальцами просыпалась растираемая горсть земли. — Хорошее знамение, — зашептались в свите. Туча миновала. Атаман поклонился во все стороны, твердым, размеренным шагом сошел с кургана, сел в качнувшуюся коляску. — Погоняй! У подножия горы, при въезде в город, встречали Платова донские генералы, штаб- и обер-офицеры, вверх шпалерами тянулись конные и пешие казаки, переливалась красками празднично одетая публика. Заместитель, наказной атаман Иловайский 5-й, подал рапорт о благосостоянии края. За спиной Иловайского кто-то махнул: «Давай!..» «Ура!» — громыхнуло над городом, и ударили пушки. «Ура-а!!! Ура-а!» — сквозь слезы, застлавшие глаза. Пестрела, рябила толпа. Обнял и расцеловал в подвитые бакенбарды зятя, Иловайского 5-го. Десятилетний внук, наследник графского титула, бойко выехал из-за раздавшихся генералов. — Здравствуй, дедушка!.. — Да милый ты мой… — тяжелой рукой невольно пригладил ему волосы. «Ур-ра-а!!! Ур-ра-а!!!» «Гу-гу-гук!!!» — раскатилась, оглушая всех, пушечная пальба. — «Ур-ра-а!!!» От заставы под неумолчные крики отправились все к Вознесенскому собору, где встретило Платова духовенство. Пройдя меж выставленными у входа всеми войсковыми регалиями, вступил атаман под своды и отстоял благодарственный молебен. По возглашению многолетия царю и всему царствующему дому били пушки сто и один раз. Протоиерей сказал речь напутственную. Платов приложился к иконам и перед Божией Матерью положил осыпанный бриллиантами Аннинский крест старшего сына-покойника. У собора стояли собранные в круг казаки и чиновники. Объявил им атаман царскую милость: — Жалует нас царь, ребята… Знаменует в роды родов милость свою к нам… — Ур-ра-а!!! Утирая слезы, передал войсковому старшине Номикосову царский рескрипт, с коим и выехал на Дон: — Читай. По прочтении взял из рук войскового старшины драгоценную бумагу и поцеловал царскую подпись. — Ур-ра-а!!! И вновь ударили пушки. Покончив с войсковыми делами, отбыл Платов на кладбище, к могиле жены Марфы Дмитриевны. Плакал там горько, и чуть ли не силком оттащили его от хладного памятника. С кладбища зять, Иловайский 5-й, повел атамана к себе домой на обед, где скорбные чувства рассеяны были радостью встречи с милым семейством. Окружили старика сын Иван Матвеевич, дочери Аннушка, Машенька и Катенька с мужьями, пасынок Кирсан Павлович, вдова сына покойного Ивана — Марина Степановна с детьми, Наденькой и Матюшей, наследником графского титула. Праздник затянулся дотемна. Дом Иловайского был приличным образом иллюминирован. До поздней ночи волновался вокруг радостный народ и кричал «ура!». На другой день явились депутации с хлебом-солью и с подарками: от новочеркасского торгового сословия, от Михайловской станицы… И пошло-поехало… При всей официальной колготе жизнь текла размеренная и для платовских ближних казаков скучноватая. В одиннадцать часов Платов вставал и пил кофий с ромом. До пяти, кривясь и вздыхая, управлялся с делами, приговаривая: «Легче два-три сражения выдержать, чем этой гражданской маятой заниматься». В шесть усаживал за стол всех, кто на глаза попадется, и долго, шумно и сытно обедал. Потом — на весь вечер, а то и на всю ночь, — охота, рыбалка или страстно любимые донские кони. Если заезжал интересный гость или просто нужный человек, засиживался Матвей Иванович с ним у себя в комнатах до 4–5 утра, хлестал чай (приучили англичане), и себе и гостю собственноручно подливая, слушал и сам взахлеб рассказывал. Англичанка, мисс Элизабет, обладала бесценным даром не лезть в глаза и никаких хлопот никому не доставляла. Алексей Иванович Кисляков после Санкт-Петербурга, Варшавы, Вены, Парижа и Лондона свежим взглядом окидывал строенную им когда-то донскую столицу — полторы тысячи домов, четыре версты в поперечнике. Глухомань!.. В Старом вроде повеселее было… Новый Черкасск. И жизнь новая. Давно уже не Гражданское правительство, а самая настоящая «Канцелярия». И папки иные в ней вспухли, с уголовными делами (деды-прадеды с добычи жили. Служба и нажива — вещи неотделимые. Ну как не воровать?!). И не казаки теперь в цене — дворяне. Опять же — новые. Кому еще Румянцев даровал чины навечно, кому — Потемкин. Лишь при Павле Петровиче поравняли всех казачьих командиров с русскими офицерами — в дворянство возвели. Вот и запировал Матвей Иванович с молодым — от Павла Первого — войсковым дворянством, за годы войны необычайно разросшимся. Новое донское дворянство, как и любое «новое», особо манерами не отличалось. Серебряковы, Орловы, Леоновы еще как-то на европейцев походили. Остальные — азиатчина. Добродетель и высокие материи в загоне. Утонченных развлечений — поесть да выпить. Едва вставали, требовали чай, кофий (истинная черкасня больше кофий пила, а выше Манычи — те на чай налегали), водку сладкую, закуску, мадеру. За чаем — варенуху (ее в Европе глинтвейном зовут)… Благопристойность держалась благодаря обычаю, на татарской крови замешанному. За столом дамы и кавалеры по разные стороны садились. На балах потанцевали молча да и разошлись. Коль гуляли с размахом, то не по-дворянски — по-казачьи. Родня к Алексею Ивановичу Кисляковульнула, считала, что вошел он в великую силу. Первым заявился старый Пантелей Селиванович: — Помоги сына пристроить. Алексей Иванович кивнул: — Подумаем. При Новом Черкасске как раз полицию расширяли и пожарную часть. Служба как служба — а у «квартального» жалованье, между прочим, втрое больше, чем у служивого офицера. Пошел Алексей Иванович куда следует, переговорил, и вышло предложение Воинской экспедиции о написании в урядники обер-офицерского сына «Симеона» Кислякова «во уважении добропорядочного поведения его и заслуг отца ево есаула Пантелея Кислякова», и определили оного «Симеона» в полицию города Новочеркасска. Следом прибежал братец Андрей Иванович. Явился, не запылился… Уцелел в великой войне старый Кисляков и сына единственного, Петюшку, уберег. Летом 1813 года кинули их полк (именной Рябинина) с Кубани под француза. Летал Кисляков по Европе в охране Императорского обоза, умный, едкий, моложе своих лет казался. Командиром показал себя блестящим, но суетливым (все фуры (обозные телеги) Императорские пересчитывал). С французом «цокнулись» дважды — под Фер-Шампенуазом и 18 марта на высотах у самого города Парижа, где отличились оба: Петьку «хорунжим» наградили, старого — заветным чином есаула. Вернувшись на Дон, загуляли казаки. Пили, по посуде стреляли. С яра (обрыва) верхом в реку Аксай скакали. Смотреть страшно. Андрей Иванович, желанный гость и душа любой компании, куролесил, как молоденький. В хмельном образе в садке осетра верхом объезжал, как жеребчика-неуча. Подрал все о спинные кости[164] — а сам смеется: — И в Париже такой беды не достанешь. Про добычу отвечал уклончиво: «При царе не забалуешь». И про дальние страны, вдоль и поперек исхоженные, помалкивал. Раз в застолье сорвалось у него: — Живут люди… Оно б и мы, может, так бы жили… — обвел глазами ряд синих расстегнутых мундиров (пили в станичной избе, очередной полк из Европы встречали) и замолчал. Теперь прибежал к брату Алексею Ивановичу, как ни в чем не бывало вернул долг и — сразу к делу: — Устрой моего Петра в полицию. Алексей Иванович руку к сердцу приложил: — Рад душою, да кто ж его такого в полицию возьмет? Тут ни я, ни сам Платов… Даты сам вспомни!.. На весь город шуму было. В прошлом году, похмельном 1815-м, по зимней слякоти гуляли в славной Аксайской станице казаки Кисляковы — Андрей Иванович с сыном Петюшкой и многочисленными соседями и прибывший из полка Гревцова за ремонтом[165] хорунжий Василий Кисляков, сын бессергеневского атамана. Пили три дня. Где пировали, там и ночевали. На четвертый день заглянул к ним в поисках приключений кто-то из дальней станичной родни. Тоже искал возможности развеяться. Гость был важный, как индюк. Коня долго привязывал, и трубка в зубах торчала. Из-за трубки все и началось. Хозяин, Андрей Иванович, разглядел ее в окошко, потянулся за спинами пирующих и снял с настенного ковра черкесское ружье в мелком узоре. — Петро! Отвори окно!.. А гость все узел затягивал… Приложился Андрей Иванович и через стол, вином залитый, через открытое окошко выбил у гостя из зубов турецкую трубку. Все заорали, загоготали, выскочили из задымленной хаты гостя обнимать, к столу повели. Тот шутки не понял, всё сидел и удивлялся, стиснутые зубы разжать не мог. А может, трубки турецкой жалко было. В компанию он так и не вписался, из-за