– Жоржъ! подхватила Соломонида Егоровна, желая остановить его.
– Ну, что? Развѣ нельзя сказать? А вотъ скажу же: Marie. Да нечего крутить головой-то, нечего!
Софьинъ улыбнулся; но что было въ этой улыбки, опредѣлить трудно. Можетъ, онъ улыбнулся настойчивости дерзкаго мальчишки, можетъ, нѣжной слабости матеря, а можетъ быть… впрочемъ трудно сказать, чему онъ улыбнулся. Но горько-насмѣшлива была эта улыбка…
– Вотъ, батенька, продолжалъ Жоржъ, какъ у насъ занимаются-то! Не одѣваемся до полудня, и цѣлыя утра просиживаемъ да сочиняемъ портреты, – ей-богу! Пожалуй, срисуемъ и васъ, только съ преогромнымъ носомъ. Да, батенька! Marie написала Пустовцева и въ мундирѣ, нарисовала и во фракѣ, и въ пальто, и въ дрожкахъ, и верхомъ, и въ профиль и en face, – да-съ; она говоритъ, что занимается этимъ con amore, какъ настоящая художница. Вотъ у насъ какъ!
Соломонида Егоровна сидѣла, какъ на иголкахъ, находя себя въ полной невозможности остановить безпощадную болтовню неугомоннаго негодяя. Софьинъ тоже выискивалъ случай, какъ бы откланяться такой честной компаніи и въ душѣ проклиналъ себя и свой неудачный выѣздъ. Въ гостиную вошла Елена, – и странно! въ движеніяхъ ея Софьинъ не замѣтилъ ни прежняго фанфаронства, ни оскорбительной небрежности. Напротивъ, Елена показалось ему какъ будто скромнѣе и тише.
– Bonjour, monsieur Софьинъ, сказала она, черезчуръ вѣжливо, подавая руку. Какъ долго мы лишены были удовольствія васъ видѣть! Не спрашиваю о причинахъ. Ваши потери такъ велики, вашъ постъ такъ важенъ, ваши занятія такъ многосложны и разнообразны, что нѣтъ мудренаго, если вы чуждаетесь свѣта.
Софьинъ не могъ не замѣтить, что и эта тирада хорошо подготовлена. – Благодарю васъ, Елена Онисимовна, отвѣчалъ онъ, за такое высокое понятіе обо мнѣ и о моихъ занятіяхъ; но дѣло объясняется проще, я иногда хандрю, и потому прячусь отъ людей съ моей кислой физіономіей.
– Навѣрно, пишете что нибудь?
– Нѣтъ-съ, не пишу, а только поправляю да подписываю доклады, которыя подаетъ мнѣ секретарь.
– Ахъ, какая проза!
– Могу васъ увѣрить, что въ жизни она нужнѣе всякой поэзіи.
– Вы ли это говорите, monsieur Софьинъ?
– А почемужь бы именно мнѣ не говорить этаго?
– Вы поэтъ въ душѣ.
– Э, Боже мой, кто изъ насъ не поэтъ въ душѣ, и еще въ молодости?
– Но я имѣла удовольствіе читать произведенія вашего пера.
– Прибавьте, дурно очиненнаго. Это, Елена Онисимовна, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего, о которомъ мнѣ и вспомнить непріятно,
– Какая скромность! Извините однакожь, если я вамъ не повѣрю… Впрочемъ, скромность прилична генію.
– Извините и меня, Елена Онисимовна, если я ваши слова приму за насмѣшку.
– Елена моя, подхватила Соломонида Егоровна, умѣетъ держать себя въ какомъ хотите обществѣ, и насмѣшекъ ceбѣ не позволяетъ.
Такая неумѣстная, грубая и мѣщанская выходка барыни привела въ смущеніе даже Елену; а о Софьинѣ и говорить нечего. Онъ едва удержался отъ рѣзкаго отвѣта, и потупивъ голову, скрылъ такимъ образомъ поблѣднѣвшее отъ гнѣва лицо.
– Такъ вы отказываетесь отъ геніальности? сказала Елена.
Софьинъ взглянулъ на свою собесѣдницу, думая прочесть въ глазахъ ея дѣйствительно злую насмѣшку: но вмѣсто того встрѣтилъ умоляющій взглядъ, которымъ дочь понятно вымаливала прощеніе своей тупоголовой матери.
– Я былъ бы, отвѣчалъ онъ, слишкомъ глупъ, чтобъ почитать себя за какой нибудь даже талантъ, не только что за генія.
– Позвольтежь вамъ сказать, что вы несправедливы къ себѣ; ваши стихи….
– Хи, хи, хи, прокричалъ Жорженька, который во все это время выводилъ что-то на рисункѣ, употребивъ вмѣсто карандаша стеариновую свѣчу, которую оборотилъ онъ вверхъ ногами, и работалъ нагорѣвшей свѣтильней. – И вотъ тутъ, maman, продолжалъ онъ, тоже выходитъ хи, хи. Смотри, это усы, а это бакены. Теперь и сама Маша не узнаетъ своего Пустовцева.
Жоржъ повернулся на одной ногѣ и вырвавъ изъ рукъ матери листокъ, побѣжалъ къ боковымъ дверямъ и чуть было не сбилъ съ ногъ входившую Marie.
– Сумасшедшій! сказала она.
– Сама ты такая! За тожь на – вотъ, гляди, – хорошъ теперь твой Пустовцевъ?
Онъ показалъ сестрѣ рисунокъ, но Marie съ гнѣвомъ оттолкнула его и вошла въ гостиную.