Асмодей нашего времени

– Какъ же вамъ понравился квартетъ? сказалъ Пустовцевъ, подходя къ Marie съ другой стороны; на сжатыхъ губахъ его бродила злая усмѣшка.

– Квинтетъ развѣ, отвѣчала Marie съ улыбкой.

– Какъ квинтетъ?

– Вы же держали пятую партію.

– Ни ужь-то?

– Да, если только слухъ меня не обманываетъ.

– Такъ какъ же вы находите, пожалуй, хоть квинтетъ нашъ?

– Кромѣ пятой партіи, шелъ хорошо.

– А пятая?

– Очень плохо. Вѣрно не приготовлена, какъ надо.

– Вы злы сегодня.

– Немножко.

– Отъ чего это?

– Вѣрно отъ того, что съ вами долго сидѣла; научилась отъ васъ.

Софьинъ, проходя мимо столика съ нотами, остановился и взялъ въ руки первопопавшуюся тетрадь.

– Нельзя ли узнать другой причины? сказалъ Пустовцевъ.

– Можно, только я не совѣтовала бы вамъ.

– Вы этимъ больше возбуждаете мое любопытство.

– И вы не разсердитесь?

– Могу ли подумать?

– Вы невоздержны на языкъ, сказала Marie, и быстро повернувшись, пошла въ гостиную.

– Какъ дурно она воспитана! проговорилъ Пустовцевъ, презрительно пожавъ плечами и заложивъ руки въ карманы.

– Что, батенька Валеріанъ Ильичъ, видно щелкнула да и полетѣла! сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, который вѣчно ужь слѣдилъ глазами за какою нибудь изъ своихъ дочерей; это не былъ ревнивый, подозрительный надзоръ, а простодушное любованье тѣмъ, что утѣшало и радовало преклоняющійся вѣкъ его, что еще ни разу не обмануло его надеждъ и ожиданій. – Вѣдь вотъ что значитъ на людяхъ-то! Развернулась себѣ, какъ ласточка, и вьется и щебечетъ. А кротость, ангельская кротость! Вонъ поглядите, она опять ужь съ Владиміромъ Петровичемъ.

Въ залу вошелъ Каначини. Онисимъ Сергеевичъ отправился къ нему навстрѣчу. Всѣ присутствовавшіе, и особенно музыканты, обратили на заѣзжаго гостя любопытствующіе взоры. Это былъ человѣкъ съ огромными претензіями на оригинальность; длинные волосы его, какъ видно, никогда не знали ножницъ и мотались космами до самыхъ плечей; маленькій галстучекъ едва охватывалъ длинную его шею; послѣдней моды фракъ застегнутъ былъ на среднюю пуговицу, которая не безъ умысла вдѣта была не въ соотвѣтствующую ей петлю, и отъ того одна половина фрака казалась короче другой. Самъ Пустовцевъ, не обратившій сначала на Капачини никакого вниманія и небрежно игравшій часовой цѣпочкой, посмотрѣлъ на него пристально, и потомъ отвернувшись съ насмѣшливой улыбкой, запѣлъ что-то подъ носъ себѣ.

– А мы безъ васъ ужь и на квартетикъ осмѣлились, сказалъ Онисимъ Сергеевичъ, представивъ гостя Соломонидѣ Егоровнѣ, которая на глубокій поклонъ его отвѣтила одва замѣтнымъ движеніемъ головы.

– Ja, quartetto.

– Ну да, свои, батюшка! Не взыщите, какъ умѣемъ.

– Умѣимъ-ja. Das ist ouverture?

– За границей не бывали.

– Са граница? Nein, ich hab\' ihm nichgt gehört ca граница.

– Вы ужь намъ одни сыграете что нибудь.

– Нибуть-ja.

Онисимъ Сергеевичъ чувствовалъ себя въ крайне затруднительномъ положеніи. Онъ оглядывался по сторонамъ, какбы выбирая мѣсто, куда бы улепетнуть. Пустовцевъ видѣлъ это и хохоталъ безъ церемоній. Владиміръ Петровичъ подошелъ къ артисту и заговорилъ по нѣмецки. Бѣдный чужеземецъ обрадовался такой находкѣ и крѣпко пожималъ руку Софьина.

– Фу, чортъ побери! говорилъ Онисимъ Сергеевичъ:– ажно потъ прошибъ. Да гдѣ это Маша? Нѣтъ, чтобъ отца выручить!

– Чтожь тебѣ все Маша да Маша? сказала Соломонида Егоровна: Елена же тутъ.

– Елена, – ей говорить по нѣмецки только съ тобой да со мной, рѣзко отвѣчалъ Онисимъ Сергѣичъ. Гдѣ ты пропадала? продолжалъ онъ, останавливая Marie, которая несла какія-то поты.

– Я, папа, ходила къ себѣ въ комнату.

– Ходила, за чѣмъ?

– Взять ноты.

– Какія?

– Для пѣнья.

– Чтожь ты пѣть чтоль хочешь?

– Нѣтъ; Владиміръ Петровичъ хочетъ посмотрѣть…

– То-то посмотрѣть! А тутъ отцу-то по нѣмецкому пришлось было ломаться.

Капачиви сдѣлалъ громкій ритурнель. Всѣ усѣлись по мѣстамъ.