чего Петюшка и Василий Кисляков дважды порывались ему морду бить, а чуть стемнело — распрощался с хозяином сквозь зубы, отвязал коня и напрямки, через дачи, отправился в сторону Нового Черкасска. — Слышь, Петро? А он ить к Жидоморовой вдове… — сказал кто-то из гостей. Петюшка, Василий Кисляков и еще желающие аксайские ребята посадились верхами и поехали следом. Гость и впрямь заглянул на огонек к одной вдовой бабе и коня в закоулке у амбара, чтоб с улицы не видно было, привязал. Петюшка полюбовался на громадный, двухэтажный амбар с галдареей, почесал в затылке, прикинул что-то. — А ну, давай!.. На веревках — дурной силы не занимать! — втянули коня на второй этаж, кинули сенца и уехали. Утром, как рассвело, разглядело бедное животное, где стоит, и заржало благим магом со страху. Хозяин выскочил, народ сбежался. Пока разбирались, пока снимали, вдова за окошками только за голову хваталась… Денисов, наказной атаман, дядя строгий, стал разбираться, что это за игрища донские хорунжие учинили и прилично ли сие офицерскому званию. Василия Кислякова Гревцов срочно в полк[166] выписал. Петюшка также, не медля, отправился с двухсотной командой есаула Сербина в Казань. В общем, если б не сменил в апреле Денисова платовский зять Иловайский 5-й, добром бы не кончилось. Но и при Иловайском самого Андрея Ивановича, чтоб «не отсвечивал» и не смущал народ, загнали за кордоны, «от стороны Кавказской губернии состоящие», на смену сотнику Богаевскому на девять месяцев, день в день. — Нич-чего не могу. Ни я, ни сам Платов, — повторил Алексей, прибирая деньги. — Ну и черт с вами и с вашим Платовым, — отозвался Андрей Иванович, распрощался и умотал. За 17 лет атаманства едва ли три года Матвей Иванович на Дону провел, и никогда не жил так долго, как в последний раз. Планы имел обширные — объехать наконец все Войско Донское, ему подвластное, и обустроить жизнь прославившихся во всем мире донцов, как они того достойны. Так и не объехал… Таяли силы. Утекало быстротечное время. Сказал как-то: — Мне б еще пять лет, я б устроил… Где там!.. В собственном доме не было прежнего порядка, как при супруге Марфе Дмитриевне. И львиную долю времени и денег пожирали торжества. Жажда чествований, сильная, как неодолимое желание выпить, терзала старика. Вцепился он в близость к царю зубами и ногтями. Все праздники войсковые «на царский календарь» перевел. На Михаила Архангела в честь царского младшего брата Михаила Павловича устроил скачки на 7 верст под орудийный гром, а потом — торжественный ужин в палатках. Надень рождения царя шестьсот чиновников и Платов друг друга взаимно поздравляли, в церкви литургия была под сто один орудийный залп, на торжественном обеде на вдов и сирот 7 тысяч собрали, сам Платов за многих должников заплатил. Вопреки прадедовскому обычаю первый тост[167] возгласил он: «За здоровье Его Императорского Величества!» — и опять пушечная пальба. На Новый год — верноподданнические поздравления Его Величеству, литургия, и снова под Новочеркасском сто один раз зимнее небо раскалываюсь. После Нового года, уверившись, ждал Платов приезда царя и стал строить две арки, наподобие тех, чрез которые войска из Парижа в Санкт-Петербург возвращались[168]. В общем, потешил Платов народ. Сына младшего затеял женить, Ивана 2-го, на дочери Степана Ефремова, Катеньке, мешок пятаков народу с курнаковского балкона раскидал. И даже это подгадал к подобным же событиям в высочайшем семействе. Праздновали на Дону в тот год бракосочетание Великой Княжны Екатерины Павловны, которую отдавали в Штутгарт за вюртембергского короля, праздновали бракосочетание Великого Князя Николая Павловича с прусской принцессой. Платов, восхищенный до чрезвычайности («Я вам так скажу, союз с Пруссией для нас — великое дело»), шумно пировал и слал поздравления. И Его Величество и брачующиеся члены Императорской фамилии отвечали Платову письмами и благодарственными рескриптами. На Воздвиженье, после оглушительно отмеченного царского тезоименитства (именин), приехал на Дон к Платову царский брат Михаил Павлович. Генералы Власов и Дячкин отправлены были встречать его к границам Войска. Сам Платов при многочисленных зрителях и поставленных во фронт полках ждал Великого Князя у городских ворот. Греков 18-й, Харитонов и граф Иван Платов за пять верст от Новочеркасска встречали Михаила Павловича с конной командой. Великий Князь, узнав, что у городских ворот ждут его выстроенные полки, переговорил со свитой — Паскевичем, Бенкендорфом, другими — и направил гонца к Платову, чтоб выслали ему верховую лошадь. Не в коляске же перед полками являться!.. И тут в кои-то веки увидели ближние казаки на платовском лице ту самую усмешечку. — Как мне это сделать? Из пушек вдарят, народ радостный закричит, а лошадь может испугаться, да и шарахнется, особенно по мосту. Каково мне тогда будет! Да и что мы все будем? Как явлюсь я к Матушке-Царице моей, великой благодетельнице? Ему угодно помолодцевать. Что ж, это нам радостно. Но нам надобно его беречь. Нет! Лучше я подвергнусь гневу его, а не дам лошади, — тут он подбоченился знакомым жестом и чуть вскинул голову, — не дам… Еще два гонца были отправлены назад с тем же ответом. Делать нечего. Пришлось Великому Князю ехать в город в коляске. Полки кричали «ура», генералы Иловайский 4-й, Греков 5-й и Греков 9-й салютовали драгоценными саблями, гремели пушки. Платов, пеший и растроганный, одиноко стоял у дороги с рапортом в руке. Великий Князь, поигрывая желваками, вышел из коляски, обнял атамана, но рапорта не принял: «Это не мое, Матвей Иванович»[169]. Гром пушек, «ура» и неподдельные слезы на глазах у Платова… Переехали мост, и тут подали наконец Михаилу лошадь под казачьим седлом, как мальчишке, в чьем умении ездить верхом сильно сомневаются. Далее — собор, протоиерей Иаков с приветствием, войсковые регалии, о которых Платов подробнейше все рассказывал, депутация от донского дворянства, ночлегу Иловайского 5-го. А с утра — представление генералов и офицеров, собор, Войсковая Канцелярия и Войсковая экспедиция. Выехали за город, там — артиллерийские маневры со стрельбой, учебные сшибки Атаманского полка с другими полками и тут же калмыцкое богослужение с музыкой. Великий Князь вроде подобрел. Вернулись в город, зашли в гимназию, в госпиталь. В 3 часа — обед с витиеватыми речами и песнями, а вечером — бал, весьма прилично открытый полонезом, сиречь «польским». На другое утро спозаранку уехал Великий Князь под салют в сторону Старого Черкасска. Уехал верхом, в сопровождении всего Атаманского полка. А Платов ускакал вперед и встретил дорогого гостя в трех верстах, на пороге собственной «мызы», хлебом-солью, сын и внук стояли по бокам и держали блюда с плодами из собственного сада. Завтракали в Старочеркасской, в доме Иловайских, у Иловайского 3-го, Алексея Васильевича, человека тонкого и воспитанного, олицетворявшего донскую родовитость. Обозрев древнюю донскую столицу, Великий Князь шлюпкой отбыл в Ростов, где ждал его высланный заранее генерал Луковкин. Платов провожал дорогого гостя до Азова. Вернувшись, сел писать царю, и особо благодетельнице, вдовствующей Императрице Марии Федоровне: мол, был у меня твой младшенький, вел себя хорошо… Обделав все дела, расслабился, выпил водочки и подмигнул дежурившему в тот день при нем Кислякову: — Ну, Алешка, идут дела. — Ты, Матвей Иванович, его прямо как родного сына принимал. — А как же, — многозначительно усмехнулся Платов. — Передохнул бы… — Некогда. Эх, Алешка, мне б еще пять лет!.. — Поберегся бы, — упрямо повторил Кисляков. Платов молчал, глядел из темной комнаты на вызолоченные сады соседних дач. Считай, еще один год слизнуло. — Ну, а что казаки промеж себя гутарят? На всех торжествах шел Кисляков в свите атамана одним из последних, слышал из толпы многое, что до атамана не долетало. Брехать не хотел, обижать — жалко. — Да ты и сам знаешь… Платов резко вскинул голову. Кисляков подобрался, по опыту ожидая львиного рыка. — Знаю, — глухо сказал Платов, — на вас, чертей, не угодишь. Он сдержался. Или впрямь устал очень. Поглядел грозно и сник незаметно, одним лишь взглядом. Замолчали надолго. Отблеск садов желтел прощально наемных стенах и мытых полах. — А брат твой как? — вспомнил Платов неожиданно. — Живой еще? — Да живой… — Упертый (упрямый, своенравный) казачок был. Не перегорел? Кисляков пожал плечами. — Ладно, иди, — отпустил его Платов. — Прилягу я. Уморился