Атаман Устя

Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всѣхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нѣтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрѣлъ или голову долой топоромъ. А бѣжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на днѣ морскомъ, подъ страхомъ того же разстрѣла и себѣ, и приведутъ къ атаману на расправу.

VII

Прошло въ тишинѣ много времени. Свѣча сильно нагорѣла и толстый черный фитиль коптилъ и дымилъ. Комната погрузилась въ полутьму. Молодой малый не снималъ нагара. Долго такъ сидѣлъ Устя, не двинувшись и глубоко задумавшись. Наконецъ скрипнули ступени на лѣстницѣ за второй горницей и онъ пришелъ въ себя, повернулся, тотчасъ отворилъ ящикъ стола и взялъ книгу въ руку… Онъ прислушался къ шагамъ по горницѣ и, опустивъ книгу въ ящикъ, быстро затворилъ его, оставшись въ томъ же положеніи у стола; онъ только взялъ щипцы и снялъ нагаръ. Сразу засіяли опять бѣлыя стѣны и яркій свѣтъ разлился по горницѣ. Дверь отворилась и вошелъ слегка сгорбленный старикъ, Ефремычъ, котораго въ шутку звалъ Устя то дворецкимъ своимъ, то деньщикомъ, то дядькой. Для всей шайки отставной капралъ Пандурскаго полка былъ только съ однимъ прозвищемъ: «князь».

— А, это ты? Я тебя не призналъ по шагамъ, сказалъ Устя и, тотчасъ же открывъ ящикъ, снова вынулъ на столъ книгу.

— Не узналъ? Что-жь ноги-то у меня нешто помолодѣли, заворчалъ Ефремычъ. И чего ты прячешься съ книжицей. Плевать тебѣ на всѣхъ. — Нешто тутъ лихъ какой, что грамотѣ захотѣлъ обучиться. Сидѣлъ бы да складывалъ завсегда, хоть при всѣхъ. Чего ихъ таиться? И не ихъ ума это дѣло, да и худа нѣтъ…

— Сказано тебѣ старому сто разовъ! Отстань! добродушно проговорилъ Устя. Чего ты привязываешься тоже какъ Ордунья. Сказалъ тебѣ разъ — не атаманское по мнѣ это дѣло — съ книжкой сидѣть и зазорно молодцамъ будетъ, да срамъ одинъ. Не хочу потому при нихъ складывать! Ну и не стану! И ты про это молчи… А то побью…

— Побьешь? усмѣхнулся Ефремычъ. Вишь какъ?

— Да что-жь, ей Богу, за эдакое разъ бы тебя треснулъ. Не болтай чего не надо.

— А я болталъ? Много я наболталъ по сю пору. Ахъ?… Нут-ко, много…

— Нѣтъ… Я не то…

— Про книжицу вишь не довѣряетъ! отчасти сердился старикъ. — А про другое что, много важнѣющее, много я разболталъ по сю пору. Ась? Въ томъ довѣрился, а за книжицу боишься…

— А все-таки знаютъ которые изъ молодцовъ, глухо и странно выговорилъ Устя.

— Знаютъ? Вѣстимо, да не отъ меня. Знаютъ тѣ, кои еще при Тарасѣ тебя видали въ иномъ видѣ. А то знаютъ, поди, отъ брехунца и негодницы Петруньки, что теперь, небось, въ Саратовѣ сидитъ Іуда, да на насъ показываетъ воеводскимъ крючкамъ, да ярыжкамъ.

— Эка вѣдь хватилъ. Нешто можетъ такое быть! Да и Петрынь не таковъ.

— Не таковъ? Не можетъ быть? Нѣтъ, можетъ!! И такъ еще можетъ, что приключится въ скорости. Да и давай Богъ. Попался бы скорѣе въ чемъ, такъ насъ бы отъ себя всѣхъ и освободилъ, Іуда. Пустили бы въ Волгу съ камнемъ на шеѣ — и аминь! Всѣмъ хорошо, а тебѣ всѣхъ лучше. Перестанетъ приставать съ своей занозой. — А она-то, заноза, его на все и подымаетъ со зловъ.

— Это стало изъ любви да и губить — кого любишь?.. усмѣхнулся Устя.

— А то какъ же. По твоему такого на свѣтѣ не бываетъ, что-ль?

— Ты чего пришелъ-то, нетерпѣливо отозвался Устя.

— Пришелъ, потому что Черный пришелъ.

— А! Ну подавай. Что онъ? Что сказываетъ?

— Я у него ничего не спрашивалъ, такъ онъ ничего и не сказывалъ. Опросилъ я его только на счетъ дѣловъ, какія вершитъ Петрынь въ Камышинѣ.

— Ну что же?

— Вотъ онъ мнѣ и сказалъ, что Петрыньки щенка въ Камышинѣ за все время, что Черный тамъ пробылъ, видомъ не видано и слыхомъ не слыхивано.

Лицо Усти омрачилось.

— Что, гоже? Любо? сердясь прибавилъ Ефремычъ.

— Гдѣ-жь онъ.

— Ефремычъ тебѣ и сказываетъ. Въ Саратовѣ воеводскимъ крючкамъ да ярыжкамъ на всѣхъ насъ…

— Ахъ, полно, Ефремычъ!.. зря сталъ ты лясы точить, будто Ордунья; ужъ коли вдвоемъ вы начнете мнѣ всякіе переплеты плести, да огороды городить, такъ просто отъ васъ хоть бѣги.

Ефремычъ покачалъ головой, махнулъ на атамана рукой и, повернувшись, пошелъ молча въ двери.

— Не стоитъ съ тобой и словъ тратить, проворчалъ онъ, уже въ дверяхъ.

— Пошли Чернаго! крикнулъ Устя.

Ефремычъ, не отвѣчая, скрылся за дверь и крикнулъ: Ванька!

Тотчасъ снова заскрипѣла лѣстница и чрезъ минуту въ сосѣдней горницѣ раздались легкіе шаги и голоса:

— Сюда что-ль выйдетъ…

— Сказывалъ про Петрыньку-то?

— Не повѣрилъ…

Ефремычъ тяжело и медленно спустился по лѣстницѣ, а Устя снова задумчиво сидѣлъ у стола и не двигался.

— Не можетъ такого быть! шепнулъ онъ наконецъ. Онъ слабодушный. Дѣвчонка онъ, а не молодецъ. Лукавъ тоже. Лиса! Но не Іуда предатель. Какъ можно?