Артем Гармаш

— Ну! Не о сегодняшнем дне речь идет, — отмахнулся Артем и, немного помолчав, добавил, как бы про себя: — Не о сегодняшнем, да и не о завтрашнем.

— Ага, ну тогда дело иное.

— Про Мирославу ты упомянул, — после молчания снова сказал Артем. — Не слепой, говоришь. Не слепой и я.

— Тем лучше.

— Но ты не думай, что у нас с ней разговор про это был. Ни слова! Только позавчера, в последнюю, можно сказать, минуту, когда ночью я занес документы свои в партийный комитет. Вышли вместе. Уже в подъезде стояли… Собственно, я сам и спровоцировал ее на это — растрогался! А если проще — гайка отошла какая-то… Теперь самому совестно… Не знаю, как в глаза ей посмотреть! Не то чтобы я ее не любил…

— Э, то уже не любовь, коли пошел вилять…

— Я не виляю… Я просто сам хочу разобраться в этом. Не те у меня к ней чувства, чтобы можно было, как говорится, «клин клином»… Это было бы полным к ней неуважением. Разве не так? Ведь даже рубец на сердце у мужчины для женщины, как, впрочем, и наоборот, вещь ого какая неприятная! А что ж говорить, если эта болячка еще, по сути, не зарубцевалась как следует. Не наступило еще время… А я… Ну, поспешил, одним словом.

Долго не спали они в эту ночь, два друга, никак наговориться не могли перед разлукой. Потом, словно сговорившись, замолкли. И долго еще лежали, каждый углубившись в свои мысли, и вздыхали, и ворочались с боку на бок. Только перед рассветом уснули.

XXIV

Проснулся Артем от гудков. Кузнецов уже встал — мылся под умывальником. Мать Михайла что-то стряпала. Артем спустил ноги с кровати и сидел, беспомощно глядя перед собой. Кузнецов, вытирая лицо полотенцем, взглянул на него.

— О чем задумался, Артем?

— Вот когда по-настоящему почувствовал я, как трудно Тымишу, бедняге. С одной рукой…

Кузнецов стал помогать ему обуваться. Аккуратненько обернул портянкой ногу — как куколка стала! Потом поднял лицо и сказал:

— Хороший Тымиш парень. Твердый, стойкий, видно. Я так думаю, что членом партии мог бы свободно быть. Будешь на селе — подумай об этой. Кстати, как это тебя вчера угораздило…

— Ты о чем? — спросил Артем. — О Грицьке? Но он же меня вывел из терпения!

— Чем?

— Без малого год, как революция, а он все присматривается!

— Ну и что ж? И хорошо, что присматривается. Значит, надо человеку помочь. А ты что? Не хватило терпения, говоришь? Нет, Артем, терпением ты запасись. Это тоже оружие!

— Народ зашевелился, — сказала хозяйка, смотревшая в окно. — Садитесь завтракать.

Кузнецов быстренько перекусил. Одевшись, попрощался с хозяйкой, поблагодарил за гостеприимство. Потом подошел к Артему.

— Ну, Артем, — сказал он, сдерживая волнение, — ночью ты спрашивал меня, встретимся ли мы. Не помню, что я тебе сквозь сон ответил. Встретимся, должно быть. А впрочем, кто знает! Давай на всякий случай попрощаемся. Как друзья.

Обнялись крепко, поцеловались. И ушел Кузнецов.

Тоска сразу овладела Артемом. Не раз в своей жизни приходилось ему разлучаться с друзьями, но никогда после расставания не было так тяжело у него на душе, как в этот раз… Только когда вернулся Михайло с ночной смены, Артем немного оживился. Михайло стал рассказывать про вчерашнюю схватку заводских красногвардейцев с гайдамаками.

— Хорошо, когда у руководства голова на плечах, да еще и не одна! — говорил он, веселый и довольный. — Представь себе только — если бы Иванов сам не остался на заводе и не задержал бы красногвардейцев, а пустил их на демонстрацию! Что б из этого вышло?! Ведь целая сотня гайдамаков пыталась на завод пробиться. Ну, им и дали! Хотя, собственно, настоящего боя и не было. Они сразу же откатились, залегли. Полчаса, правда, еще постреляли. Но это больше для виду, для атамана, чтобы слышал из своего салон-вагона, чтобы знал, какие они у него… орлы!

Позавтракав, Михайло сразу лег спать. И снова Артем один со своими мыслями. Даже матери Михайла не было дома — пошла в очередь за хлебом. Слонялся по комнате и места себе не находил, пока не пришла Таня Клочко сделать перевязку. Молодая, веселая, нащебетала с три короба. О Сергее приятную весточку принесла — была сегодня у него в больнице, узнаёт уже! Потом ушла Таня — опять один. Нет, все же скверная штука одиночество! А как же по нескольку лет в одиночках сидели? Он подошел к полочке и стал выбирать что-нибудь почитать…