чегой-то. Вышел Кисляков, досадуя на себя. Надо бы с духом собраться да сказать атаману: «Подзапустили мы, Матвей Иваныч, Тихий Дон. Всё летали где-то… Порядка нет, общего закона нет. Казаки недовольны, желают, чтоб все было по обычаю, как в старину. Мундиры опять же велено шить узкие… Это ж невозможно! В первом походе, в первой разведке все обдерут, а где новые взять?.. С очередью на службу нечисто… Земли все позахвачены… И… (при этих мыслях Кисляков даже оглянулся на царский портрет) куда лезем, куда рвемся? Все одно не будут они нас за ровню считать». Да-а, пойди, скажи ему такое… Напомнил Платов Алексею Кислякову про брата Андрея Ивановича. Дней за десять до приезда Великого Князя отпрашивался Алексей ненадолго и ездил к брату в Аксайскую. Женил тот сына Петюшку. Гуляли казаки. Аксайчане — платовским нововведениям извечные супротивники. Каршины, Денисовы — все здесь собрались. Подпили старики, стали у Алексея с ехидством спрашивать: — Ну, и как же там благодетель наш, Матвей Иванович, герой из героев? — Да все так же, — отвечал за брата Андрей Иванович. — Слезы льет да из пушек бьет. — Эх!.. Понесло дедов. Стали вспоминать… — Запретил нанимать за себя казаков в военное время… — А город зачем перенес?!. — Хороший Платову город достался, торговый, богатый, а он ему в один миг «трубу навел», в станицу разжаловал… — А бывало, красовался Черкасск… Сидели, гундели, и хоть ты им черта дай! Простым глазом видно было, как падение старой донской столицы, уравнение в правах с регулярной армией перекорежили домовитое, жившее с добычи и торговли казачество. Кто первым догадался землю хапнуть и малороссиян на ней заселить, в знатные люди вышел. Остальным одно оставалось — служить ради чести дворянской. А кто и в урядниках, в «казачьих детях» навечно закостенел. Оно б, может, и без Платова так же было, но случилось при Платове. И плакали старики: — Обобрал Войско Донское… Молчал Алексей Кисляков. Знал он за Платовым, знал больше, чем другие знали, но предан был атаману душою и молча переживал. Что сказать? Про гимназию, про типографию, про библейское общество, которые за последний год открыты? Что неуспехи Платов к сердцу принимает и тает от трудов и забот? Что торжественные дни и праздники, несмотря на припадки и недуги свои, соблюдает со всей точностью? После государева дня рождения собрали казаки на Донской монастырь, что в Москве стоит, десять пудов серебра да десять тысяч ассигнациями, и Платов сверху своих десять тысяч положил. — Это ихние с Богом дела, — сказали в толпе. — У царя заслужил, теперь перед Богом выслуживается. Чем их проймешь? Брат Андрей Иванович отвел разговор: — Вы еще передеритесь из-за него. Нашли, об ком на свадьбе гутарить. Отошли с братом, стали у каменной кладки ограды, третий брат, Иван, присоединился. Без обид, по-свойски, сказал Алексей: — Жених чегой-то не дюже веселый. — На Покров служить с ним уходим. — Далеко? — Э-э, — досадливо отмахнулся Андрей Иванович. — И ты идешь? — с сомнением переспросил Иван. — А то как же. Куды ж они без меня? — язвительно ответил старший брат. Не перегорел еще Андрей Иванович. Кончилась война, да служба только начиналась. Раскидали отца и сына после французской кампании по разным частям. Послали Андрея Ивановича на кордоны, на линию, дело привычное. Уехал, преследуемый иском все той же поручицы Волошиневской о двух (!) рублях («сотни» знакомые писаря забывчиво пропустили). А Петюшка с двухсотной командой есаула Сербина оказался в Казанской губернии и там — не в батюшку простой, но в батюшку шкодливый, — без родительского присмотра набедился, не преминул… Пришла в Атаманскую Канцелярию бумага от исправляющего должность Казанского коменданта подполковника Кушнарева о неблагопристойностях и нарушении богопочитания хорунжим Петром Кисляковым и казаками Матвеем Ковалевым, Сергеем Бояриновым и Савелием Кузнецовым. В чем эти страшные прегрешения заключались, Алексей Иванович не доискивался, упросил знакомых чиновников бумаге, сколько будет возможно, ходу не давать и брату Андрею Ивановичу намекнул, что, мол, дело неладно. Андрей Иванович по возвращении с линии командовал временно рабочим Ягодина полком и пытался повершить на крестьянку Авдотью Николаеву купчую крепость[170]. Сдал, наконец, полк сотнику Сафронову. Последние полтора года — сплошное кружение. Как вернулся Петро со службы, у Кисляковых в курене жизни не стало. Да ее и раньше не было. Из-за Авдотьи, твари распутной, непонятно от кого беременной, «насыпалась» на Андрея Ивановича жена, Марфа Петровна: — Купил? Купил, дурак старый? С… сучку задрепанную… Ишо и судился из-за такого добра. Досудился, черти б тебя судили… На Авдотью, смыкавшую немо губы, налетела: — Чей дите? Авдотья, истязаемая, молчала. Петро, собиравшийся жениться (и невесту ему уже подобрали — Катерину, дочку сотника Климченкова), заранее, как только Марфа Петровна стала за девкой примечать, отказался. Ходил, посмеиваясь. Потерявшая голову Марфа взялась за Андрея Ивановича. Старому Кислякову подозрения такие льстили, но и от него толком ничего Марфа не добилась… Месяца не прошло со свадьбы, и Петро, забирая с собой молодую жену Катерину, засобирался в очередь на службу — черт-те куда! — в Кубу, в мятежный Дагестан. — Куды он ее повезет? На что?! — Да на то! — снизошел Андрей Иванович. — На кого б подумала? Кто ж двоих… таких… в одной хате оставит? — Продай! — вцепилась в него Марфа. — Ага. И дите продать? Все дерганые, бабы воют… Кое-как договорились. Командир из своих, из скородумовских, — Лютенсков, войсковой старшина. И пошел старый Кисляков который раз на службу с тем же полком. Прямо семейная команда! Было ему уже без году шестьдесят. Сух, жилист, темен, как мореный дуб: руби поперек — топор со звоном отскакивает. Петра оставил Лютенсков поближе к жене, у Кубы, при кордонной страже, поимел Божескую милость. Зато уж старого, как пришли, законопатил в Бакинскую крепость для содержания в Бакинской и Ширванской провинциях постов. Проводив царского братца, прихворнул Платов, но чуть отлежался, взялся ретиво задела войсковые. Который уже раз засобирался Войско объехать: — Поеду… Зятья, попеременно при нем дежурившие, отговаривали: — К чему? Там и так съемка земли идет. Статистика опять же… — Не так сделают… — Да кто там без вас что делать будет? Переписывают только, иде какая земля… Письмоводитель Смирный встрял: — Вашему сиятельству надо бы отпуск испросить и отдохнуть хорошенько. Платов, как всегда при чужих, встрепенулся: — Чем вы меня хотите сделать? Ребенком, что ли? После таких милостей отпуск просить? Лучше умру! Все ж уговорили его не ездить по Войску. Распишут все земли, соберут доклады, представят. Тогда, разобравшись, можно и реформы проводить. Пусть только прикажет, а подчиненные исполнят. Нудился Матвей Иванович от такого разговора. Нет, не по его получалось!.. Хотя и знал, чувствовал — не объедет он Войско. И время есть, а сил не осталось. Взрыкивал, как раненый лев в облаве. Отмахнул всех, наконец: — Отвяжитесь… Молчал долго, шумно дышал, откинувшись в кресле, поставленном среди зала. Нашел выход: — Наши все перепутают. Надо царю доложить — как тут все переделать. На этом и уперся. Срочно снарядил есаула Шершнева в Москву с рапортом к царю и письмом к Аракчееву, чтоб разрешили ему отлучиться с Дона и всеподданнейше доложить, так, мол, и так обстоят на тихом Дону дела… Ждал. Сидел у себя в Мишкине. Внукам и всем, кто помоложе, внушал по-стариковски: — Ни на кого не надейтесь. Своей головой пробивайтесь. Служите честно. Появлялась Элизабет, присаживалась в уголке, молча слушала, Платов на нее нарадоваться не мог: ест, пьет, молчит и улыбается, славная женщина! В конце ноября пришло царское соизволение и вместе с ним высочайший манифест, изъявлявший войску признательность и благоволение. Платов обрадовался: успеет к 12 декабря, к царскому дню рождения. Смирного с нужными людьми отправил вперед заранее: — Приготовьте все и ждите меня. Проследив, как тот, раскланявшись, выскользнул за дверь, сказал зятю, полковнику Харитонову: — Послезавтра выезжаем. Вечером Платов засиделся у окна. Все глядел поверх голых и черных садов на далекий Дон. Синела даль, мутнела, и осталось в черном окне лишь собственное неясное отражение. А он все не уходил. Отражение разглядывал. Ночью подула «низовка». Огромные хлопья снега липли к освещенному изнутри стеклу и бессильно сползали, оставляя мокрый след. Как