Атаман Устя

— Ну, дери, да и не оглядывайся. Не поминай насъ лихомъ. Быть бы тебѣ въ водѣ или на деревѣ, если бы не атаманъ нашъ сердобольный. А въ другой разъ не ѣзди въ нашу сторону.

II

Итакъ, сыто и весело стало въ притонѣ разбойниковъ; даже Малина былъ въ угарѣ и молодцамъ по вечерамъ разсказывалъ послѣ ужина разныя свои похожденія въ Сибири.

Но Устя и Орликъ уже тревожились…

Приходилъ мальчуганъ, посланный отъ дяди Хлуда изъ Камышина, съ требованіемъ, чтобы кто-нибудь изъ шайки поумнѣе, не медля ни мало, навѣдался въ городъ къ нему, ради передачи и объясненія «самонужнѣйшаго и самоважнѣйшаго дѣла».

Атаманъ тотчасъ же отрядилъ, конечно, Ваньку Чернаго и теперь нетерпѣливо ждалъ его возвращенія.

— Что это за дѣло будетъ? спрашивала Устя раза по три въ день у своего эсаула.

Орликъ повторялъ одно:

— Дѣло худое; зря Хлудъ не пошлетъ.

— А Петрыня все нѣту. Сгинулъ! говорилъ атаманъ.

— Проявится, небось, шутилъ Орликъ. Только это будетъ въ послѣдній разъ; надо его похерить, хочешь не хочешь.

Наконецъ, однажды въ сумерки, Устя, сидя у себя въ горницѣ и разбирая по складамъ свою чудесную книжку: «Арапетъ», услыхала внизу голосъ Ефремыча.

— Ахъ, лядащій… Откуда? Ну, будетъ тебѣ отъ атамана. Постой на часъ!

— За что? За то, что чуть подъ плети не угодилъ! отвѣчалъ знакомый голосъ.

Устя сразу поднялась и пошла къ лѣстницѣ на встрѣчу пришедшему.

Это былъ Петрынь.

— Ишь, щенокъ поганый, разжирѣлъ!.. бранилась внизу Ордунья. — Кабы въ острогѣ сидѣлъ, такъ рыло бы у тебя повысохло, а вишь, какой — словно котъ съ масляницы…

— Петрынь! крикнула Устя.

По лѣстницѣ поднялся и вошелъ молодой малый, худощавый, но высокій и довольно красивый.

— Здорово, Устя… заговорилъ онъ вкрадчиво и льстиво, небось, вы тутъ положили, что я нарѣзался и сгибъ; анъ вотъ я.

Устя, не двигаясь, молчала и смотрѣла ему прямо въ глаза испытующимъ взглядомъ, упорнымъ и строгимъ. Брови ея сомкнулись на переносицѣ, поднялись высоко въ вискахъ, а глаза, какъ два луча, свѣтились, упираясь въ улыбающееся, притворное лицо вошедшаго.

— Рыло въ пуху! подумала дѣвушка, сразу увидя и прочитавъ въ лицѣ парня обманъ, игру и неумѣло скрываемое смущеніе.

— Иди, сухо вымолвила она и, повернувшись, пошла впередъ. Петрынь послѣдовалъ за ней. Глаза его, глядѣвшіе теперь въ спину идущаго впереди атамана, на одно мгновенье будто вспыхнули не то гнѣвомъ, не то злорадствомъ; но когда Устя сѣла на свое мѣсто у стола, а Петрынь опустился тоже на скамью между столомъ и окномъ, лицо его снова ухмылялось.

— Ужъ и радъ я, что вернулъ. Что было-то со мной, Устя; диву дашься, какъ разскажу все.

— Диво дивомъ, а судъ судомъ! отрѣзалъ атаманъ.

— Что судъ? Ты послушай; не за что судить; я въ острогѣ былъ, чуть было подъ плети не угодилъ.

— Гдѣ? Въ Камышинѣ? умышленно спросила Устя равнодушнымъ голосомъ, вызывая его на ложь.

— Нѣтъ. Гдѣ? Какой тебѣ Камышинъ?

— Гдѣ-жъ ты былъ?

— Въ Саратовѣ, въ самомъ. Я къ тебѣ посланца вѣдь гонялъ оттуда. Нешто посланецъ не бывалъ въ Ярѣ отъ меня?

— Нѣтъ.

— Скажи на милость, обманулъ; я вѣдь ему два рубля далъ. Ахъ, мошенникъ! Такъ ты въ неизвѣстности обо мнѣ все время была?

— Былъ! рѣзко и сердито выговорила Устя.

Петрынь мгновенье молчалъ и глядѣлъ удивленно, не понимая гнѣва, но затѣмъ онъ вспомнилъ и спохватился:

— Ахъ, прости, атаманъ.

— Такъ наболтался по свѣту, что ужъ и память отшибло! строго выговорила Устя.

— Прости, и то правда. Давно не видалъ, давно бесѣдовать не приходилось, вотъ и сталъ я путать. Такъ ты въ неизвѣстности былъ, гдѣ я?

— Вѣстимо. Я думалъ, ты въ Камышинѣ.

— Я и пошелъ тогда въ Камышинъ, но на дорогѣ повстрѣчалъ молодца-коробейника. Покажись мнѣ у него мѣшокъ съ добромъ — я на него…

— Грабить! усмѣхнулась Устя, — такъ я и повѣрилъ.

— А что же? отчего?

— Ты! Въ первый разъ отъ роду. Похоже…

— Что-жъ, что въ первый… Ты же, да и всѣ вы меня все хаили, что я добычи никогда не доставлю. Вотъ я и порѣшилъ, когда будетъ случай… Вѣдь тоже обидно, родная, слушать всякія…

— Опять? воскликнула Устя внѣ себя, поднявшись съ мѣста.

— Прости, атаманъ! взмолился Петрынь.

Устя сѣла и выговорила гнѣвно:

— По третьему разу я тебя въ свой чуланъ на три дня запру.

— Прости, атаманъ — отвычка.

— А мнѣ-то что-жъ? грозно произнесла Устя. — Ты при народѣ брякнешь: «родная» либо «голубушка»; лучше тебя ухлопать до бѣды.

— Не буду, ни единаго разу не обмолвлюсь. Я объ тебѣ все въ мысляхъ въ острогѣ, тебя по женскому поминалъ, — вотъ и срывается. Прости, ни единаго больше не обмолвлюсь.

— Ладно. Вотъ увидимъ. Ошибешься не взыщи, сказала Устя спокойно, но холодно.

— Я и самъ не пойму атаманъ… какъ это? Никогда прежде не бывало со мной, жалобно молвилъ Петрынь.

— Ну, разсказывай… Какъ вмѣсто Камышина въ Саратовъ попалъ… Ближній свѣтъ вѣдь! презрительно и отчасти съ горечью разсмѣялась Устя, начинавшая вполнѣ вѣрить подозрѣніямъ Орлика и Хлуда.