Ассимиляция

Эти тысячи глаз рассматривали его, читали с огромного космического расстояния, словно биолог одновременно существовала здесь и где-то на другом конце Вселенной. Ощущение, что тебя видят, а потом облегчение и в то же время острое разочарование от того, что оно отпустило, словно выплюнуло тебя. Отвергло.

А потом раздался звук – словно что-то прошило небо и нырнуло в волны, и это ужасное давящее ощущение начало ослабевать, и страшная боль в костях стихла, и он превратился в грязное и жалкое отвергнутое человеческое существо, рыдающее на полу разрушенного маяка. И вернулись слова, такие как сопутствующий ущерб, и сдерживание, и контратака, и он повторял их, как заклинания, как некие магические формулы, которые работали в том далеком мире, но только не здесь. Он снова контролировал себя, но это было бессмысленно. И скульптуры отца, что стояли на старом заднем дворе, падали одна за другой, точно кегли. Шахматные ходы, которыми они обменивались с отцом в последние его дни, незадолго до смерти. Давление фигуры, которую он сжимал в пальцах, и пустота, когда разжимал.

Потом тишина. Полное отсутствие каких-либо звуков. И в этой тишине вернулась ясность, закружила, глядя на него в упор, как левиафаны из сновидений, возможно, даже не понимая, что она защищает, внутри кого живет.

Но он-то знал, что теперь никогда этого не забудет.

И только позже, гораздо позже, послышались знакомые шаги и знакомый голос. Грейс, подбирающая книгу с пола, протянула ему руку.

– Идти сможешь?

Сможет ли он идти? Он чувствовал себя как старик, которого свалил с ног удар невидимого кулака.

– Да, идти смогу.

Грейс протянула ему книгу, он взял ее, поначалу нехотя.

– Надо добраться до площадки на лестнице.

В стене первого этажа зияла огромная дыра. В нее заглядывала ночь. Но маяк все же устоял.

– Да, до площадки.

Там он будет в безопасности.

Он никогда больше не будет в безопасности.

Он провалился в глубокую темную узкую расщелину сна, в котором бесконечно карабкался по крутому горному склону. Он испытывал острое физическое ощущение отдаленности от Земли, до которой было множество световых лет, понимание, что даже всезнайки-астрономы, ни сейчас, ни много позже не различат в небе эту крохотную пылинку – звезду, вокруг которой они сейчас вращаются. Дышать было трудно, и он все время старался вспомнить еще один отрывок из дневника Уитби, где этот человек восклицал поэтично: «Зона Икс была создана организмом, оставленным цивилизаций столь древней и продвинутой, столь чужеродной нам, и нашим намерениям, и нашим мыслительным процессам, что она давно опередила нас, опередила всё на свете».

И на этом фоне он почему-то не переставал задаваться вопросом, есть ли хоть какие-то свидетельства того, что он когда-то сидел на заднем сиденье мощной машины деда. Лежат ли где-то в Центре черно-белые снимки, снятые кем-то дальше по улице через лобовое стекло автомобиля или фургона? Инвестиция. Изъятие инвестиций. Начало всего. Ему снились скалы, и левиафаны, и падение в море. Но что, если левиафаны были в Центре? И эти неопределенные формы – всего лишь очертания воспоминаний, которые никак не удается припомнить, скрытые тем, что он помнит, но помнить не должен, потому что этого никогда не было? Прыгай, произнес чей-то голос, и он прыгнул. Два забытых дня в Центре, прежде чем ехать в Южный предел, слова матери о том, что он превращается в параноика… И все это давит таким тяжким грузом, и так трудно анализировать, словно его одновременно допрашивают и Южный предел, и Зона Икс.

Привет, Джон, – произнесла у него в голове какая-то версия Лаури. – Сюрприз.

Да пошел ты!

Ты это серьезно, Джон? А я-то думал, ты знаешь, в какую игру мы играем. Игру, в которую всегда играли.

Легкие налились тяжестью, дышать стало трудно. Грейс осмотрела его, перевязала локоть и сказала:

– Ушибы грудной клетки, огромный синяк на бедре, но все заживет.

Он лежал на одеяле, смотрел в потолок с облупленной краской, испещренный бликами от свечи, а потом спросил:

– Биолог… она правда ушла?

Этот левиафан, овладевший терруаром этого острова, сделавший его частью себя. С каждой минутой он находил все меньше смысла в этом «евангелии» от Уитби. Так неровно и часто бьется сердце. Так просто сконцентрироваться на этих трех страницах, поврежденных настолько, что приходится угадывать слова или разглаживать покоробившуюся бумагу, куда проще, чем на том факте, что над головой не должно светить солнце, что с неба в любой миг может сойти кожура, обнажив небосвод, не являвшийся ни одному человеку даже в сновидениях, эту невообразимую тяжесть, в глубине которой притаился зверь, защищая его от того, о чем больно даже думать.

– Да, уже давно ушла, – сказала Грейс. – И тебя тоже тут долго не было.