Арсик

Я походил по залам, посмотрел Рембрандта, итальянцев, поднялся на третий этаж. Там я неожиданно встретил своих лаборанток Катю и Шурочку. Они стояли перед картиной Гогена. Я быстро прошел за их спинами в следующий зал и наткнулся на Игнатия Семеновича. Старик смущенно потупился и пустился в длинные объяснения, почему он здесь. Как будто это требовало оправданий.

– Я тоже люблю иногда сюда приходить, – сказал я.

Мы разошлись. Картины больше не интересовали меня. Я размышлял над этим совпадением. Я хорошо знаю теорию вероятности. Она допускает такие вещи, но редко. Потом я придумал логическое объяснение. Репродукции Арсика сделали свое дело. Своим молчаливым присутствием на стенах они пробудили в нас интерес к живописи. Оставалась маленькая загвоздка. Почему мы все пришли в Эрмитаж одновременно? Но в конце концов, почему бы и нет! Выходной день, на неделе мы заняты, так что все понятно.

На следующий день репродукции исчезли со стен. Арсик снял их все до единой и сложил в шкаф. Потом он долго возился с доской, прилаживая к ней источники света и разные фильтры, с помощью которых он облучал лук.

Шурочка и Катя трудились над моей установкой, водя пальцами по схеме. При этом они успевали что-то обсуждать. Мелькали мужские имена и местоимение «он». Игнатий Семенович читал журналы и делал выписки. Время от времени он жаловался, что пухнет голова. Меня это особенно раздражало.

– Между прочим, красный цвет не имеет никакого отношения к любви, – сказал вдруг Арсик.

Лаборантки тут же прекратили работу и уставились на Арсика. Тема любви была для них животрепещущей.

– Арсик, поясни свою мысль, – сказала Катя.

– Любовь – это нечто желто-зеленое, – продолжил Арсик. – В основном три спектральные линии.

– Желто-зеленое! – возмутилась Шурочка. – Ты, Арсик, ничего в любви не понимаешь!

– Совершенно верно, – сказал Арсик. – Но длины волн, соответствующие любви…

– Арсений, – сказал я. – Не отвлекай народ по пустякам.

Теперь уже лаборантки с возмущением уставились на меня. Они, конечно, полагали, что любовь важнее измерительного устройства, над которым они корпели. И вообще важнее всего на свете. Эта мысль старательно насаждается искусством, литературой и средствами массовой информации. По радио только и слышно, как поют «Любовь нечаянно нагрянет…», «Любовь – кольцо, а у кольца начала нет и нет конца…» и прочую галиматью. Любовь между тем встречается так же редко, как талант. Никакие песенки не помогут стать талантливым в этом вопросе. То, что так занимает моих лаборанток, имеет отношение только к продолжению человеческого рода. Я глубоко уверен, что он будет продолжаться и впредь без сомнительных украшений естества дешевыми мотивчиками и ссылками на любовь при каждом удобном случае.

– Очень странно, Геннадий Васильевич, – заметила Шурочка. – В вашем возрасте встречаются мужчины, которые еще способны любить.

– Зато в вашем возрасте, Шурочка, редко встретишь человека, способного думать и рассуждать. К сожалению, – сказал я.

– Подумаешь! – обиделась Шурочка. – И носитесь со своим умом, никому он не нужен.

– Диспут окончен! – объявил я. – Все обсуждения переносятся на послерабочее время.

В лаборатории стало тихо. Шурочка и Катя демонстративно работали. Арсик припал к окулярам установки, крутя пальцами какие-то ручки. Глаза его были закрыты окулярами, но рот расплывался в блаженной улыбке. Потом губы сложились трубочкой, и Арсик издал звук, похожий на поцелуй.

– Я вас любил, любовь еще, быть может… – сказал он.

– Арсений! – негромко, но внушительно сказал я.

Арсик оторвался от окуляров. В глазах его была безмятежная мечтательность. Она совершенно не соответствовала моим представлениям о работе, физике, деловой атмосфере и научном прогрессе. Она не соответствовала также моему настроению. Уже два месяца мы топтались на месте. Мы транжирили время. У меня даже появилась мысль, что все мы ждем пенсии, как Игнатий Семенович. Не все ли равно, сколько ждать: два года или тридцать лет? Все эти соображения действовали мне на нервы и выводили из себя.

– Будь любезен через три дня представить мне письменный отчет о проделанной работе, – сказал я Арсику.

Самое интересное, что больше всех испугался Игнатий Семенович. Он сделал сосредоточенное лицо, стал рыться в столе, достал кучу толстых тетрадей с закладками, всем своим видом изображая деятельность. Арсик же, не меняя позы, протянул руку вниз и вынул оттуда листок бумаги. Он черкнул на нем несколько строк, изобразил какую-то схему и, подойдя ко мне положил листок на мой стол.

– Вот, – сказал он. – У меня готово.

Там было написано.: «Отчет о проделанной работе. Появилась одна идея. Оптическое запоминающее устройство». Дальше шла схема и несколько формул.