Арсенал эволюции

Дело в том, что, по идее, делать мне в подвале было абсолютно нечего, потому что хозяйка квартиры, которую я снимал, своим подвальным отсеком пользоваться запретила и ключ от него забрала.

Избавиться от бабушек получилось просто и с изяществом. Я глянул на них и скорчил недоумевающую гримасу:

— Что же это вы, кумушки? Палыч-то помер, а вы тут сидите! — Получилось взволнованно и укоризненно.

— Да ты что?! — Водрузив от удивления брови повыше, вся тройка с оханьями да причитаниями покинула место базирования и устремилась в подъезд.

Сработало, как я и рассчитывал: больше мне никто не мешал. Дверь открылась бесшумно, и передо мной распахнулся черный зев подвала, обдав запахом сырости и человеческих выделений — опять где-то прорвало трубу.

Поминая наших доблестных сантехников добрым словом, я водрузил фонарик на лоб, включил самый мощный режим и прикрыл за собой дверь. Стены и лестница, ведущая вниз, в так называемый вестибюль, озарились голубоватым свечением. Я спустился, внимательно всматриваясь в пол, но вокруг было сухо — видимо, трубу прорвало незначительно.

Один раз я все-таки здесь бывал, когда помогал Вадику вытащить мотоцикл, поэтому более-менее ориентировался в пространстве. Прямо передо мной в вестибюле на стене висел бесполезный выключатель (хоть бы и его кто-нибудь свинтил вместе с лампочками — только глаза мозолит), а в стороны отходили два коридора, вдоль которых располагались двери в отсеки. Через пару метров оба коридора поворачивали вперед, а затем шли навстречу друг другу, образуя замкнутый квадрат. Осталось найти отсек соседа: всего их было пятнадцать — по одному на каждую квартиру в подъезде.

Я двинулся по левому крылу, запихивая одолженный ключ во все замки подряд. Лишь когда я обошел все по кругу и почти вернулся обратно к бессмысленному выключателю, нашлась нужная дверь. Щелкнул замок, скрипнули завесы, и луч фонарика выхватил деревянные стеллажи вдоль стен, уставленные разнокалиберными банками с соленьями. Посредине валялся всякий хлам, состоящий из мешков с картошкой и прочими корнеплодами, деревянных ящиков, картонных коробок и пустых жестяных банок из-под краски. Венчали сию пирамиду наиболее необходимой в хозяйстве утвари, естественно, поломанные лыжи и ржавый велосипед.

Я с энтузиазмом принялся разгребать накопившийся с момента заселения мусор. Самым обидным в этой ситуации было насмешливое осознание того, что если долбаный меч Палыча существовал только на просторах его шизоидного сознания, то в качестве компенсации за моральные и физические усилия отсюда можно будет стырить разве что банку с помидорами.

Вскоре из-под груды пустых мешков показалась узкая длинная коробка, сколоченная из обшарпанных трухлявых досок, закрытая такой же «надежной» крышкой с замком. Неужели в подобном сейфе можно хранить что-то действительно ценное? Но раз уж добрался, почему бы не попробовать. Минут пять я ковырялся самопальным ключом в не менее самопальном замке и уже совсем собрался отчаяться, когда коварный механизм наконец поддался. Коробка меня обрадовала грудой тряпья и рамкой с портретом великого вождя мирового пролетариата. Однако не зря же Палыч говорил про двойное дно! Без зазрения совести я вытряхнул все добро на пол (все равно Мария Федоровна уберет, если доберется, конечно) и продуманно взвесил на руках то, что осталось. К моему сожалению, коробка весила немного — примерно столько, сколько и должна весить куча ссохшегося дерева. С последней надеждой я встряхнул этот кусок антиквариата, как дети трясут яйцо киндер-сюрприза, но проклятый деревянный монстр отозвался лишь тишиной!

Смачно выругавшись, я все-таки полез ковырять дно злосчастной коробки. После пары неудачных скребков мой ноготь зацепился за маленькую выемку, и деревяшки слегка сместились. Теперь под них свободно могли залезть пальцы. Я схватился за освободившийся край и выдрал доски к чертовой матери. Под ними плотным слоем лежали опилки, в которые я нетерпеливо, как под блузку грудастой красавицы, запустил свои руки, но в тот же миг с воплем выдернул. На большом пальце правой руки красовался неглубокий порез, но кровь сочиться еще не начала — признак чрезвычайно острой заточки.