слеза по щеке. Глядя на них, представил Матвей Иванович заснеженную веселую Москву, золотые купола, колокольный звон, восторг и жадное любопытство в глазах людей. «Платов! Атаман Платов!» Императрицу Марию Федоровну… Лег спать, но уснуть не мог. Мысли и мечты навалились шумные, суетные, в живых картинах, с зудением и гулом. До головной боли… Ворочался Матвей Иванович, вздыхал, всю постель «вскудолчил». Хотел встать и крикнуть, чтоб принесли выпить. Залить бы мечты и желания и уснуть наконец. Да сердце стало схватывать. Какая уж тут водка. Так и лежал, тер ладонью грудь, часто зевал, дышал со стоном. Далеко за полночь, когда стала остывать натопленная спальня, сморил его сон. И был в том кратком сне миг просветления и печали. Виделись Матвею Ивановичу август месяц в самом начале своем, Дон, ужавшийся в берега[171], и сонные слепящие струи при тихом закате солнца. Стоял он на берегу, у самой воды, и смотрел на Дон в сладкой печали. Стоял и смотрел. Бесконечный утекающий миг… Истек… Проснулся Матвей Иванович и лежал с закрытыми глазами. Прошел август. — А ведь я его больше не увижу… Несколько раз, глубоко вздохнув, заставлял он себя вновь вернуться в сон. Ничего не получалось. — Господи, что же это со мной? Тоска обреченности подкатила, как волна, и шуршала в ушах, как шуршит песок под прибоем. Тоска, тоска… Укрыться, спрятать ее от людей подальше, уйти, и чтоб никто тебя не видел. С удивлением вслушивался в себя Матвей Иванович, в неестественное, мучительное, нестерпимое чувство. — Да что же это со мной делается? Пришло утро, и вместе с беготней слуг, начавшейся в огромном доме, вернулась к Матвею Ивановичу реальность. Но осталась тоска. Вслед за многими, в свой черед, вошел в спальню к Платову Алексей Кисляков, стал рассказывать, что приготовлено к поездке. Особые подставы высланы вперед. Вихрем до Москвы долетим. К царю заявимся еще раньше, чем хотели. Москва… гул… звон… Кисляков перечислял что-то, заглядывая в голубоватый канцелярский лист. Матвей Иванович остановил его нетерпеливым жестом: — Нынче отправляемся в Еланчик… У Кислякова брови приподнялись: «Каких чертей мы там забыли?» — Дела кой-какие поделать, — торопливо, избегая вопросов, проговорил Платов. — Иди, скажи, чтоб запрягали. Кисляков замешкался. — Я кому сказал? — вслед крикнул. — Ко мне — никого. Вылетел на крыльцо — волчья шуба внапашку, — как гнали за ним. От взметнувшихся вопросов и уговоров отмахнулся: — Нет… Нет… Пошли к чертям… Здесь оставайтесь… Упал на сиденье, запрокидывая горбоносую голову, слабо, одной кистью, дал знак погонять. Алешка Кисляков успел вскочить рядом с кучером да два казака атаманского конвоя зарысили за резко рванувшими санками. — Бежит, что ль, от кого?.. Слабел Платов. Никого не хотел видеть. Ни день рождения Государя, ни Рождество Христово не затронули его. Так, поплакал немного. А после Нового года и вовсе слег. В Еланчицкое имение его, глухомань под Таганрогом, съехались постепенно все, кого оставил он в Мишкине. Все всё знали и готовились. Шепталась родня. Вслушивались, вытягивая шеи, приехавшие из Новочеркасска. Ближние казаки молчали вместе со всеми или вместе со всеми хлопотали по хозяйству. Знали они своего господина, как облупленного, знали истинную цену наградам и деяниям его и жалели умирающего, как жалеют близкого человека. Приехал генерал Родионов, непременный член Войсковой Канцелярии, оттеснил в угол Харитонова, нашептывал ему: — От казны получил восемьсот тысяч на удовлетворение претензий казачьих полков. Куда они делись? Помрет… Как отчитываться будем?.. Харитонов отрицательно мотал головой, но дожал его непременный член, пошел зять, занырнул к Платову: — Матвей Иванович, там Родионов про восемьсот тысяч спрашивает… Посеревший Платов отвел взгляд от окошка, блекло-голубыми, мутными глазами долго рассматривал Харитонова из полумрака занавешенного пологом угла. Сказал через силу: — Я им такую славу дал… Какие… там… тысячи?.. Харитонов попятился. — Стой… Кто приехал?.. Харитонов стал называть. Платов слушал, отвернувшись к окну. Переспросил: — Алешка Иловайский?.. — Тут. — Денисов?.. — Который? — уточнил зять. — Ладно… Иди… Вздохнув, мягко закрылась обитая дверь. На вздох ее оборотился Платов. «Ничего я не забыл?» Что держит человека на этой земле?.. Поглядел — пусто. И сказал с таким же вздохом: — Слава! Слава! Где ты? И на что ты мне теперь пригодилась? Глава 25 ПОСЛЕ ПЛАТОВА Рождаются люди и умирают люди. Все там будем. С визгом и хохотом носились по отмели у рыбацкого стана детишки. Звонко стучали по прибрежному брызжущему серебру их твердые и в цыпках от холодной воды босые ноги. А деды, чуткие к теплу и ознобу, глядели на них от плетней с горькой завистью, притопывали валенками по сырому серому песку. И весна, а как их снимешь, валенки-то? Прямо приросли к иссохшим, отходившим свое ногам. Кто-то рожал в муках, и бегали бабки, помогали, шептались. А кто-то отмучился и, «сосватанный» острой саблей, брал себе новую жену, а за ней приданым — чистое поле до самого горизонта, от пограничья, где сложил он казачью свою голову, до милой родины, где все еще ждала его прежняя семья… Устоялась весна, и созрела степь. В конце мая приехал царь. Въехал в Новочеркасск на казачьей лошади под казачьим седлом, и тринадцать донских генералов верхами встречали его за городом. Дело было в сумерках. Государь посетил церковь, заехал в дом к наказному атаману Иловайскому 5-му и оттуда сразу же отбыл на бал. В зале Государь обратил внимание на образа в богатых окладах и на висевшие здесь же картины мастеров итальянских и французских школ: — Странное сочетание… Присмотревшись, можно было увидеть, что некоторые картины измяты и плохо выправлены. «Перевозились на верховых лошадях», — объяснили Государю господа из его свиты. С улыбкой, приглашающей всех извинить это обстоятельство, князь Болконский произнес по-русски[172]: — Добыча… Представлять присутствующих не было необходимости. Государь знал донских генералов и помнил их службу. — Я сегодня как будто на бивуаке под Парижем, — сказал он кому-то из свиты, указывая на знакомые лица. В стороне кучкой стояли жены генералов, пожилые женщины в национальных костюмах, застегнутых под подбородком капотах с длинными рукавами. — Без образования… — подсказали Государю. Он милостиво улыбнулся генеральшам. Дамы помоложе были уже в обычном платье и говорили по-французски. — А семья атамана Платова? Ему указали глазами на нескольких чиновников и на самого наказного атамана. В толпе свитских, державшихся позади царя, отдельно от донцов, какой-то господин тихо говорил: — Платов старость свою омрачил низкими слабостями. В оба дня Бородинского сражения, где дело шло об участи России, он был мертвецки пьян, это я видел собственными глазами. — Ох уж эти казачки… — Жаль Платова, — задумчиво произнес Государь. На следующий день с утра Его Величество со свитой осматривали город; затем — обед с казаками, и вечером царский поезд потянулся Московским трактом из Новочеркасска на север. В Россию. — Я доволен донцами, — говорил Государь, ехавший с графом Аракчеевым. — Они славно послужили в двенадцатом году, многое из их жизни я хотел бы воплотить в военных поселениях. В мирное время военные поселения избавят нас от рекрутских наборов, а в военное время необходимо, чтобы все шли и все защищали Отечество, как это сделали казаки. — Вы правы, Государь. За военные поселения вам потомки «спасибо» скажут. — Как вам город, Алексей Андреевич? — Нет ни одного любопытного заведения, Государь. Осмелюсь доложить, из всех инспектированных городов мне понравился Вознесенск, где Ваше Величество изволили смотреть Бугскую и Украинскую уланские дивизии. Городок небольшой, но чистый. Опять же — цветы. — Да. Очень приятно. Мне говорили, что их сажают кантонисты[173]. Хорошо. Эти солдатские дети впоследствии могут стать офицерами. — А как же дворяне, Государь? — А пусть дворяне превосходят их в образовании. Я не различаю ни богатых, ни бедных: мне все равно, если служат хорошо. — А донцов все же надо подтягивать, Государь, — проговорил Аракчеев. На первой остановке царь спросил окруживших его свитских: — Ну, как? — Отменно хитры, Ваше Величество. — Ползают… Прогибаются… Свитские говорили вразнобой, переглядываясь и обмениваясь понимающими улыбками, как свои говорят о чужих. — В Войсковой Канцелярии шепнули мне, что совет и суд здесь продажные… — Что ж, при непросвещенности и алчности