Атаман

Отделись, лиха-беда!
Встань на речке, кровь-руда!
Я с топориком по речке иду,
Порубать хочу злую беду.
Сорвать голову с плеч,
Поперек пересечь.
А ты встань-вставь, алый лед,
По тебе ли добрый молодец пройдет.
Уж ты, кровь, ты, кровь-руда.
Не улезешь из-под льда!
А тому быть нерушиму,
А добру молодцу невредиму.
Синь-кунь, хара-хар,
Курлы-мурлы, упатар.

Цыганка замолкает. Две черные иглы колят больнее; страшно Никону: чего доброго, еще обернет его глазастая ведьма в матерого волка, — что тогда делать, свои же вилами забьют.

— Легче ли, сокол?

— Маленечко полегчало, — слабо отвечает Никон, чувствуя, как кровь течет из раны медленнее.

— То-то, желанненький! А теперь латын-корешком тебя угощу. Глянь на меня, яичко, не съем.

Никон послушно взглядывает в ее бесстыдные очи. Красивая, ай, красивая ведьма! Зубки белые, уста, что цветочки.

Цыганка дает ему серый корешок и велит чуточку откусить, пережевать да жвачку языком во рту поводить, а потом выплюнуть. Никон в точности следует ее указаниям, кровь совсем стихает; он выплевывает окровавленную жвачку на снег, для чего-то крестится и сует цыганке пятиалтынный.

— Спасибо, баба, свое дело добро кумекаешь.

Цыганка влезает обратно в дыру и протягивает ему свою маленькую руку.

— А погадать-то, бриллиантовый, не желаешь? И наперед и назад, как на ладоне выложу.

— Не требуется! — хмуро отвечает ей Никон. — Счастливый путь!

Он нерешительно берет ручку цыганки и пожимает. Цыганка понукает кобылу, повозка трогается, розовая свинья тупо оглядывает Никона, проезжая мимо него.

Он быстро шагает по дороге, посошок скрипит, упираясь в снег.

Никон переходит через ручей, ручей еще не раскрылся, но, судя по желтым и синим лужам и талам скоро освободится от льда и зажурчит свою неумолчную песню. Идет весна, идет весна!.. Уже не по-зимнему стоят леса, кто-то дышит в них, потягивается, подымается из сырой земли.

За ручьем в лес вползает темная, темная тропа, ноги Никона протоптали ее в снегах, и ведет она прямиком к его хибарке, где он спасается от злоб мира сего.

В лесу полумрак. День клонится к сумеркам. От сосен, от елей лежат густые тени на темно-сизом снегу.

Все-то мило, все-то знакомо здесь Никону. Вон, на той сосне было ястребиное гнездо, вывелись в нем малые ястребята в прошлом году, знал о них Никон, но и сам не убил и другим не указал. Что же, и выросли, и полетели, — страсть, поди, сколько перетаскали цыплят у хозяек.

А там, у ели, — высокий холм-муравейник. Сколько народу в нем — и не пересчитать. Стекут ручьи, вылезут муравьи, обогреются и — за честный труд. Тот прет бревно, тот волочит камень — песчинку, тот загоняет в стойла земляных блох, чтобы для артели надоить. Хочется, давно хочется Никону разузнать, где кладбище у муравьев и какова муравьиная царица, да никак не приходится. Авось, сей весной сведает.

С глухим шумом черных крыльев из-за куста вылетает какая-то большая птица и медленно, словно сознавая свою безопасность, скрывается за дальними деревьями. Может статься, то ворон, что на заре каркал, может, черныш-тетерев, с красными бровями. Важные эти тетерева, а дураки, неспроста их прозвали Терентиями.

Лес молчит, не шевелится, не качается, но сильнее и явственнее некто дышит, поднимается из сырой земли.

Вдруг в тишину врывается пронзительный стон, всей кровью кто-то восплакался и замолк. Никон идет на крик, зорко смотря по сторонам.

…Дальше, направо…

Лежит морковка на снегу, а перед нею бьется, придавленный железным обручем капкана, заяц. Он и крикнул. Русак… Не гулять тебе по дремучим лесам, не скакать по полям в месячную ночь, не согреться рядом с зайчихою.

Никон гневается. Кто поставил капкан? Чьих рук злое дело? Мало порвал силков, еще и с капканами прилезли! Посмели!.. Ладно же, пиши пропало: зайцу смерть, а железо в воду.

Он раздвигает тугую пружину, освобождает прищемленного поперек туловища зайца, берет его за задние ноги и со всего размаху ударяет головой о древесный ствол. Кряк! — не рыскать косоглазому ни за травкой, ни за мхом, ни за рыжею морковкой.

Никон вскидывает русака на плечо и держит его за ноги левою рукой, в которой и горшок, в правую же он берет тяжелый капкан. А ведь не иначе, как Павлухина проделка… Мало ему ружейной добычи, давленой захотел. Нет, брат Павел, осекся. Еще он зарится на хитрую лису, что зимует где-то невдалеке. Может, когда налаживал капкан, и о ней подумывал, дескать, чем черт не шутит — возьмет желтая лиса да и влезет… Только нет, ничего не вышло.

Никон подходит к невысокому почернелому и обросшему зеленым мохом срубу. Это колодец; его Никон вырыл в позапрошлом году, когда ручей пересох и не было питьевой воды. Вот сюда-то и спустит Никон капкан, пусть Павел ищет.