Атаман Платов

Но вот тамада вновь начал тосты. Он предлагал их один за другим и все в порядке старшинства и такта. Вспоминал боевые подвиги кунаков, бои, приведшие к куначеству… И все, вспоминая славное прошлое и своих доблестных предков, высоко поднимали золотые и серебряные азарпеши, – кубки, подарки полка и батальонов. Трубачи сыграли знаменитый фанфарный марш Северцев, а офицеры пропели свою северскую песню… И только мы, саперы, не знали, какой песней ответить лихим кавалеристам.

Обед кончился после четырех, а пить вино продолжали вплоть до темноты. И в палатке и в лагере первого батальона музыка гремела вовсю.

Вот и официальное пьянство, – подумал я, – и никому не придет в голову упоминать об этом в аттестации. Попробовал бы кто-нибудь сказать северцам, что нельзя пить вино. Они бы только рассмеялись. Вино – это их жизнь. Службы – это их святое святых. Как ни выпей, а утром, чуть свет, на коня.

Первый батальон был приглашен к ним в ближайшее воскресение. Опять пили весь день. Пили так, что некоторые сложили свои кости. Их поливали водой. Целую группу сапер доставили домой в лагерь в виде трупиков, на линейках.

Но генерал Червинов, не терпевший вообще пьянства, не посмел цукнуть их: справлялся священный адат куначества.

Работа в лагере закипела. Генерал хотел устроить лагерь к будущему году. Все время уходило на постройки. Занятий почти не было. Прошел и август и половина сентября, а мы все еще стояли в лагерях. Нас не хотели пускать в Тифлис. Пошли слухи, что нас опять пошлют на охрану. Генерал однако хлопотал за оставление в Тифлисе и указывал, что саперы переменились к лучшему.

Однако все еще около наших палаток продолжали стоять по ночам часовые. Значит, что-то было не ладно. Не сторожа, а часовые!

Солдаты были теперь послушные, боялись генерала, но и генерал тоже видно боялся солдат. Около его барака стоял пост.

Однажды ночью, обходя лагерь и проверяя караулы, я не нашел часовых ни у генеральского барака, ни у палатки командира. На мои крики никто не появился; лишь послав за взводным и разводящим, я с их помощью разыскал часового, сидевшего в овраге за генеральским бараком. Это меня взбесило.

– Где был?

– Так что оправиться ходил.

И это часовой… Приказал сменить его и посадить под арест. Другого часового тоже нет. Нашли сидевшим в палатке у писарей.

– Да ведь ты часовой!

– Ну так что же? – ответил наглец. – Разве нельзя погреться… – Ночи, правда, были уже холодные. Но наглый ответ так взорвал меня, что я дал ему затрещину.

– Скотина! – закричал я. – Сменить! Под суд отдам негодяя!

– Вы не смеете драться… – заскулил солдатишка. – Я жалобу заявлю. – А я не попал ему по лицу, даже по правде сказать, постеснялся, и удар пришелся по плечу. – Я и сам могу… – начал было он.

Но в это время я хватил его по голове фонарем. Посыпались стекла, я выхватил револьвер. Солдатишка увидел, что шуток нет; выронил со страху винтовку, закрыл глаза руками и закричал: «Простите!»

– Ах ты мерзавец! Пакостить умеешь… Службу нести не умеешь, да еще в амбицию вламываешься. Пошел под арест, негодяй, я тебя в рапорте помещу. Сменить его! – Поганца увели.

Вдруг слышу голос Григорьева: «Поручик, зачем это вы деретесь? Знаете, какое теперь время?»

– Да разве вы не слышали ответов этого нахала, господин полковник?! – спросил в свою очередь я. – Ведь это не солдат, а революционер.

– А все-таки драться не стоит. Теперь вы и рапорт не можете подать на него. Вам тоже влетит.

«Вот служба-то пошла!» – подумал я. А все оттого, что унтер-офицеров и фельдфебелей развенчали и ничего взамен их не дали. Дойдет до того, что и впрямь кидаться на офицеров начнут.

Мы достояли в лагере до 15-го октября. Холода наступили чертовские. Пришел между тем приказ о моем производстве в штабс-капитаны. Значит, была уже поздняя осень, когда мы возвратились в Тифлис. В Тифлисе же стояла еще жарища.

Я и Молчанов наняли квартиру на Авчальской улице, недалеко от казарм. Обстановки у нас не было никакой. Мы купили стол и шесть стульев. Одну комнату взял Молчанов, другую я, в третьей устроили столовую, а четвертая зал, самая большая, оставалась совершенно пустой. Чтобы не портить впечатления, мы держали ее без всякой меблировки, и только Бойгуш, моя охотничья собака, любил спать по самой середине этого простора.

Служба началась строгая и тяжелая. Мне достался подрывной класс. Князь Гурамов просил освободить его, он усиленно готовился в академию.

Новый командир быстро забрал в руки батальон. Я как-то крикнул при нем на солдата, и он жестоко распек меля за неумение держать себя при начальнике. Так же он распекал каждого, попавшего ему в лапы. У нас все заходило, замаршировало, задвигалось по-настоящему. Весь день мы проводили в казарме. Дежурства, караулы, патрулирование по городу съедало все время. Прямо сил никаких не было.