казаков это и неудивительно. Государь, кривя шею, подставлял слышащее ухо и досадливо моргал. — Здешние чиновники хотели дать камердинеру Вашего Величества одну тысячу рублей, — оттесняя других, громко сказал один из генералов свиты. — Он отказался. — Молодец, — кивнул Государь. — Отсчитайте ему ровно тысячу из моих… А как же казаки Кисляковы? Кисляковы бессергеневские тихо проживали скопленное и добытое предками. Великая война их, конечно, затронула. Тимофей Кисляков, загрясший после двадцати трех лет службы в урядниках, ушел в ополчение, в полк Иловайского 10-го. Страшная была война, кровь большая, но и награды немалые. Вышел Тимофей Кисляков в сотники. За Дрезден — высочайшее благоволение. За бои в отряде барона Тилемана — Анна 4-го класса. За Лейпциг, по представлению самого Орлова-Денисова, — Анна 3-го класса. Под Фер-Шампенаузом получил он саблей по руке. На том и война кончилась. Вернулся Тимофей Климович к жене и двум взрослым уже сыновьям и вскоре умер нестарым еще человеком, положив начало многочисленному, но безземельному семейству новоявленных дворян Кисляковых. Отец отделил Тимофея Климовича без земли, все имение младшему — Василию — отошло. Да и не ценилась тогда особо земля. Василий Климович Кисляков, нам уже известный, оттянул всю войну в отряде партизана Сеславина, солдатский Георгий выслужил, при переправе через Эльбу был ранен пулей в грудь и руку, но отлежался, произведен в хорунжие. На Дону не успели побывать, выслали их опять (весь полк) в Заграничную армию. Повезло, правда, Кислякову Василию. Отправил его командир полка Гревцов с командой на родину для покупки ремонтных лошадей, и здесь Василий погулял, «оттянулся», так что пришлось Гревцову отправить на Дон особую бумагу, чтоб выслали оную команду в свое время к полку. Десять лет морили хорунжего на рубежах в знойном Дагестане, там же вышел он в сотники. Был переведен на Кавказ в полк Сысоева, где не сошелся с командиром. И вписали впадающему в абстрактные размышления сотнику, что ума он тупого, по службе мало исполняет. Короче — не аттестовали. Опять война выручила. В полку Рыковского № 33 Кисляков воспрянул: и по службе хорош и ума хорошего оказался. 17 марта 1829 года «за храбрость против турок» произведен в есаулы. После войны вернулся к громадному[174] наделу. Три дочери и младшенький сыночек долгожданный, Абрамом нареченный, ждали его. Все больше и больше бессергеневских казаков выезжали пахать и сеять на безопасную теперь «ногайскую» сторону Дона. Скотину же, по обыкновению, выгуливали на своей, правой, стороне. Сиживали месяцами в водной осаде по весне. Ловили стерлядь крючьями (рыболовная снасть с «настороженными» крючьями без наживки)… Дети Абрама Кислякова больших чинов не достигли, внуки и вовсе числились «урядниками из дворян». Так и жили среди прочих бессергеневских казаков, отличаясь лишь количеством земли, да сочиняли еще, что не вся это их земля, есть еще в соседнем войске[175] — целая Кисляковская станица. Ниже по Дону тянули лямку армейской службы и тяготы обыденной жизни Кисляковы манычские и черкасские, ставшие[176] «старочеркасскими»; в большие люди из них никто не выбился, были достойные, были и штрафованные. Манычские в табуне ходили, загоняла их судьба и на Кавказ и за Кавказ, олухов и трусов среди них не встречалось. Не зря отмечали еще в старые времена ученые люди, что жители Манычской станицы «нарочито отважны». «Старочеркасские» тяготели к административному поприщу. Часто видим среди них фельдшеров и полицейских. Что ж, каждому свое… Еще ниже лежит станица Аксайская, где проживал с семьей интересный нам Кисляков Андрей Иванович. С ним расстались мы в нелегкий час, когда со всей, почитай, семьей, с сыном и невесткой, ушел он на службу в Закавказье, на иранскую границу. Может, потому и любили они трепетно свой Тихий Дон, что большую часть своей жизни сознательной вне его проводили. Только о нем и вспоминали. А что еще в проклятой глухомани делать? Пытался гарнизонный батюшка Андрея Ивановича к Святому Писанию пристрастить и зарекся. Почитал тот Евангелие с середины и выдал батюшке, недоуменно разводя руками: — Да ты сам погляди… Плывут они по морю… Ага… Проснулись… А где же… этот…? А он по морю идет!.. Я дальше и читать не стал… Зной. Духота. Петлял Аракс, окаймленный камышами. Частые камнепады сносили палатки. Волей-неволей навострились казаки возводить из глинистой земли стены, пока дождь идет. Показывалось солнце и обжигало их лучше любого костра. Перекрытий никаких: лесов и близко не было. Постоял там есаул Андрей Иванович Кисляков зиму, весну и лето и попивать стал «вмертвую». Меж тем в Дагестане и на всем Кавказе возродился дух мятежа. Аварский хан Султан Ахмет грозился напасть на земли шамхала и умция Каракайдацкого. Акушинский народ, сильнейший в Дагестане и воинственный, открыто готовился к войне. Командующий войсками, в Дербенте и Кубе расположенными, генерал-майор Пестель, получив подробнейшие наставления от Ермолова, выступил с двумя батальонами пехоты, шестью орудиями и казаками к городу Башлы, ключу провинции, распространяя слухи о следовании в Дагестан еще трех тысяч войск российских. С 5 сентября 1818 года есаул Кисляков с офицером, двумя урядниками и восьмьюдесятью казаками, причисленными к отряду Пестеля, вступил в Каракайдацкие владения для наблюдения лезгин, предпринимавших возмущение против (местных. — Прим. ред.) владельцев, покровительствуемых Россией. К вечеру под 1 октября прискакал с пакетом чудом пробравшийся казак, и Кисляков, собрав команду, пошел форсированным маршем в ночь от реки Уллучай к Башлам для предупреждения собравшихся лезгинских толпищ. Тридцать тысяч их (Кисляков в послужном списке указал — 60 тысяч) расположилось вблизи города, готовые истребить немногочисленные русские войска. Нападение было горячим — жители изменили, и сражение началось жесточайшее. Двое суток русские удерживали город и замок умция, прикрываясь каналом; ночью, укрытые каналом, ушли, унося всех раненых и отражая жителей, стремившихся отбить взятых в аманаты (заложники) детей. Вся обратная дорога к Дербенту через каракайдацкие деревни, завалы на дорогах и истребленные мосты стала одним трехнедельным сражением, где Кисляков немало отличился (когда припекало, решал и действовал он молниеносно). Но уже сам Ермолов со стороны Чечни спешил на помощь, и неприятель, принужденный защищать свои жилища, Пестеля не преследовал… Дагестан временно усмирили. Надолго ли? В Кубе — только из-под Башлов вернулись — родилась у Кислякова внучка Катенька. Крестными матерями пошли наскучавшие в захолустье полковничьи жены: Мищенкова и Настасья фон Ашеберх. Крестным отцом — полковой командир (потом он «по-родственному» старого Кислякова за пристрастие к хмельным напиткам не аттестовал). Погуляли на славу. Остаток службы сторожил Андрей Иванович кордоны в Куринской и Кубинской провинциях. Пришло ему туда сенатское определение «о разобранных у него якобы с дозволения гражданского правительства судей дровах» — двадцатилетней давности дело. В апреле дождался он чина войскового старшины за башлинские дела. В самом конце декабря 1821 года прибились всем семейством к дому… Остался сзади Кавказ и берега Зеленого моря, издревле названного Хвалынским[177]. Осталась война, непрекращаемая, бесконечная. Потом назовут ее «Кавказской» и счет начнут как раз с 1818 года. Будет она тлеть под боком и жизней заберет не меньше наполеоновских войн. Будут уходить пятисотенные полнокомплектные полки на Кавказ и в Грузию, причем «Грузией» будут называть все пространство меж двумя морями, и возвращаться ополовиненными, — но никто не сочтет этих великих потерь, ибо не погибать будут там донские казаки, а умирать. От голода, от лихорадки… От чего еще на службе умирают?.. Вздрагивать будут, озираться затравленно службистые урядники при словах «линия», «Грузия», «Темир-Хан-Шура». А что поделаешь? Служба… Ничего не поделаешь. Петро Кисляков, хорунжий, рослый, с въевшимся намертво загаром, от выпитого багровый, спустился в низы. Только что вернулись со службы из крепости Куба всей семьей, с женою и маленьким дитем, там же, в Кубе, родившимся. И теперь, выпив с отцом и гостями, не вытерпел Петро, встал, за разговором незаметно вышел, матери, подавшейся тревожно, бросил: — Я сейчас… Осторожно ступая по узкой крутой лестнице, поскрипывая сапогами, лапал хорунжий отполированные ладонями перильца. Нетерпение и вожделение