Атаман Платов

Коньков смотрел на эту укладку и до слез был умилен заботливостью и вниманием француженки.

Днем они ездили далеко, далеко, до самой часовни.

– Как слезем здесь, я тебе покажу одно место, – сказала она ему.

Они слезли и прошли в густой кустарник.

– Смотри, как здесь хорошо! Как поют птицы! Я люблю это место. Здесь мне признался в любви мой муж… Это было наше любимое местечко.

Больно отозвались эти слова в сердце Конькова.

После обеда они гуляли пешком по парку, потом она пела ему его любимые романсы, он слушал, развалясь на кушетке, и чуждый мир открывался ему. Клавесин чуть звучал, свечи нагорели, в гостиной было полутемно. Словно во сне слышались эти звуки любви и счастья…

На половине одного из романсов она замолчала и, повернувшись к нему, сказала:

– Спой, мой милый, свою песню, спой так, чтобы за душу хватило, спой, чтобы век я ее помнила.

– Хорошо, моя радость.

Встал Коньков, подбоченился правой рукой, как бы обрисовывая свой стройный стан, и завел однотонную грустную казацкую песню, и выливалась в этой песне тоска по родине:

Заря ты моя, заря красная!
Зачем ты, заря, рано занималася?
Не дала ты, заря, молодцу приуправиться,
Приуправиться, из полона бежать!
Как и за речкою стоял садик зелененький,
Как и в том садике стоял высокий теремок,
Да во том теремку столик дубовенький,
За тем столиком сидит нсвольничек молодой,
Перед ним стоит молодая француженка,
Во руках-то держит поднос серебряный,
На подносе стоят чары позолоченные;
Наливала она зелена вина,
Подносила она молодому невольничку:
«Выпей, выкушай, молодой невольничек!
Забывай ты про свою сторонушку,
Про своего отца, про матерю,
Про молодую жену и малых деточек».

– Хорошо! – сказала Люси. – В ней, правда, нет музыкальности, но она достигает своей цели, она хватает за душу. Наши песни, они дают целые картины, но в них нет той способности вызвать известное настроение, как в ваших. Спасибо, мой милый.

Они не расставались до утра.

Утром седой Антуан долго удерживал рвущуюся вперед гнедую кобылу и уговаривал ее постоять, а Коньков все не выходил. Наконец, он вышел в стареньком походном плаще. Генрих поставил чемодан в ноги, Люси кинулась на шею.

– Прощай, пиши! Если что – вернись!

Коньков был мрачен…

Ему не хотелось уезжать.

– Прощай, мой милый! Два года буду ждать, а там в монастырь!..

– Не надо так, дорогая.

– Антуан, трогай!

– Постой! Я тебя по-нашему перекрещу. Ну, живи, счастливо, моя хорошая, добрая… Прощай.

– Прощай, мой милый.

– Ну, вперед…

Гнедая кобыла тронула, кабриолет загремел по каменному двору, завернул на дорогу к лесу и покатился.

Коньков обернулся. Габриэль и Мария поддерживали бившуюся в истерике Люси. Одну секунду ему хотелось вернуться… Он поборол себя, нахмурился и углубился в думы.

Первые три перегона он всецело отдавался воспоминаниям пережитого. Грусть по покинутой любящей Люси, по жизни в замке одолевала его, но потом дорога рассеяла его; он стал думать о будущем: мелькнул светлый образ Ольги, забилось сильнее сердце, и скорее хотелось ехать, и щедрее давал на водку русский офицер, несясь к границе.

XXXIII

… А между тем, не вспомнись, без души,

Я сорок пять часов, глаз мигом не прищуря,

Верст больше семисот пронесся… ветер, буря…

И растерялся весь, и падал сколько раз —

И вот за подвиги награда.

Грибоедов. Горе от ума

– С войны, что ль? – обернувшись на облучке, спросил ямщик.

– С войны.

– То-то, и погляжу я, что худой да заморенный.

– В плену был.

– Так-то… Поди, раненый?

– Больной.

– Много народу перепортили – страсть!.. Но, но, миленькая!

– Нового что говорят в народе?

– Нового? Шаше сделали на Гатчино и к Красному. В полках изменение формы вышло. Трахта порядочная будет. А потом замирение и отдых. Притомились, значит. И до сих пор костяки под Москвой да по Смоленскому тракту находят.

– Так.

Мчится кибитка и стучит по пыльному шоссе; звоном заливаются колокольчики.

– Слушай, ямщик!

– Ась?

– Гони скорее, еще рубль дам на водку.

– И рубля не надо. Так постараюсь. Тоже служили. Войну понимаем.

– Где же был?

– В тверском ополчении. Ну, друга сердечные, выручай!

– К закату поспеем?

– Где – раньше будем. Часов семь аль восемь будет, как к Трухмальным подъедем. Мы по Московскому тракту скорей добежим.

– Ну, хорошо. Только бы поскорее.