Аромат времени. Философское эссе об искусстве созерцания

Эта некогда укоренившаяся в быту крестьян модель сна стала исчезать в XVII столетии, когда мещане и др. начали освещать свои дома с наступлением темноты. Теперь вместо сна можно было занимать вечера или даже придумывать какие-то занятия на ночь. Тем самым время отхода ко сну отодвинулось, и вместо двух этапов отдыха люди стали практиковать бесперебойный сон. При этом данный режим сохранялся в привычках отдельных людей. Спустя века, когда кому-то удавалось получить хотя бы разовый опыт такого двухэтапного сна, человек был невероятно счастлив. Юханнисон приводит в пример того, что эти практики были возможны спустя пару столетий, воспоминания Роберта Луиса Стивенсона. Однажды Стивенсон, «путешествуя по Севеннам, в южной части Франции, съел на ужин кусок хлеба с колбасой, немного шоколада, выпил коньяку и заснул. Но после полуночи проснулся. Зажег сигарету, выкурил ее не спеша, поразмышлял, потом заснул снова. Это тихое и покойное бодрствование запомнилось ему на всю жизнь. Никогда больше не переживал он столь “совершенных часов”»[7]. Этот пример не очень удачно соответствует представлению о скуке Мартина Хайдеггера, но очень хорошо иллюстрирует то, что пытается сформулировать Бён-Чхоль Хан. Этот отрывок предельно важен, так как признание Стивенсона ароматное буквально. Его «совершенные часы» пахнут хлебом, колбасой, шоколадом, коньяком, а еще табаком. В этой практике соединяются темпоральные стратегии Хайдеггера и Пруста.

В «совершенные часы» человек не жил для себя, ничем не занимался, но буквально созерцал, а лучше сказать – «пребывал в созерцании». «Созерцательное пребывание» – ключевой концепт для Хана. В «Аромате времени» он пишет про него так: «Созерцательное пребывание дает время. Оно расширяет бытие, которое есть нечто большее, чем деятельность (Tatig-Sein). Жизнь обретает время и простор, длительность и широту, когда она возвращает себе способность к созерцанию»[8]. Хан оплакивает то, что оно невозможно в «моментальном времени». Но что, если, имея в виду пример, описанный выше, эта практика все же возможна? Что, если именно в темной ночи, вместо того, чтобы развлекаться, работать или судорожно доделывать дела, которые не успел сделать до того, после недолгого сна человек попробует глубоко поскучать? Может быть, тогда он сможет постичь суть и все прелести созерцательного пребывания? А заодно с этим почувствовать все возможные ароматы времени. Попробуйте. Возможно, вы в самом деле проживете эти «совершенные часы», о которых не мог забыть до конца жизни Роберт Луис Стивенсон.

Александр Павлов, д. филос. н., профессор Национального исследовательского университета

«Высшая школа экономики», ведущий научный сотрудник,

руководитель сектора социальной философии Института философии РАН

Предисловие

Имя сегодняшнего временного кризиса – не ускорение. Эпоха ускорения уже прошла. То, что мы ныне воспринимаем как ускорение, есть лишь один из симптомов темпорального рассеяния. Сегодняшний временной кризис объясняется дисхронией, которая ведет к различным темпоральным искажениям и ошибкам восприятия. Времени не хватает упорядочивающего ритма. Поэтому оно выбивается из такта. От дисхронии время будто бы несется. Ощущение, будто жизнь ускоряется, на самом деле является переживанием времени, которое мчится без направления.

Дисхрония – это не результат форсированного ускорения. Дисхронию прежде всего вызывает атомизация времени. Ею объясняется и ощущение, будто время проходит гораздо стремительнее, чем раньше. По причине темпорального рассеяния невозможен опыт длительности. Ничто не сдерживает время. Жизнь более не встроена в формы порядка или координаты, которые учреждают длительность. Вещи, с которыми люди идентифицируют себя, также мимолетны и эфемерны. Так люди и сами оказываются радикально преходящими. Атомизации жизни сопутствует атомистическая идентичность. У каждого есть лишь он сам, его маленькое Я. Люди будто бы радикально лишаются пространства и времени, даже мира, со-бытия. Обделенность миром – это дисхроническое явление. Оно ведет к тому, что человек скукоживается до своего маленького тела, здоровье которого он пытается поддерживать всеми средствами. Больше ему вообще ничего не остается. Здоровье его хрупкого тела заменяет ему мир и Бога. Ничто не длится после смерти. Поэтому сегодня особенно тяжело умирать. И люди стареют, не состариваясь.