щекотали в животе. Возле печи, дыхающей жаром, среди кадок и жбанов, суетились женщины: отцова дворовая девка Авдотья, от жары розовая, на хорунжего глаз не поднявшая; еще двух Петро не узнал. — Здорово дневали, бабоньки! — блеснул блудливой усмешкой хорунжий. — Слава Богу! — Слава Богу, Петро Андреич! — Чего это вы к нам?.. — Вина любимого глянуть, — дернул ноздрями Петро, вбирая мешанину вкусных запахов, и глянул с пьяным упорством на Авдотью. — Пойди, покажи. Чегой-то я уж и не помню, где что… — и пошел, нетвердо переставляя ноги. Авдотья покраснела. Покривив губы, сдула упавшую на лицо светлую прядку и, качнув плотным соблазнительным станом, пошла под взглядами. — Ну, как ты тут? — Вашими молитвами. Живем за вашими батюшкой и матушкой… Премного довольны… — в голосе Авдотьи позванивал невеселый смешок. Слышно было, как за дверью шушукаются бабы, понимающе вздыхают. Хорунжий придавил локтем дверь: — Ну… А меня ждала? Не забыла?.. — Ждала?.. Опять, что ль, вашему батюшке подданных плодить? — в голос и со злостью откликнулась Авдотья и, рывком приоткрыв дверь, сунулась в нее боком. Смолкли, разинули рты бабы. Петро, прикрываясь от их взглядов, толкнул дверь, но она спружинила о мягкое, живое. Авдотья охнула. — Добре, — он, закипая, сдержал себя. — Иди. Сам найду, — и вслед, с угрозой: — Потом догутарим. Нацедив из найденного жбана переварной тройной косильчатой «собирал»[178], Петро проскрипел, протопал наверх, напоследок уловил растерянный, полный отчаяния взгляд Авдотьи. Остальные хмурились, притворялись занятыми. Раздосадованный — чего разбрехался, завалил бы молча, остальные б и не пикнули, не посмели, — распахнул Петро дверь. — А иде ж твой папа? А? На службе? Иде? На службе твой папа? — Соседка и дальняя родня Гордеева, присев, мела юбкой пол, допытывалась у белоголового, лет четырех, мальчика. Мальчик испуганно таращил глазенки поверх ее головы на стоявшего в дверях хорунжего. — Иде? А? — Гордеева, увлеченная «пыткой», не видела и не слышала появления Петра. — Иде? Мальчик сглотнул страх, не сводя округлившихся глаз с вошедшего. — На слу-ужбе!.. Спросют, иде твой папаня, отвечай: на слу-ужбе… Ну? Дите, иде ж твой папаня? — На службе… — одними губами произнес мальчики замер бледный. Петро фыркнул, громко топая, пошел мимо вскочившей Гордеихи к гостям. Из залы кисло-терпкий винный дух, разнобой голосов. В боковушке хнычет девочка, не хочет засыпать на новом месте. Жена, Екатерина Николаевна, бормочет раздраженно, утолакивает дитя. — Так к кому? К Денисову ай к Хрещатицкому? — батюшка, Андрей Иванович, размазывая локтем по столу бордовые полумесяцы, клонится к сидящему по левую руку брату, моложавому Алексею Ивановичу, платовскому подручному, по смерти Атамана загрясшему в сотниках в рабочем полку. Было время, обогнал Алексей Иванович старшего брата в чинах, и Андрей Иванович тайно, но болезненно это дело пережил: — У меня шесть кампаний — я хорунжий, а он сроду нигде не был и уже сотник. За Алексеем Ивановичем — сын его, Степка, молоденький офицер, служит в новочеркасской полиции, куда и Петра хотят пристроить, и другая родня — тесть Николай Климченков, Гордеевы, Шматовы. В разговор не вникают. Выпили казаки по обряду, чтоб здравствовал белый царь в кременной Москве, а мы, казаки, на тихом Дону. Пили во здравие Войска Донского снизу доверху и сверху донизу, за Войскового Атамана пили и за гостей, теперь, набравшись, вразброд опрокидывают. Без выпивки «городовым»[179] немочно. Еще на старом месте было посреди города Черкасска два озера, заваленных нечистотами. Как весна — от заразы гибель приходит. И пили казаки, чтоб не заболеть, а кто не пил, того лихорадка трепала. С утра, бывало, у половины города глаза залиты… — Денисов… Денисову уж не до нас, — посвящает Алексей Иванович брата в потаенное, в хитросплетения столичной жизни, — служил-служил… Ничего эта служба не дает. Что урвал, то и наше. Согласен в глубине души Андрей Иванович, но жизни жаль, на царевой службе положенной. Зря, что ли, чины выслуживал? Их, войсковых старшин, в год на Войско троих дают… Крутит старший Кисляков головой: — Ты мне не плети. Мы — казаки, наше дело служить… На брата глядит с нелюбовью. Всю жизнь так: Алеша — маленький. Мать-покойница баловала. Вырос непочтителен. На брата старшего в суд подавал (надо б напомнить), сейчас сидит вон… поучает… Алексей Иванович не спорит. Поднимает глаза на черную, богатую окладом икону: — Это уж кому как Бог положил. Кому как написано… Долго пили и ни о чем вроде не договорились — но все как-то само собой образовалось. Пристроили Петра Андреевича в полицию на службу, но легче от этого не стало. Как вернулся Петро с Кавказа, все началось сызнова. Жили — ни дай и ни приведи. Не жили — мучились. Петро, поступив в новочеркасскую полицию, дома почти не бывал. С Авдотьей связался в открытую. Уезжая, забирал ее из дому, неделями держал при себе в участке. Катерину, «облетевшую», безмолвно исходившую слезами, не замечал. А тут пошли Андрюша, Павлик… Забившись в угол, роняла Катерина расплавленную соль на расчесанную головку дочери. Марфа[180] «прокладкой» легла меж бабами, как квочка, подбирала под себя детей. Вроде притихло, притаилось… Гноилась и набухала в кисляковском курене больная тишина. Дед, скучавший без скандалов, исподволь поддразнивал бабку. Вроде не замечая ее, подтаскивал старшего, незаконного, к свету, рассматривал пристально, бормотал: — Ухи, вроде, мои… Петро Андреевич возвращался домой в пасмурном настроении. Два года назад, еще в Дагестане он был, начался над ним суд за грехи молодости, за пьяную выходку в далекой Казани. Теперь, при новом полицмейстере, при Хрещитинском, не хотят такого в полиции держать. Собирается в Грузию полк Сысоева — видно, туда его и определят, на кордоны. Прибирают Дон к рукам. При Платове побаивались это делать, показывали, что верят всем его салютам и поздравительным письмам. А может, и вправду верили… После смерти Платова поставили на его место Адриана Денисова, сделали вроде как полным хозяином края. А Денисов, дядя упертый, вытряхнул, как гада из мешка, все донские беды и горести на всеобщее рассмотрение. Оказалось, что имеет быть на Дону вредное для донцов аристократическое самовластие, общественные земли войсковые перераспределяются произвольно в частную собственность сильных людей в ущерб юртам[181], финансовая часть ведется беспорядочно. Долги, убытки… В 1820 году в делах Войсковой Канцелярии за отношением «о не оказавшемся к гнедому коню хозяине» следует за 1 марта «отношение той же канцелярии по делу о 800 тысячах, полученных покойным графом Платовым от казны в удовлетворении претензий казачьих полков». И полки не удовлетворены, и денег нет, и Платов помер… Очередные наряды, льготы и отставки являют собой позорище (зрелище) торгового рынка. Нет законов для Войска. Или ссылаются на какие-то общегосударственные узаконения, или на местные правила и обычаи. Вступив в должность, испросил Денисов высочайшего повеления на учреждение комитета для составления «Положения об устройстве Войска Донского». Прислал царь в комитет генерал-адъютанта Чернышова и действительного статского советника Болгарского. От Войска вошли туда генералы Карпов и Черевков, полковник Андриянов, подполковник Шамшев. Стал комитет жизнь войсковую рассматривать, что хорошо — утверждать, что плохо — на рассмотрение царя. Помещики донские встревожились, стали слать царю доносы на Денисова: ввел-де он питейный откуп[182] и много там непорядков. Действительно, придя к власти, увидел Денисов, что казна войсковая пуста, а на ней — все управление краем. Вот и решил поправить дела через откуп. Стали давать право продажи водки в станицах и помещичьих имениях. Для помещиков, что прозевали и сами водкой не торгуют, убытки громадные. Кинулись они на Денисова писать и на весь комитет. Начались объяснения с Сенатом, а тут крестьяне помещичьи взбунтовались. В мае 1820 года пришел указ: Чернышову — волнение подавить, а Денисову — этому содействовать. Чтоб не тянуть время, Денисов передал в распоряжение Чернышова полки, которые готовили на Кавказ. Чернышов двинулся с ними на левый берег Дона усмирять имение Орловых. А на правой стороне, в Голодаевке, имении Мартыновых, поручил Денисов усмирение генерал-майору Иловайскому и дал ему свой Атаманский полк под командованием Кирсанова. И из станиц казаки собрались, у них с помещичьими крестьянами давние нелады. Но