Читаем Аспазия полностью

Началось пение гимнов Антигоны. Учитель хора выбивал такт руками и ногами, а иногда, под влиянием возбуждения, всем своим телом. Сам поэт часто присоединялся к нему. Он должен был руководить пением хора, так же, как и придумывать те движения, которыми оно должно было сопровождаться. Он часто отводил в сторону музыканта, схватывал сам лиру и аккомпанировал хору, чтобы иметь возможность лучше направлять как его пение, так и движения.

Как Софокл — в доме Гиппоникоса, также старался и Эврипид в доме Пирилампа, Ион — в доме Мидия, Кратинос — в доме Аристокла и другие поэты в домах других содержателей хоров, точно полководцы, одобряя и возбуждая мужество своей армии, стремясь приобрести победу на празднестве Диониса. Дома содержателей хоров были очагами, из которых возбуждение распространялось по всему городу. У каждого хора, у каждого поэта была своя партия, желавшая ему победы. Обыкновенное, в подобных случаях, возбуждение афинян на этот раз было доведено до предела. Как Гиппоникос, так и Пириламп употребляли все старания, чтобы обеспечить себе победу, и их соперничество, которое каждый день грозило перейти от слов к действиям, давало большую работу афинским языкам. Государственные дела, известия из колоний, сделки в Пирее, все было отложено в сторону, и, если бы афинский флот приготовился к морскому сражению, то и тогда в эти дни о нем говорили бы менее, чем о Гиппоникосе и Пирилампе. Однако в Агоре нашлись двое людей, которые разговаривали совсем о других делах, а не о Гиппоникосе и Пирилампе. Эти люди были Перикл и Анаксагор.

— Ты задумчив, — говорил мудрец своему другу, — заботят ли тебя какие-нибудь новые государственные планы? Или же у тебя на сердце лежит прекрасная женщина?

— Может быть то и другое, — отвечал Перикл. — Как было бы прекрасно, если бы человек мог обходиться без женщины, мог нераздельно отдать себя государственным делам или мудрости, или какому-нибудь другому серьезному и великому делу.

— Человек может обойтись без женщины, может обойтись без всего, — с особым ударением сказал Анаксагор и начал развивать мысль, как хорошо относиться ко всему равнодушно.

Перикл спокойно и кротко слушал мудреца, хотя далеко не имел вида человека, убежденного в том, что слышал.

— Если, — заключил Анаксагор в конце своей речи, — ты не можешь обойтись без женщины, то, обдумав все, мне кажется, твоя жена Телезиппа, годится так же, как и всякая другая — она родит тебе детей, чего же ты желаешь от нее более?

— Ты, кажется, знаешь хорошо, — возразил Перикл, — как она суеверна, как ограничен ее ум. Может быть, это еще можно было бы перенести, если бы она была кротка, но эта женщина постоянно противоречит мне, постоянно оскорбляет мой ум и сердце. Когда, еще прежде, мне приходило много раз в голову подарить ей какое-нибудь красивое платье или что-нибудь такое, что могло бы украсить дом или ее саму в моих глазах, она всегда была недовольна и говорила: «Разве я для тебя настолько недостаточно красива, что ты хочешь, чтобы я украшала себя? Если я не нравлюсь тебе такой, какая я есть, то не хочу нравиться тебе и украшенная». Разве можно говорить глупее и менее женственно? Разве самые молодые и красивые женщины не любят украшать себя для возлюбленных? И разве не вполне естественно желание влюбленного или супруга украшать избранную им женщину? И во всем, что касается любви, она вела себя с таким слепым упрямством, которое сделало бы некрасивой самую прекрасную женщину. Наконец, ты знаешь, что я почти до страсти люблю чистоту, а часто случалось, что подставляя губы для поцелуя, она пачкала мне рот грязью и остатками пищи, снятыми поцелуем с детей. И это не кажется ей неестественным! Но разве мать не должна быть в то же время и супругой? Неужели умная и чувствительная женщина не может соединить в себе то и другое? Что же касается материнской любви, то это чувство естественно и для животных. Разве не сам ты говорил, что только сознание отличает людей от остальных животных?

— В этом отношении ты вполне прав, — заметил Анаксагор. — Что же касается различных украшений и красивых платьев, которых Телезиппа не желает принимать, то все это, с точки зрения рассудка, — глупости и излишняя роскошь. Но женщина — всегда женщина, и я, во имя мудрости, говорю тебе: оставь твои мечты о прекрасной милезианке Аспазии.

— Разве я виноват, — возразил Перикл, — если красота на земле более могущественна, чем мудрость?

В день этого разговора случилось нечто такое, что, если бы Перикл случайно видел это собственными глазами, заставило бы его задуматься и, может быть, несколько поколебало бы веру в достоинства милезианки, и уменьшило бы его страсть к ней, как вода, вылитая на огонь. От Аспазии к поэту Софоклу и обратно от него к милезианке, много раз были посылаемы тайные послы, один раз сам поэт в вечерних сумерках прокрадывался в дом к подруге Перикла. На этот раз Аспазия возвратилась к себе домой в сопровождении мужчины, которого соседи в потемках приняли за Перикла, но это был Софокл.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза