Асмодей нашего времени

Сказать по правдѣ, такъ и Онисимъ-то Сергеевичъ порядочный колпакъ. Мы слышали разговоръ его съ Софьинымъ – это странное сочетаніе истиннаго родительскаго чувства съ непостижимой и непростительной безпечностью; были свидѣтелями горячаго, но не совсѣмъ благоразумнаго заступничества его за Софьина предъ посѣтителями Клуба: но на томъ вѣдь все и кончилось. Онисимъ Сергеичъ, пойманный въ расплохъ такимъ неожиданнымъ событіемъ, напалъ на одну мысль – помѣшать дуэли, которая могла повредить репутаціи Marie, не подумавъ о томъ нисколько, что "злые языки страшнѣе пистолета", и что имя его дочери все-таки будетъ гулять въ толпѣ, изорванное сплетнями, клеветой и насмѣшкой. Онъ безошибочно разсчиталъ на благородство и твердость нравственныхъ правилъ Софьина: но и тутъ опять не поразмыслилъ о той великой жертвѣ, какую заставляетъ приносить человѣка, живущаго въ обществѣ и неизбѣжно подчиненнаго его драконовымъ законамъ. Достигнувъ желаемаго, хоть и съ ущербомъ чести и спокойствія неосторожно-снисходителыіаго человѣка, Онисимъ Сергеичъ успокоился, а перебранка съ клубскими почти убѣдила его въ томъ, что главное съ его стороны уже сдѣлано, что осталось ужь пустое – разбить враждебныя Софьину мнѣнія, засѣвшія по угламъ гостиныхъ и въ тиши кабинетовъ. Но одному только Небѣдѣ не могла быть понятною ошибка такого взгляда…. Разтративъ весь запасъ энергіи, Небѣда пустился кстати и некстати декламировать апологіи Софьину, и не видя возраженій и горячихъ репликъ, самъ началъ помаленьку ослаблять сильныя мѣста своихъ апологій, думая этимъ окончательно преклонить противниковъ на сторону своего protegée, и кончилъ тѣмъ, что и самъ сдѣлался смѣшнымъ и Софьина съ ногъ до головы облѣпилъ грязью. Въ первые дни, встрѣчаясь съ Пустовцевымъ, Небѣда отворачивался отъ него и даже не хотѣлъ приподнимать шляпы на его вѣжливый поклонъ, – и опять попалъ въ смѣшную ошибку, показавъ себя разобиженнымъ ребенкомъ. Не далѣе однакожь, какъ черезъ недѣлю, на четвергѣ у Трухтубаровыхъ, Небѣда, по нарочитому старанію хозянна, усѣлся съ Пустовцевымъ въ страстно-любимый имъ ералашъ, и къ концу игры весело уже разговаривалъ съ своимъ недругомъ; ибо Пустовцевъ, всегда ловкій и находчивый, умѣлъ и въ этотъ разъ поддѣлаться къ Небѣдѣ, то открывая ходъ съ той карты, которая рѣшительно наклоняла игру въ пользу Онисима Сергеевича, то дѣлая намѣренныя ошибки, отъ которыхъ Небѣда приходилъ въ восторгъ и увѣрялъ всѣхъ и каждаго, что онъ не узнаетъ Валеріана Ильича, и что теперь онъ – Небѣда просто непобѣдимъ. Послѣ ужина, когда Онисимъ Сергеевичъ, подъ вліяніемъ любимаго имъ лафита, началъ говорить о Софьинѣ, разчетливый Пустовцевъ изъявилъ сожалѣніе о произшедшемъ между ними такъ кстати, обвинилъ себя, по видимому, такъ искренно, что Небѣда крѣпко пожалъ ему руку и просилъ забыть все, и даже, если можно, помириться съ Софьинымъ. Всѣ видѣвшіе и слышавшіе это въ одинъ голосъ назвали Небѣду простофилей, а Пустовцева умнымъ и ловкимъ человѣкомъ.

Въ семействѣ своемъ Онисимъ Сергеичъ тоже сбился, какъ говоритъ Созонтъ Евстафьевичь Тошный, "съ пантелыку". Первый день онъ бродилъ по комнатамъ, будто потерянный, сердито поглядывалъ на всѣхъ, отбивая тѣмъ у всякаго охоту заводить съ нимъ разговоръ, и угрюмо принималъ предупредительныя услуги Соломониды Егоровны, которая, и безъ умысла, разсыпалась передъ нимъ мелкимъ бѣсомъ. Нѣсколько разъ подходилъ онъ къ постели, на которой лежала Marie; физіономія его выражала при этомъ что-то рѣшительное: но больная боязненно взглядывала на отца, и мгновенно изчезало съ лица его грозное выраженіе; взявъ руку любимой дочери, онъ наклонялся къ ней и спрашивалъ тихимъ и мягкимъ голосомъ: "ну что, лучше ли тебѣ, Маша?" Отъ радости не зналъ старикъ что и дѣлать, когда Marie вышла въ первый разъ послѣ болѣзни въ гостиную. Сказать по правдѣ, и хороша же она была! Спальный чепчикъ такъ мило шелъ къ этому немножко поблѣднѣвшему личику; бѣлый подроманъ, стянутый пунцовымъ кушакомъ, такъ обольстительно драпировалъ свободными складками ея чудесную фигурку; уютненькая ножка, шаловливо высвободившись изъ просторной туфли, такъ живописно рисовалась на голубомъ фонѣ мягкаго ковра, что и не отцовское сердце растаяло бы, какъ ледъ среди лѣта. За тожь и Онисимъ Сергеичъ былъ самъ не свой: онъ садился возлѣ дочери, обнималъ ее и цаловалъ такъ нѣжно, что Marie не могла удержаться отъ слезъ. Самъ старикъ однажды чуть не расплакался, и въ какомъ-то опьяненіи задушевнаго восторга почти прокричалъ: "выздоравливай, Маша, право, выздоравливай! Пиръ задамъ! Всѣхъ приглашу, кого только пожелаешь! Знать не хочу никого и ничего!"