Астрид и Вероника

Минута, другая… Вот он поднялся, вот пошел прочь, вот зашуршали еловые ветви, пропуская его вон с поляны. Лишь тогда я расплакалась. Сжалась в комочек, уткнулась носом в колени. Подол платья вскоре промок от слез. Мне казалось, Ларса не было долго, очень долго, и я всё пыталась не рыдать в голос. Наконец он вернулся — с пустыми руками. Я все-таки разрыдалась. Ларс сел рядом, обнял меня. Ничего не сказал. Солнечные лучи пригревали поляну, воздух был тих и неподвижен, и казалось, в мире нас только двое — он и я. От рук Ларса исходило тепло. Наши босые ступни запутались в траве, его — сильные, загорелые, мои — белые и нежные.

Всё на свете рано или поздно меняется, так уж устроен мир, так уж суждено. Мне кажется, мы чутьем понимаем, когда наступает пора перемен, пора перейти какой-то рубеж. Откуда нам известно, что лето идет на убыль? Что служит знаком? Уже не так пригревает солнце? Легчайшее дуновение холодка появляется в утреннем воздухе? Иначе шуршит листва? Так или иначе, а вдруг, в разгар лета, сжимается сердце, и понимаешь — осень не за горами, лето рано или поздно закончится. И тогда еще ярче летние краски леса, особенно жарок солнечный свет, ласкающий кожу, еще острее все лесные запахи.

В тот день мы с Ларсом сидели рядышком на поляне, и солнце пригревало нам спину, и вокруг было лето. Но мы оба чувствовали — что-то уже не так.

Мы легли бок о бок, взявшись за руки, и смотрели в синеву неба. Ларс успел набрать для меня пригоршню земляники — поздней, переспелой, — и я все еще ощущала ее вкус. Ларс положил голову мне на плечо, прошептал мое имя, и мне почудилось — эхо отдалось до самого неба. Его ладонь, его пальцы все еще пахли земляникой. Я притянула его к себе, погладила по лицу и сначала заглянула ему в глаза, а уж потом поцеловала.

Мне казалось — все чувства будто обострились, словно слезы дочиста промыли меня, и я с особой четкостью видела, как много вокруг прекрасного. Над головой расстилалось бескрайнее синее небо, подо мной поблескивала трава, поляну высокими стражами окружали ели. Все это было прекрасно. И все в молодом крепком теле Ларса тоже было прекрасно — белизна незагорелой груди и опаленные солнцем руки, пушок на затылке… И когда Ларс расстегнул мою блузку и губы его коснулись моей груди, я ощутила себя частью вселенской красоты и благости. Я тоже прекрасна. Я живая.

Но я знала — долго это не протянется.

Всю следующую неделю я чуть ли не ежедневно навещала поляну и по дороге, у заветного валуна, сжимала кулаки и молилась, чтобы Ларс пришел, но он всё не появлялся. Я же упорно ходила туда до самой осени. Как-то раз, в середине сентября, я сидела на поляне, по обыкновению обхватив колени, и смотрела на ели. Шуршала сухая трава. Вдруг я уголком глаза уловила какое-то движение. Повернула голову. Что-то серое беззвучно и мягко взлетело в воздух и исчезло за деревьями. Я вспомнила пушистого серого совенка, которого Ларс так бережно держал в ладонях — больших, крепких крестьянских ладонях. Так, значит, он не убил птенца, а нашел ему безопасное место в лесу.

Лишь позже я узнала про несчастный случай. Во время сбора урожая Ларс упал с балки на сеновале и сломал шею. Он умер мгновенно.

Новой весной я опять вернулась на поляну за ростками земляники. Я была уверена — они у меня приживутся, кто бы что ни говорил.

С тех пор миновало больше шестидесяти лет, а земляника моя лесная так и растет в саду. Не знаю, цела ли та поляна и есть ли там по-прежнему земляника. Скорее всего, поляна заросла, лес взял свое. И должно быть, земляника с той поляны только у меня и осталась.

Жаль, что я не сберегла как следует память о том далеком лете. Надо было хранить ее, заботиться о ней, как я заботилась о своей земляничной грядке. Дать ей расти, пускать новые побеги, плодоносить… Может, тогда многое сложилось бы иначе. А я ею не дорожила — и позволила другим воспоминаниям заслонить все. Но я вот думаю: а вдруг земляничная грядка и память о том лете — это одно и то же? Я наконец вернула их себе.

Глава 11

Если сердце мечты не питают,
это черствое, хладное сердце[15].

Астрид умолкла, а музыка — та стихла уже давно. Воцарилась тишина. Вероника задула свечи, и теперь они с Астрид сидели в призрачном свете, не дневном, но и не ночном.

— Время… Не понимаю я, что это такое, — произнесла Вероника. — Кажется, никогда не понимала, в чем его суть. Воспоминания ведь существуют как бы вне времени. Порой кажется, что вчерашний день был так же давно, как и прошлый год.

Астрид не ответила. Отпила земляничного ликера, взглянула на Веронику.

— Отчетливее всего я помню какие-то мимолетные мгновения, — продолжала та. — Целые годы вообще не задержались в памяти, забылись бесследно. А отдельные минуты так впечатались в память, что я заново переживаю их каждый день.