Аскольдова тризна

И тут корова Земун пошла в поля синие и начала есть траву ту и давать молоко. И потекло то молоко по хлябям небесным, и звёздами засветилось над нами в ночи. И мы видим, как то молоко сияет нам, и это путь правый, и по иному мы идти не должны.

И было так. Потомок, чувствуя славу свою, держал в сердце своём Русь, которая есть и пребудет землёй нашей. И её мы обороняли от врагов, и умирали за неё, как день умирает без солнца. И тогда становилось темно, и приходил вечер, и вечер умирал, и наступала ночь. А в ночи Велес шёл в Сварге[4]по молоку небесному, и шёл в чертоги свои, и к заре приводил нас до врат (Ирия). И там мы ожидали, чтобы начинать петь песни и славить Велеса от века до века, и храм Его, который блестит огнями многими, и стояли мы (пред ним) как агнцы чистые. Велес учил праотцев наших пахать, и злаки сеять, и жать солому на полях страдных, и ставить сноп в жилище, чтить Его как Отца божьего.

Отцам нашим и матерям — слава! Так как они учили нас чтить богов наших и водили за руку стезей правой. Так мы шли и не были нахлебниками, а были русскими — славянами, которые богам славу поют, и потому суть славяне».

Издревле они полагали: уж коль огонь костров и смоляных факелов, домашних очагов и кузнечных горнов взмывает вверх — к небу, значит, он родился от молний, солнца и света... Значит, небо — мать и отец краде — огню погребальному, на котором сжигали умерших и посредством которого освобождалась из тела покойника душа и улетала в Ирий; без пламени не обходились и тризны[5].

Раскалённой полосой железа, вынутого из горна, догорал, затухая, день. Из окна дедовой горницы Рюрик зрил медленное угасание вечерней зари, и невесёлые мысли с приближением темноты приходили к нему.

Княжение в Новгороде складывалось не так, как думалось поначалу и как говорила мать Умила, напоминая слова своего отца — старейшины Новгорода Гостомысла, что «земля новгородская угобзится[6] княжением её сына», то есть Рюрика. Да пока не угобзается: не удобряется, не сходит на неё добро.

А тут ещё объявился с берегов Холодного (Норвежского) моря двоюродный брат (Водим). Поселился с дружиной в Старой Ладоге и, наезжая сюда, в Новгород, мутит посадских, пользуясь тем, что они осерчали на Рюрика. А осерчали они после того, как средний внук Гостомысла объявил себя князем. Да ведь поначалу и не возражали — сами перед мостом через Волхов кричали: «Да здравствует князь!» — и приносили жертвы стоявшему здесь Перуну. Но когда вопреки новгородской «Правде» (законам Народного веча) Рюрик на княжеских стягах и корзно[7] повелел начертать сокола, стрелою падающего с высоты полёта на жертву, то тут, кажется, новгородцы озверели[8]... Но то новгородцы! А обида Водима состояла в том, что Рюрик не наделил его землёй. Да что там землёй! По праву властвовать в Новгороде после смерти Гостомысла следовало ему — сыну старшей дочери старейшины и норвежского ярла[9]. Сие и внушает рассерженным новгородцам Водим. К тому же имя его с громкой приставкой — Храбрый. Заработана она не просто так, а в тяжёлом морском походе на остров Эйрин[10].

«Чтобы пресечь волнения народа, может, сделать Водима соправителем? — подумал Рюрик. — Княжат же в Киеве два брата и — ничего...»

В горницу закрадывалась темнота; багрянец на небе исчез, на землю опускалась ночь.

   — Зажгите светильники и позовите на ужин послов киевских, — повелел Рюрик одному из рынд[11] и, видя его недоумённый взгляд, пояснил: — Да, да... Будем здесь вечерять.

Затрещали фитили в настенных сальниках; слабый огонёк от них выхватил склонённую над столешницей часть правой заострённой скулы новгородского князя, угол безусого рта и узкую, чуть подрагивающую линию высокого лба со спущенной на выпуклый глаз русой чёлкой.