Атаман

Маша чувствовала себя в Чите королевой, перед ней мигом открывались любые двери, даже дверь такого серьезного учреждения, как контрразведка — в контрразведке ее всегда ожидал горячий вкусный чай, настоящий китайский, пряники и холодное белое вино. Есаул Греков оказался большим мастаком по этой части, сумел наладить прямую связь с Владивостоком, и ему оттуда доставляли вкусное вино, производимое на юге Китая, которое нравилось Маше.

Греков при ее появлении обязательно вскакивал из-за стола и щелкал каблуками. Это лихое щелканье Маше также нравилась.

— Полноте, полковник, — милостливо говорила она, протягивая руку для поцелуя.

— Не полковник, а всего-навсего есаул, — поправлял ее Греков.

— Все равно.

Однажды она появилась в контрразведке раскрасневшаяся, с блестящими глазами, — малость навеселе, понял опытный Греков; он поспешно встал из-за стола и щелкнул каблуками; Маша улыбнулась ему ободряюще, и у Грекова мелькнула в голове шальная мысль: а не подкатиться ли к атамановой красотке, не предложить ли ей свои услуги? Атаман сутками занят, мотается по Забайкалью то на машине, то верхом на коне, то в собственном вагоне, прицепленном к паровозу, а молодая красивая женщина пропадает... Не дело это. Лицо у Грекова было доброжелательным и одновременно бесстрастным.

— Скажите, у вас в тюрьме много сидит невинных людей?

— Есть такие, — осторожно проговорил Греков.

— Почему они сидят?

— За недоказанностью вины.

— Раз вина не доказана, то тогда почему вы держите их в тюрьме?

— Чтобы доказать эту вину.

— Словоблудие какое-то. Я хочу осмотреть камеры и поговорить с каждым, кто в них сидит.

— Не советую делать этого, Маша, — мягко проговорил Греков. — Там вообще опасно появляться.

— А я возьму с собою двух боевых офицеров. С револьверами. Они в случае чего меня защитят.

— Не делайте этого, Маша, — прежним мягким тоном произнес Греков, ощипал прищуренными глазами ее фигуру, восхитился про себя; «Хар-раша!» Лицо его ничего, кроме благожелательного бесстрастия, не выражало.

—Ax! — Маша махнула рукой и покинула кабинет Грекова.

В коридоре со скамейки поспешно вскочил юный розовощекий прапорщик в новенькой, очень хорошо сшитой шинели...

Вечером атаману сообщили» что Маша вместе с прапорщиком Дитерихсом и поручиком Волковым провела ревизию Читинской тюрьмы и освободила сто человек.

Есаул Греков, доложивший об этом атаману, с любопытством ждал его реакция — Семенов славился тем, что бывал крут на решения, ежели что, рубил шашкой, только брызги летели в разные стороны, — у атамана подобрались и отвердели щеки, взгляд сделался жестким, темным, но в следующее мгновение в нем появились крохотные светлые брызги, будто рыба, выметнувшись из воды, взбила пенный столб, около глаз возникли морщины, целая сеточка, они состарили Семенова, а вот взгляд его неожиданно помолодел. И помягчел. Улыбка, возникшая на его лице, была дряблой.

— Ну что ж, есаул, отпустила Маша хануриков — значит, отпустила, так тому и быть. Если честно, я и сам собирался побывать в тюрьме, посмотреть, что там у вас за мусор понапихан.

Греков молча щелкнул каблуками.

— Да не щелкайте вы сапогами, — поморщился атаман. — Я не дама, на меня эта музыка не действует. Подготовьте-ка мне списки тех, кто там у вас сидит. — Атаман прищурился, глянул оценивающе на есаула, хмыкнул. — А насчет того, чтобы одной пулей сразу трех большевиков на тот свет отправлять — это вы, есаул, очень ловко придумали.

В ответ на похвалу Греков на этот раз щелкать каблуками не стал, лишь склонил тщательно причесанную голову, проговорил четко, хотя и тихо:

— Рад стараться!

— Мозги у вас светлые, — еще раз похвалил атаман. — А в тюрьме я побываю завтра же. Сегодня мне предоставьте списки заключенных.

— Их много, несколько тысяч человек.

— Ничего страшного, — сказал Семенов. — Чем больше — тем лучше.

Он выпустил на волю из Читинской тюрьмы сто пятьдесят человек — переплюнул свою гражданскую жену Машу Алмазову. Хотя в ее действиях ему не все понравилось, особенно то, что она приехала в тюрьму не одна, а с Дитерихсом и Волковым.

Нельзя сказать, чтобы Греков был обижен вниманием прекрасных мира сего, но довольно часто он получал, что называется, щелчки по носу, хотя был неглуп и пригож собою. Женщины видели в нем что-то опасное для себя; исходили от есаула некие невидимые токи, заставляющие всякую женщину настораживаться и пристально оглядывать этого аккуратно одетого и тщательно напомаженного человека. Грекова не принимали даже проститутки — убегали от него.

И Греков, случалось, запивал; злость поднималась в нем клубами, душила его, осадить ее можно было только водкой, и Греков пил. Пил, пил, пил. Те, кто видел Грекова в таком состоянии, качали головами, отмечая про себя: «Опасный человек!»

А вот Маша не боялась его — не испугалась и не поспешила отстраниться, отгородиться от Грекова, и это рождало в есауле внутреннюю истому, сладкое чувство, которое невозможно было залить водкой.

Холодным декабрьским вечером Маша, потоптавшись на крыльце старого купеческого особняка и сбив снег с аккуратных валенок, вошла в дом.