Атаман Устя

Дошел Лысый до ущелья Козьего, поел краюху хлеба, напился студеной воды в ближнем колодце и, умостившись в чаще ельника над самой дорожкой, засел как в засаде.

– Авось кто и проедет. А поедет, попасть в него немудрено. Близко. Всего до дорожки сажени три… Можно и с сучка палить, чтобы вернее было. Грех, да что поделаешь, указано.

Просидел Ванька ночь до утра и никого не видал. Все было тихо, и никто не проехал. Правда, Лысый как засел, так и задремал. А как открыл глаза, смотрит, лежит врастяжку, а солнце высоко уж стоит и жарит.

«Ишь ведь!» – подумал Лысый.

Поел он опять хлебца, остаточек, опять испил из болотца и опять засел, но уж не спит, а вспоминает, как всегда, родимую сторону, избу, детей, жену… Эх, думается, быть бы ему дома, как и всякому православному, безбедно да мирно. И жить бы по-Божьему, а не по-разбойному.

Просидел Лысый весь день смирно. Все было как бы мертво кругом… Но в сумерки вдруг встрепенулся он. Послышалась песня на Козьем Гоне! И громко, гулко раздавалась она меж двух высоких гор… Будто слова песни отпрыгивали из ущелья к маковкам к самым.

Взял Лысый ружье, оглядел кремень и затравку, подсыпал на ложейку пороху и, положив ружье на сук, приготовился хлестнуть свинчаткой прохожего распевалу.

– Что-нибудь домой да принесу! – радуется вслух Ванька. – В хород тут либо из хорода всякий что-нибудь да тащит при себе. А то ведь беда с пустыми руками домой идти. И впрямь Устя прохонит из шайки.

Укрытый сплошь чащей ельника, Лысый выглядывал зорко на дорожку, что шла пониже его места.

– Хрех! А полысну! – говорит он себе. – Что ж будешь делать. Хосподи Батюшка Небесный все видит… Николи никого не бивал, а вот тут свою шкуру уберехай. Есть ведь тоже хочется. Без хлеба не проживешь. Зажмурюсь да и полысну!

Лысый перекрестился, сам не зная зачем: будто замолить грех, что собирался на душу взять.

Выглядывая из-за ветвей на дорожку, Лысый, однако, вдруг ахнул громко:

– Ох, Хосподи! Вот ведь какая притча! Что ж тут теперь поделаешь?..

Поглядел опять Ванька Лысый, авось, мол, ошибся. Не то глазам померещилось из-за лучей солнечных, что бьют по лицу. Да куда тебе – верно, верно… Не почудилось… Вот она…

– Что ж тут теперь делать? Хосподи Боже! – взмолился Ванька.

Идет по дорожке со стороны города мальчуган лет двенадцати, за руку сестренку ведет лет осьми, а в другой-то руке несет что-то завязанное. И звонко заливается мальчуган, будто и не ведает, какое это место тут, самый этот Козий Гон. Или уж Богу помолился, пошел, авось его, малого человека, никто не тронет, и поет-то со страхов больше.

Идут и мальчуган, и девочка все ближе да ближе… Вот уж скоро и поравняются с засадой Лысого.

– Нешто можно младенцев… Что я? Зверь, что ли? Каин я, что ль?.. – бурчит Лысый и вздыхает.

А в ухо ему шепчет будто враг человеческий: «У мальчугана-то узелок! Небось с базара идет! Ведь не песку иль камешков он из города домой несет. Дурень ты эдакий».

– Как можно! У меня эдаки-то вот на дому внучатки теперь ходят… У младенца и душа не тая, что наша, безгрешная.

А мальчуган и девчонка уж поравнялись с Лысым. Мальчишка знай горланит песню и узелком помахивает, будто дразнится им пред разбойником.

«Дурень ты, дурень!.. – шепчет лукавый Лысому в ухо. – Совсем остолоп мужик. Тут в узелке с базара на двадцать гривен, поди, добра… А ты пузыришь да разводы разводишь пальцем по воде! Полыснул бы давно. Да и домой бы с добром, с поживой. И маху дашь, не опасливо… Ребятки – не проезжий какой с дубиной или ножом. Сдачи не дадут…»

Лысый уставил ружье на сучке и, пригнувшись, приложился и нацелил… Прямо прицел видит он на голове русой девочки, что шагает бочком с его стороны, поотставая от братишки. Ей по маковке, а ему в спину весь заряд угодит на десяти шагах-то. И не пикнут!

– Ох-хо-хо!.. – продышался вдруг Лысый, будто ему рот кто затыкал рукой и дышать не давал.

Он перестал целить и отсторонился от ружья.

– Нешто можно?.. Что ты? Человек? – шепчет мужик, удивляясь будто.

Даже в пот ударило Лысого.

А мальчуган с девочкой уже минули его и вот сейчас за чащей пропадут совсем.

«Оголтелый ты черт, дурак! – уж будто крикнул ему кто на ухо. – Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эх!..»

Схватился опять Лысый за ружье, сопит во всю мочь и, повернув его влево, нацелил ребяткам в спину и вот… вот… дернет за собачку, и кремень щелкнет!.. И два покойничка будут на дороге.

– Тьфу! – плюнул мужик и со зла чуть не хватил ружьем оземь. – Каин, ей-Боху, Каин! – крикнул он, уже грозясь будто на кого-то другого.

И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.

– Хосподь-то, Батюшка, не допустил… Все Бох Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.

Мальчуган и девочка были уже далеко, когда Лысый совсем отошел от своего переполоха. Он почесывал за ухом.