Атаман Устя

Подумалъ Иванъ, всплакнулъ не разъ, а тамъ, расцѣловавшись со своими, и ушелъ… Два года пробродилъ онъ изъ города въ городъ «непомнящимъ родства», но вездѣ привязывались къ нему волокита, да судейскіе крючки, да будочники…

И надоумилъ Ивана умный человѣкъ итти на Волгу… Тамъ вольное житье и никакихъ разспросовъ ему у разбойниковъ не будетъ. Хоть съ мѣсяца на нихъ свалися прямо, такъ не удивишь и не напугаешь никого.

И вотъ поступилъ Иванъ въ шайку Усти и молчитъ про себя. Стыдно сказать. А молодцы думаютъ, что онъ душегубъ лютый. А скажи имъ, что изъ-за пса вершковаго въ бѣгуны и разбойники попалъ — со свѣту сживутъ прибаутками.

XI

Среди ночи Ванька Лысый добрелъ до урочища Козій Гонъ. Луна зашла рано и темень была непроглядная. Вдобавокъ, здѣсь всегда бывало темнѣе, чѣмъ гдѣ-либо. Горы тутъ были выше, круче, сплошь поросшіе густымъ ельникомъ. Двѣ горы сходились здѣсь крутыми стѣнами и между ними, въ узкомъ и темномъ ущельи, шла дорожка, по которой бывали и прохожіе, и верховые путемъ въ городъ, ради того, что чрезъ Козій Гонъ сокращалась дорога на цѣлыя три версты. Смѣльчаковъ тутъ ѣздить напрямки бывало немного, всѣ знали, что это мѣсто худое — спасибо Устинымъ молодцамъ. Но все-таки не охота многимъ кружить три версты, и нѣтъ-нѣтъ да и проѣдетъ кто на «авось» да «Господи помилуй».

Атаманъ послалъ сюда Ваньку именно съ тѣмъ, чтобы сидѣлъ онъ тутъ двѣ ночи и кого подкараулилъ, да что-нибудь домой принесъ. А главное, чтобы лошадь отъ убитаго проѣзжаго заполучилъ. Коней у Усти было мало, и всякой клячѣ онъ радъ былъ.

Дошелъ Лысый до ущелья Козьяго, поѣлъ краюху хлѣба, напился студеной воды въ ближнемъ колодцѣ и, умостившись въ чащѣ ельника надъ самой дорожкой, засѣлъ, какъ въ засадѣ.

— Авось кто и проѣдетъ. А поѣдетъ, попасть въ него не мудрено. Близко. Всего до дорожки сажени три… Можно и съ сучка палить, чтобы вѣрнѣе было. Грѣхъ, да что подѣлаешь, указано.

Просидѣлъ Ванька ночь до утра и никого не видалъ. Все было тихо и никто не проѣхалъ. Правда, Лысый, какъ засѣлъ, такъ и задремалъ. А какъ открылъ глаза, смотритъ, лежитъ въ растяжку, а солнце высоко ужь стоитъ и палитъ.

— Ишь вѣдь! подумалъ Лысый.

Поѣлъ онъ опять хлѣбца, остаточекъ, опять испилъ изъ болотца и опять засѣлъ, но ужь не спитъ, а вспоминаетъ, какъ всегда, родимую сторону, избу, дѣтей, жену… Эхъ, думается, быть бы ему дома, какъ и всякому православному, безбѣдно, да мирно. И жить бы по Божьему, а не по разбойному.

Просидѣлъ Лысый весь день смирно. Все было какъ бы мертво кругомъ… Но въ сумерки вдругъ встрепенулся онъ. Послышалась пѣсня на Козьемъ Гонѣ! И громко, гулко раздавалась она межъ двухъ высокихъ горъ… Будто слова пѣсни отпрыгивали изъ ущелья къ маковкамъ къ самымъ.

Взялъ Лысый ружье, оглядѣлъ кремень и затравку, подсыпалъ на ложейку пороху и, положивъ ружье на сукъ, приготовился хлеснуть свинчаткой прохожаго распѣвалу.

— Что-нибудь домой да принесу! радуется вслухъ Ванька. Въ хородъ тутъ, либо изъ хорода, всякій что-нибудь да тащитъ при себѣ. А то вѣдь бѣда съ пустыми руками домой итти. И впрямь Устья прохонитъ изъ шайки.

Укрытый сплошь чащей ельника, Лысый выглядывалъ зорко на дорожку, что шла пониже его мѣста.

— Хрѣхъ! А полысну! говоритъ онъ себѣ. Что-жь будешь дѣлать. Хосподь, Батюшка Небесный, все видитъ… Николи никого не бивалъ, а вотъ тутъ свою шкуру уберехай. Ѣсть вѣдь тоже хочется. Безъ хлѣба не проживешь. Зажмурюсь, да и полысну!

Лысый перекрестился, самъ не зная зачѣмъ: будто замолить грѣхъ, что собирался на душу взять.

Выглядывая изъ-за вѣтвей на дорожку, Лысый, однако, вдругъ ахнулъ громко.

— Охъ, Хосподи! Вотъ вѣдь какая притча! Что-жь тутъ теперь подѣлаешь?..

Поглядѣлъ опять Ванька Лысый, авось, молъ ошибся. Не то глазамъ померещилось изъ-за лучей солнечныхъ, что бьютъ по лицу. Да куда тебѣ — вѣрно, вѣрно… Не почудилось… Вотъ они…

— Что-жь тутъ теперь дѣлать! Хосподи Боже! взмолился Ванька.

Идетъ по дорожкѣ, со стороны города, мальчуганъ, лѣтъ двѣнадцати, за руку сестренку ведетъ, дѣвочку лѣтъ осьми, а въ другой-то рукѣ несетъ что-то завязанное. И звонко заливается мальчуганъ, будто и не вѣдаетъ, какое это мѣсто тутъ, самый этотъ Козій Гонъ. Или ужь, Богу помоляся, пошелъ, авось его, малаго человѣка, никто не тронетъ, и поетъ-то со страховъ больше.

Идутъ и мальчуганъ, и дѣвочка все ближе да ближе… Вотъ ужь скоро и поровняются съ засадой Лысаго.

— Нешто можно младенцевъ… Что я? Звѣрь, что-ли? Каинъ я, чтоль?.. бурчитъ Лысый и вздыхаетъ.

А въ ухо ему шепчетъ будто врагъ человѣческій: — у мальчугана то узелокъ! Небось, съ базара идетъ! Вѣдь не песку иль камешковъ онъ изъ города домой несетъ. Дурень ты эдакій.

— Какъ можно! У меня эдаки-то вотъ на дому внучатки теперь ходятъ… У младенца и душа не тая, что наша — безгрѣшная.

А мальчуганъ и дѣвчонка ужь поровнялись съ Лысымъ. Мальчишка знай горланитъ пѣсню и узелкомъ помахиваетъ, будто дразнится имъ предъ разбойникомъ.