Ассистент

Я отбросил в сторону задвижку, распахнул дверь, и она вошла.

— У тебя тепло. И окна забил. Ночевать здесь собрался?

— Никто же за мной не приехал.

— Обижаешь. А я?

— Ты… Тебя я не ждал.

Она сбросила кожаную куртку и осталась, как в первую нашу встречу в Музее декабристов, в чем-то облегающем, и я снова не видел, в чем конкретно. Все всегда повторяется, повторилось и на этот раз.

Я снова не видел трикотажа.

Я мысленно сорвал его к черту.

Я видел миниатюрную рельефную фигурку с умопомрачительно высокой грудью.

Я охренел окончательно.

Я пялился на девушку и ничего не мог поделать с глазами, которые, стоило их отвести в сторону, возвращались, как привязанные, к вожделенному объекту…

Нойон вдруг залаял, прыгая вокруг Катерины, но укусить не решался.

— А это кто у нас такой злой? — засюсюкала она. Так женщины часто говорят с детьми и животными. С такой же интонацией девочки общаются с куклами, укладывая их в кукольную кроватку… И вдруг другим голосом, резким, повелительным, грубоватым даже: — А ну-ка, на место, Нойон!

И он подчинился — поджав хвост, заскулил и забился в угол. Но Катя была безжалостна и неумолима:

— Место собаки на улице! — Распахнула дверь. — Иди, гуляй!

Нойон выскочил как ошпаренный, залаял у запертых дверей. Что это с ним?

— Вот дурачок… — Катерина снова сменила интонацию, засюсюкала.

— Откуда ты знаешь его имя?

— Мне уже рассказали, как Поль Диарен стрелял в собаку. Я рада, что Нойон остался жив и ты его подобрал, Андрей.

Как же, жив… А может, и правда так и было? Мне хотелось ей верить. Мне просто ее хотелось… Урод. Там, за рулем внедорожника, итальянец, ее возлюбленный. Куда я-то лезу?

За окнами истошно лаял Нойон. Бегал как ненормальный вокруг дома и лаял…

Я сошел с ума, и девушка, конечно же, это заметила, не могла не заметить. Она улыбалась, довольная… И плевать мне было на то, что за рулем внедорожника — Марко Ленцо!

Я забыл также и всех других женщин. Их попросту не существовало!

Мне хотелось прикоснуться к телу Катерины, прижаться, впиться в ярко-красные, словно кровавые, губы. Мне хотелось… Ладно, размечтался, урод. Хотя бы коснуться, будто случайно, тонкокостной руки с нервными пальцами, удлиненными того же оттенка ярко-красным маникюром острых коготков. Мне хотелось быть подле нее — всегда, везде, и ныне, и присно. И пусть делает со мной, что хочет, я согласен быть слугой и рабом! Пусть издевается, унижает, пусть бьет, кусает, царапает когтями, оставляя на теле кровавые параллельные борозды… пусть, в конце концов, сожрет меня вместе с потрохами — все, что угодно, лишь бы прикасалась, лишь бы…

А нос и правда больше, чем обычно. Впрочем, от колеблющегося пламени свечи шастали по комнате удлиненные, уродливые тени. Но только мои. Катя тень не отбрасывала. Я обратил на это внимание, но значения не придал.

А она, она… Пуговки расстегивались одна за другой…

— Я сама вожу машину, Андрей. Я приехала одна. Разве нам еще кто-то нужен? А Марко… Он холодный, как труп. Я никогда его не любила. Я всегда любила тебя. С первой нашей встречи в музее. Ты так смотрел… Ты и теперь так смотришь…

Да, я смотрел и видел, как трикотажное нечто, которое я и заметить не пожелал, полетело в угол, а лифчика под ним не оказалось. И правильно. На кой он, если ничего поддерживать было вовсе не нужно? Тяжелая грудь с крупными темно-коричневыми сосками не нуждалась в подпорках…

Светлые джинсы, казалось, расстегнулись самостоятельно и упали на пол. Катерина, перешагнув, вышла из них, как из морской пены. Прозрачные трусики, не скрывающие черноты лона, — вот все, что на ней осталось…

— Что ты стоишь как истукан? Иди же ко мне. Иди скорей!

Она призывно протянула руки, и я, как на ходулях, пошел… пошел… Она была на другом конце света. Я шел долго-долго…

И Нойон уже не лаял, хрипел. Хрипел и бился всем телом в запертую дверь.

И кричала какая-то ночная птица голосом убийцы-маньяка.

И волки выли.

И печь потрескивала.

И пламя свечи дрожало, и все вокруг отбрасывало деформированные тени. Все, кроме Катерины. Но разве это имело значение? Она была хороша. Божественно хороша…

— Ты — мой! Ты же об этом мечтал, правда? Твоя душа, твое тело, твоя горячая кровь — все станет частью меня, Андрей! Любимый!

И ее ярко-красные губы сделались подобием клюва, и ее нос удлинился, а глаза запали, будто провалились внутрь. И это было красиво. Это было божественно…

И она, желанная до умопомешательства, обняла меня, и длинные рубиновые ногти вошли мне под лопатки, и струйки крови побежали по спине, и я застонал от нестерпимого наслаждения…

И она вонзила свои губы, свой острый клюв мне под подбородок в шею, и блаженная судорога прошла по телу, и кровь залила мою грудь, и она жадно пила ее и пила…

— Делай со мной, что хочешь… я — твой…

— Да, ты — мой, — согласилась она, и окровавленный клюв ударил в висок.

Я не мог сопротивляться. Не хотел. Это было наслаждение, описать которое никому не по силам…

И она провела ногтями по спине сверху вниз, оставляя глубокие борозды…

— О, любовь моя… боль — наслаждение… я люблю тебя больше жизни… бери ее…