Аспазия

– Ты права, Аспазия, – согласился Софокл, – высказанные тобой мысли вполне справедливы, и ты, и я, и Перикл, мы всегда будем поклоняться только свободной ясной любви и, если тебе угодно, то сегодня принесем жертву богам, чтобы священный огонь никогда не погас у нас в груди. Я хотел бы показать, что Эрот могущественный бог, но, в то же время, желаю от всего сердца, чтобы он никогда не показывал всего своего могущества ни над одним эллином. Да, еще раз повторяю, красота – это великая и таинственная сила в жизни смертных, и если ты хочешь, я готов повторить это перед всей Элладой и заставить хор петь мои последние слова в будущей моей трагедии. И когда буду я в состоянии лучше докончить эту песнь в честь Эрота, так это в то время, когда ты еще здесь! Вы не должны уходить отсюда до тех пор, пока я не напишу гимна, и вы не произнесете о нем вашего приговора.

– Ты не мог доставить нам лучшего удовольствия, – отвечал Перикл.

– А теперь, – прибавил Софокл, – простите меня, если я не услаждаю вашего зрения и слуха танцовщицами и музыкантами, так как сегодня, мне кажется, мои гости вполне удовлетворяют друг друга, и кроме того, кто осмелился бы играть на цитре перед прекрасным артистом из Милета?

– Прежде всего, ты сам, – вскричал Перикл, – тем более, что ты предлагал устроить состязание в музыке и пении, еще тогда, когда мы были на Акрополе. Принеси сюда инструменты, Софокл, для себя и для Аспазии, а затем начните состязание, в котором я буду судьей и единственным слушателем.

– Удовольствие слышать пение и игру Аспазии вполне вознаградит меня за поражение, – отвечал Софокл.

Он удалился и в скором времени принес две цитры, прося Аспазию выбрать себе одну из них.

Красавица провела пальцами по струнам, затем прелестная милезианка и любезный хозяин начали состязание песней Анакреона и Сафо, но Перикл не мог отдать преимущества ни одному из них. Когда пение кончилось, поэт и милезианка заговорили о музыке, и Аспазия высказала такие познания в дорийских, фригийских, лидийских, гиподорийских и гипофригийских стихосложениях, что Перикл с изумлением вскричал:

– Скажи мне, Аспазия, как называется человек, который может похвалиться тем, что был наставником твоей юности?

– Ты узнаешь это, – отвечала Аспазия, – когда я со временем расскажу тебе историю моей юности.

– Отчего до сих пор ты никогда не говорила о ней? – возразил Перикл. – Как долго еще будешь ты молчать о себе? Расскажи нам сегодня о себе: обстоятельства как нельзя более благоприятствуют. Софокл наш друг, так что тебе нет надобности скрывать от него что бы то ни было.

– Нет, – сказал Софокл, – как ни приятно было бы мне выслушать историю юности Аспазии, но я боюсь, что если тебе придется делить удовольствие, которое ты будешь испытывать, слушая ее рассказ, с кем-нибудь другим, то оно будет для тебя менее приятным. Кроме того, я припоминаю, что обещал не отпускать вас до тех пор, пока не сочиню гимна для хора в честь Эрота, поэтому я должен снова удалиться в одиночество и предоставить вас друг другу. Мне кажется, что если я буду сочинять гимн в то время, как у меня скрывается влюбленная пара, то этим заслужу расположение бога любви, и он вдохновит меня.

С этими словами поэт удалился.

Перикл и Аспазия снова остались одни в очаровательном благоухании и одиночестве сада, все еще возбужденные веселым разговором, прекрасным вином и музыкой. Они то прогуливались по саду, то отдыхали. Прогуливаясь, влюбленные пришли наконец вторично в скрытый плющом грот, у подножия которого катились тихие воды Кефиса, и где было прохладно даже во время полуденной жары.

Здесь Перикл начал вторично просить Аспазию рассказать ему историю ее юности. Аспазия согласилась.

– Ты знаешь, – сказала она, смеясь, – что я недостаточно стара, чтобы сделать тебе длинный, полный приключениями рассказ, но ты имеешь право спрашивать о моем прошлом и желать узнать, какова была моя судьба до тех пор, пока она не соединилась с твоей. Филимоном звали человека, о котором ты спрашивал и которому я обязана моими знаниями в искусстве музыки. Добрый Филимон! Я не думаю, чтобы я когда-нибудь могла жить с кем-нибудь в таком блаженном мире, как с ним, так как он не обращал никакого внимания на мой пол, точно также как и я на его. Ему было восемьдесят лет, а мне десять, правда, он казался на одну четверть лет моложе, а я на одну четверть старше.