Астронавты

Я принял дежурство у Солтыка. «Космократор» летел на высоте сорока километров, описывая большие круги. За ним оставалась полоса сконденсировавшихся в разреженной атмосфере горячих выхлопных газов. Образовавшееся таким образом облачное кольцо висело неподвижно над тучами и сверкало под низким солнцем ослепительной радугой, когда мы, сделав круг, поворачивали по собственному следу. Мы мчались таким образом много часов; каждые несколько минут Солнце появлялось на экранах, отбрасывало яркий свет на стены Централи и исчезало; двигатели тихо жужжали, а внизу простиралась неподвижная белая как снег полоса туч. В свободное от дежурства время я видел несколько раз Арсеньева: он мрачно расхаживал по центральному коридору, заложив руки за спину. Я пытался заговорить с ним, но он не ответил и исчез в кабине «Маракса». Над дверью кабины горел красный огонь. Потом я увидел Райнера, несущего из лаборатории кассеты с плёнками. Проходя мимо, он окинул меня невидящим взглядом.

Спустя час, проходя мимо лаборатории, я услышал музыку и заглянул туда. Из рупора неслись торжественные звуки «Пятой симфонии» Бетховена. Чандрасекар неподвижно стоял у аппарата. Я ждал у двери, пока кончится музыка. Математик стоял поодаль, слегка приподняв голову, словно вслушиваясь в тишину.

— Профессор... — сказал я.

Только теперь он меня заметил.

— Я вас слушаю.

— Я хотел... я хотел узнать, что вы сейчас делаете?

— Он играет с нами, как кошка с мышью, — пробормотал Чандрасекар и направился мимо меня к двери.

— Кто, Арсеньев? — не понял я.

— Да нет! «Маракс»!

Больше мне ничего не удалось узнать, и я пошёл в Централь. Была чёрная ночь: лампочки всех указателей пульсировали, бросая на стены тусклые блики. Контрольные приборы «Маракса» выделялись на их фоне яркими огнями, словно он один бодрствовал в недрах уснувшего корабля. Но это спокойствие было кажущимся. Вернувшись в коридор, я услышал, как учёные о чём-то горячо спорят. Загудел баритон Арсеньева, потом тихим, бесстрастным голосом ему ответил Лао Цзу. До дежурства у меня оставалось ещё четыре часа, но идти в каюту не хотелось. Я вернулся в Централь. Солтык сидел около «Маракса» и при сильном свете, падавшем с его панели, всматривался в огромный лист бумаги. Это был, как мне показалось, план какого-то города.

— Что это? — спросил я.

— Варшава, — ответил он, не поднимая головы. Он продолжал медленно водить пальцем по плану, ошибаясь и возвращаясь обратно, словно в воображаемом путешествии по улицам города.

— Это ваш родной город? Расскажите мне о нём, я никогда его не видел.

Солтык рассеянно взглянул на меня, потом вернулся к плану.

— Вы никогда не были в Варшаве? — спросил он таким тоном, словно говорил: «Вы никогда не видели солнца?»

Я сел в кресло и через его плечо взглянул на цветные многоугольники. Солтык медленно складывал лист.

— Когда я думаю о Земле, — сказал он, — то всегда вспоминаю Варшаву. Он приостановился. — Есть много городов. Лучше и более красивых... — Он опять замялся. — Но она... она прекрасна!

Это было признание. Робкое, нуждающееся в поддержке. Мы оба замолчали. Каким-то непонятным образом я увидел вдруг белые стрельчатые стены над зеленью деревьев.

Раздался громкий сигнальный звонок. Я вздрогнул.

Солтык взглянул на указатели «Маракса».

— Видите?.. Он остановился... впервые за шестнадцать часов! — и взял телефонную трубку: звонил Арсеньев.

Он просил меня прийти с инструментом в кабину, так как холодильные устройства «Маракса» испортились.

В кабине, кроме астронома, были Чандрасекар и Лао Цзу. Пахло перегретыми проводами. Длинными линиями пылали красные сигналы на переключателях. Арсеньев ходил взад и вперёд в промежутке между отодвинутыми распределительными щитами.

Оказалось, что насос холодильного устройства остановился, и температура ламп поднялась выше предела безопасности.

Несмотря на это, учёные продолжали работать с «Мараксом», пока не кончили расчёты. С четверть часа возился я с трубками посреди огромных капацитронов, потом лазил по узким колодцам в нижний ярус кабины, где находятся центробежные насосы, и там, в невыносимой жаре и страшной тесноте, среди кабелей, переплетённых, как корни дерева под землёй, сменил износившиеся подшипники. Когда авария была устранена и я собрался уходить, Арсеньев остановился возле меня и спросил:

— Вы знаете, что мы кружим над Мёртвым Лесом?

Я ответил утвердительно.

— Что вы думаете о его происхождении?

— Я не специалист, не геолог, так что...

— Это ничего не значит. Но вы что-то предполагали.

— Я думал, что это могло быть дном постепенно высохшего моря. Растворённые в воде соли по мере высыхания выкристаллизовывались в таких странных формах...

— Словом, вы считали его геологической формацией?

— Да.

— Да... — задумчиво повторил астроном и снова заходил по кабине. Я стоял с инструментами в руках.

— Такие кристаллы не могли образоваться естественным путём.

— Значит, это искусственное образование?

— Искусственное, но не сделанное намеренно.

— Не понимаю.