Чернышов, не до конца донцам доверяя, послал туда же генерал-майора Богдановича и сам прибыл на поддержку с полком пехоты и эскадроном лейб-казаков. Усмирили… На Кавказ в тот раз полки так и не попали, лошади у них на усмирении изнурились, и распустил их Денисов по домам. Чернышов же после усмирения обвинил Денисова, что волнения — по его вине, а члены комитета Черевков и Карпов сами, мол, участвуют в пресловутом откупе. Черевкова и Карпова из комитета удалили, а вместо них включили Иловайского Алексея Васильевича и Кутейникова Дмитрия. Эти молчали и только журналы[183] подписывали. Против Чернышова они б сроду не сказали: во-первых, вместе партизанили, во-вторых, знали, что царь его любит. Не оказалось у донцов в комитете единства. Но тут и Денисов виноват. В свое время позволял в комитете споры и противоречия, что, по его мнению, «и должно было быть», дабы видеть «справедливое и лучшее», сам в комитете выступал откровенно. В результате все перепугались и все были против Денисова. Остался он один против Чернышова, но считал, что Чернышов казаков знает плохо и по-чернышовски делать не стоит. Нашла коса на камень. Чернышов иных мнений не терпел. Предела своим возможностям не знал. Еще бы, Берлин брал со своим отрядом!.. Денисов же демонстративно вспоминал, что Суворов называл его «гетманом», а многие суворовцы — «учителем военных правил». А когда видел он Суворова в последний раз, уже больного (в Польше дело было), Суворов сказал Денисову: «Карпович! Карпович! Я тебя не так наградил, как следует, но ты меня не забывай» Чернышов от таких воспоминаний только кривился. Уехал он в Лайбах к царю и пришел оттуда вскоре указ о смещении Денисова и о назначении на его место Алексея Васильевича Иловайского. 16 февраля утром увидели новочеркасские казаки, что нет у атаманского дома будок и часовых; переполошились, собралась толпа, вышел Денисов: — Всё, казаки, сняли меня… Пожалели его и разошлись. Своего дома у Денисова в Новочеркасске не было, с квартиры его моментально выставили, хотел он к себе в имение ехать — не пускают. В чем причина? Завели на него судебное дело о превышении власти. Приплели туда и откуп и то, что Дон в низовьях весной запрещал сетями перегораживать… Настолько были обвинения несправедливы, что дежурный офицер полковник Черевков запил, ожидая каких-то невиданных гонений и репрессий на все Войско. Купил Денисов себе в Новочеркасске квартирку, похожую на келью. Все от него отвернулись, не смотрят; а имение описали, дескать, много от Денисова Войско убытков потерпело, пусть расплачивается. Мыкался он так до осени. Осенью вступился за него Ермолов: — Какое превышение власти? Вы вспомните, что Платов вытворял. Осмелились бы вы его в превышение власти обвинить? То-то же!.. Отпустили Денисова в имение. Потом потащили истинных виновников злоупотреблений в питейном откупе (конечно же, злоупотребления были!): Золотарева, Бобрикова, дьяка Прохорова…. Через четыре года, когда царь ехал в Таганрог, Денисов (уже с бородой) желал представиться царю, чтобы оправдаться, но так и не получил аудиенции. Но это будет потом, а пока сидел Денисов у себя в разоренном имении, а хорунжий Петро Кисляков ехал из Новочеркасска в Аксайскую, жалел себя, жалел Денисова: считал, что его, Петюшку, как и бывшего атамана, несправедливо обвиняют. Вот вроде закрыли по Денисову дело, но так и остался Андрей Карпович, любимец суворовский, навечно под подозрением. А уж таким ребятам, как Петро, две дороги — не в Грузию, так на Кавказ. А тут еще откололся кутний зуб[184], и об острый, казавшийся огромным край скола исцарапал Петро Андреевич за весь день язык. Глухое раздражение подступало снизу к горлу. У въезда в станицу разминулись с дядюшкой Алексеем Ивановичем. Приостановил тот было коляску, но, вглядевшись в недоброе, налитое раздражением лицо племянника, раздумал, махнул приветливо рукой в белой перчатке. С февральского вольного воздуха в хате невыносимо душно. Навстречу — жена Екатерина Николаевна, некогда гладкое, полное лицо изъедено ржавчиной постоянной вражды, глаза ввалились. Глянул — с души воротит. Кивнул ей, посторонившейся, пошел к матери на кухню. Вкусный запах жареного лука щекотал ноздри. Сглотнул. В коий раз неожиданно «теранулся» язык об острое, чуть Петро не застонал. Разбрызгав раздражение, сел к столу: — Маманя, поесть чего? В зале батюшка Андрей Иванович никак не отойдет от визита братца своего, Алексея Ивановича. Невысказанное за преждевременным отъездом братца изливает на Марфу. Трубит знай одно: — Служба!.. Служба!.. — Ху, да угомонись! Он, может, дело предлагает. — Какое дело?! — презрительно продувает нос отец. — Алеша… Всю жизнь одно: «Алеша — маленький». Лодарюка[185]! Все угинался. Из атаманцев в рабочий полк пошел. Я ему гутарю: «Алексей, не бань[186] там ноги, там кучур поганый воду пил….» Га-га-га, — срывается отец на кашляющий, перхающий смех, и тот перерастает в просто кашель. Мать на скорую руку начинает накрывать. — …Я ему сколько разовгутарил… — О, Господи! Да от тебя с молитвой не отстанешь!.. Из окна виден был двор, стремительно во мраке тонущий. Снег, налетевший за день, красил все в молочный цвет. Февраль-водолей расскакался на снежных конях с возницей-морозом. Ночью «даванет», а утром, глядишь, закапало. Смешение, спешка. На то он и месяц последний, укороченный. Сколько пылу, прыти, холода — да время зимнее выходит… Во флигельке, где Авдотья, мать детей хозяйских, живет, — огонек, но и Авдотью видеть не хочется. Щи теплые, как помои телку. Да кончить с ними скорее. Заторопился, и опять языком… После чая и язык и щека занемели. Вечер, путая ноги, рассадил всех по разным углам. Сколько таких мутных и муторных вечеров отсидел у окна в ожидании неминуемого наказания хорунжий Кисляков 5-й, Бог весть. Известно, что 10 мая 1823 года ушел он с полком Сысоева 2-го в Грузию. Захирело от походов и отлучек кисляковское хозяйство. Телята пропали, а овец покрали. Бегал Андрей Иванович, как обычно, по базу (по двору), то хватаясь за голову, то руками разводя, вполголоса ругался: — Разор! Разор! Гинулось имение… — А Петро чего ж не глядит? — спрашивали довольные соседи. — Петро? Петро «то спит, то серет»[187], то на службу ушел. — Не рыпайся, семидерга[188], — стонала жена. Как римляне когда-то только и знали, что воевали и судились — то друг с другом, то с государством, — так и черкасские казаки. Войсковой старшина Кисляков, вернувшись, взялся за старое. Ждал его иск от родни помершего подполковника Рябинина на 650 рублей по заемному письму, а сам он искал удовлетворения с отарщиков[189] Аксайской станицы за потерянную ими лошадь и хлопотал «о самовольно забратых казаком Юшенковым из двора его вещах». Но главное — судился с чиновниками Лютенскова полка за оставшееся у них «иво имущество», а Войско судилось с ним за удержку у нижних чинов полка Лютенскова денег и вещей. — Ага! — радостно сказал тогда Кисляков. — Они с меня получат!.. И затянулось это на долгие годы. Ющенков, сам склочник известный, пристигнутый Кисляковым, изводил его на суде вместе с судьями полдня, все ждал, что старик взорвется, пригрозит. Всласть бы тогда Ющенков с ним за обиду посудился. Но Кисляков его раскусил: — Не-ет. Я об тебя оружие поганить не ста-ану. Ющенков смутился: обида это или нет, коли об тебя оружие поганить не хотят? Первым судья не выдержал, жаловаться стал: — Вот вожусь я тут с вами безвозмездно (с Кислякова он гроша ломаного не получил, а жалованье, положенное от Войска, за деньги справедливо не считал)… — Как?! — вскричал глумливо Кисляков. — А сладость душевная? Тебе ж людей мучить — меду не надо!.. Судья, подавившись, назло ему разрешение дела отложил и, когда бумаги по другим делам подоспели, вспомнил все прежние кисляковские тяжбы, затравленно облизнул сухие губы и спрятал пухлые тома под самый низ в надежде, что будут они там лежать, пока зловредный старец не сдохнет, либо пока истцы не перемрут. Куда там! Щеголял постаревший Кисляков в штаб-офицерском чине[190]. Гоголем ходил: поравнялся с одностаничниками знатными, с Денисовыми 3-м и 4-м, с Каршиным, с командиром своим Лютенсковым. Одно огорчало — ордена не выслужил (у Лютенскова за Шумлу «анна» была). Под семьдесят лет все числился Кисляков на службе, так как в августе 1825 года прислал Инспекторский департамент бумагу не увольнять тех, кто под следствием. Встретил как-то Пантелея Селивановича, у них разница всего год. — Все служишь? — удивился Пантелей. — Служу, служу… — отмахнулся на бегу штаб-офицер Кисляков Андрей Иванович. Покачал головой Пантелей, позавидовал невольно: — Я, Андрюша, тожеть служу. Денисов постановил за Миусскими лесами[191] доглядать. Читаю, а писать — нехай молодые… — Да, да, давай тебе Бог… Сына Петюшку, находившегося «у содержания со стороны персидской пограничных постов», настиг указ о разжаловании, потом война началась, и ему, как в насмешку, урядника присвоили… Вернулся, пил, опускался, плакал: — Да Петюшка, ты, Петюшка… Да живи ж ты, живи… В 1830 году, когда Андрею Ивановичу за семьдесят перевалило (сколько ж его можно в строю держать?), напомнило Войсковое правление суду о скорейшем окончании дела о войсковом старшине Кислякове, судящемся за удержку у нижних чинов полка Лютенскова денег и вещей. Суд все показания собирал… Еле-еле дело закончилось. Но неудовлетворенный Кисляков еще раз напомнил о себе властям: в 1832-м от 3 марта — прошение войскового старшины Кислякова об определении ему пенсиона. Казалось, так и подстрекал он верхушку: «Ну, ударь, ударь…» Атаман не без ехидства ответил: «Резолюция состоялась 31 марта: войсковому старшине Андрею Кислякову по бедному состоянию на пособия выдано 15 рублей денег, исполнено 1 апреля 1832 года». Н-да, сорвалось. Ну, ничего. Полез по-новой. Выцарапал все-таки. Пошла от атамана в суд бумага: «От 15 ноября о скорейшем удовлетворении войскового старшины Кисляковачю делу о самовольно забратых казаком Юшенковым из двора его вещах и о прочем». Благоденствовал Андрей Иванович в отставке, в многочисленных внуках нашел благодарных слушателей. Делился с ними всем: — А? Ющенков-то? Судиться не побоялся!.. — Ющенков — гад! — заученно говорили дети. — Да то не гад? В войну с французами казенных быков стерег, а туда же… Полюбил говорить о политике, чем вроде никогда и не занимался: — Все эти… чукмисы: турки, чечены, татары… Им — одно: резали б они один одного, баранов бы друг у друга гоняли. Вот самая их жизнь. И не лезть бы нам туды к ним, будь они прокляты. Или как Ермолов: дать им один раз, пожечь все к… и нехай идут рассказывают: «Вот, Ермолов плохой…» А то сегодня он братается, а завтра — все: сделал бараньи глаза и попер: «Эй! Эй! Секир-башка!..» Они, черти, задерутся, а нас промеж них становят. Ну, хоть попьянствовали, — забывается дед. — Вот собаки! Молодцы, ребята!.. Детвора лезет, осторожно заглядывая через плотное еще плечо в старинный кубок: — Дед, ты вино пьешь? — Да, вино. И водку тоже, — насмешливо обрывает дед. — А ты Суворова видал? — О-о-о! Связались старый да малый. — …Брали всех подчистую, с пятнадцати лет. Всеобщий поход. Гутарят: «Сам Суворов…» Меня со льготы забрали… «Мне не рассказывал…» — с детской обидой думает в соседней комнате Петро Андреевич. — …Тогда не так, как ныне… Всех скрозь мешали. Со всех округов[192]. Да их и округов тогда еще не было. По речкам счет вели. Наших всех, манычских и мигулинских, — в полк Серебрякова. А с того края казаков с бессергеневскими, с еланскими — к Денисову… Чей же ишо? Андрея Мартынова, помню, полк был… — Дедунь, а ты ж у кого? — Я? Я в полку самого атамана Иловайского. С нами — казаки Вёшенской станицы… И лишь изредка нападали на него приступы необъяснимой ярости; прятались тогда все родные, а Андрей Иванович не находил себе места. Глава 26 КИСЛЯКОВЫ БЕЗ ПЛАТОВА Есаул Степан Алексеевич Кисляков был отозван из полка Кононова и пребывал в Новочеркасске, поскольку состоял он под судом в военно-судной комиссии при Войсковом дежурстве, учрежденном, за удержку денег, принадлежащих казне и воинским чинам, всего 6426 рублей 92 копейки серебром, по командованию его Донским казачьим бывшим 13-м полком. Как местный житель, жил Степан Алексеевич в отпуску при доме своем, лишь в очередь ходил отмечаться у коменданта. Денек выдался солнечный, душноватый. Узкий мундир тер под мышками. Прилипала к спине рубашка. Ветер изредка взметал клубы пыли, рвал редкие листья с малорослых деревьев и, покалывая песком, холодил Степану Алексеевичу потную шею. У гауптвахты на площади учились артиллеристы. Две команды, солдатская и казачья, соревновались между собой. Артиллерийское начальство — Юдин, Вольф, Улитин — наблюдали со стороны, сверялись с часами. Солдатская команда, сплошь из молодых, плечистых ребят, заметно опережала. Солдаты работали четко, как автоматы, от заученности деревянно подергивались. Приотставшие казаки двигались хладнокровно, с ленцой, эти игры с деревянными пушками они всерьез не воспринимали. Полковник барон Вольф хмурился: — Не вижу казаков, мужики какие-то… В прошлом году посещал Войско Донское Государь Император и остался донцами недоволен. Вышел приказ взяться за казаков и муштровать, чтобы всадник и лошадь олицетворяли собою «центавра древних». Стали с тех пор подтягивать донскую артиллерию. Указано было утроить ее количество, развернув шесть новых батарей и еще две резервные. При казачьей службе, когда, отбарабанив три-четыре года, весь полк конно и оружно расходился по домам, пушкарей донских набирали исключительно из станиц вокруг Новочеркасска. Здесь был сборный пункт, здесь оставляли пушки, разъезжаясь по хуторам. Набирали донцов, по состоянию и виду соответствующих артиллерийской службе, исключая калмыков и казаков Татарской станицы. Теперь же подобрать на Низу прислугу для новых восьми батарей было крайне затруднительно, и решено было верстать в батарейцы казаков с «верху». А на крайний случай и сам Император успел выпестовать к тому времени кадры профессионалов из солдатских детей в украинских военных поселениях. 7 апреля 1838 года вышел приказ выбрать 200 человек «отличнейших взрослых кантонистов из батарей, в округах Украинского и Новороссийского военных поселений состоящих, и отослать всех их в Новочеркасск, где причислить к Войску и иметь их в виду для производства в фейерверкеры, коль скоро они достойны сего будут». Следом пошел приказ с подтверждением инспектору резервной кавалерии выбрать для этого дела кантонистов, отличнейших по познанию и способностям. Летом из Чугуева, из Верхнеднепровска, из квартир Сводного кавалерийского корпуса двинулись и поволокли за собой учебные деревянные пушки сводные команды. Начальник артиллерии полковник барон Вольф выписал 64 орудия из Киевского и Брянского арсеналов, а пока дойдут, вытесали для учений по шесть деревянных пушек на каждую новую батарею, и, не теряя даром времени, начали учебу. Отметившись, постоял Степан Алексеевич, побрехал с такими же горемыками. Судились и проживали в Новочеркасске одновременно с есаулом Кисляковым и достойные люди и так — мелочь всякая. Состоял под судом есаул Кирьянов «за удержку у казаков денег, жестокие наказания и разные с них поборы», привлекались также господин полковник Круликовский, обобравший 25-й полк, бывшие полковые командиры Греков 3-й и Быхалов, хорунжий Любченков — за взятки с калмыков на астраханской границе и еще человек пять — по мелочи, за разные буйства. На площади учение закончилось. Улитин распекал молчаливых казаков, кантонисты поглядывали на них снисходительно. В теньке за кордегардией приметил Степан Алексеевич Алешку Кислякова, повытчика из Канцелярии, стоял тот с молодым солдатиком, говорил о чем-то тихо. Движения у повытчика вкрадчивые, глаза — быстрые. Сразу есаула заметил, заулыбался. Были в улыбке и радость родственная, и сочувствие к нынешнему есаульскому положению, и другие разные, описанию не поддающиеся чувства. — Здорово, Алексей. — Слава Богу, Степан Алексеевич! Как здоровье? Как батюшка ваш? — Угу-м, — кивнул есаул равнодушно и поинтересовался мимоходом. — Что это за москаль у тебя? Солдатик белокурый тянулся, не дышал. Ладный солдатик, подтянутый, куцый мундирчик на нем, как вторая кожа. — Это — наш, Степан Алексеевич, — торопливо сказал Алешка-повытчик. — Если что когда, поимейте Божескую милость… — Откель же ты этого, «нашего», выцарапал? — Да он сам пришел… — улыбнулся Алешка. — Наш, наш… Есаул фыркнул, пошел своей дорогой. На другой день Степан Алексеевич, задумчивый и что-то прикидывающий, подошел к есаулу Улитину, старому знакомому: — Что это за солдат у тебя в Чугуевской команде? Улитин, занятый, кивнул через плечо писарю: — Покажи… «Емельян Голосов… Корней Черненко…» — искал Степан Алексеевич по списку. Семьдесят вторым из восьмидесяти (списки составляли по росту) значился Василий Кислячок. Лет — 19, аршин — 2, вершков — 4 6/8