Армагеддон был вчера

Странно: если можно прийти в себя, значит, можно быть не в себе, можно быть или не быть, за-быть, выйти за пределы собственного бытия, чтобы вернуться…

Теперь точно знаю: можно.

* * *

– Больно, – сказал Пашка.

– Алька? – спросил Пашка.

Я шагнул к нему, чтобы обнять, но он поспешно отстранился. И вздрогнул, когда его страшные руки дернулись ответно ко мне. Окровавленные акульи морды смотрели на меня тупыми буркалами, начинаясь сразу от человеческих локтей, мерцая серебром чешуи; руки-рыбы были мокрые, скользкие, теперь я отчетливо видел это, косо срезанные культи зевали треугольниками зубастых пастей – и Пашке было стыдно за них.

– Привет, Пашка, – сказал я.

– Рад тебя видеть, – сказал я.

И все-таки обнял брата моего.

Ничего его руки мне не сделали. Просто сошлись за моей спиной, холодным кольцом сдавив ее, а лицо Пашки сморщилось, подмигивая маской грустного клоуна – и ткнулось в мое плечо.

Мгновением позже я обеспамятел, теряя сознание, как теряют монетку, опущенную в дырявый карман, стремительно вылетая с Выворотки на Лицо; но мгновения нам хватило.

Я ведь не знал, что разговоры с ушедшими – красивая ложь.

Память не возвращается к мертвым, хоть океан крови выпей; она возвращается к нам, живым. Нет, не так. Она возвращается и к тем, и к другим; к мертвым – на миг, к живым – навсегда. Правильно советуют отгонять от жертвенной ямы любую тень, кроме желанной, ожидаемой… гнать, грозить оружием, подспудно зная, что им важно не оружие, а угроза – просто нам трудно грозить, оставаясь безоружными. Кричать, не давать хлебнуть ни матери, ни другу, если ждешь не друга и не мать. Иначе сойдешь с ума, впустив в себя многих; иначе ты пойдешь к ним, а не они к тебе.

Жалость сейчас способна убить.

Милосердие – яд.

Мы стояли, обнявшись, и вокруг молчал Последний День, общий, один на всех, и тем не менее, у каждого – свой.

Сперва было темно. Потом явился страх немоты. Это оказалось очень страшно: потерять язык, мучительно катать во рту чужие граненые слова, пока они не перестают резать небо, все время ощущая собственную неполноценность, которая в тринадцать лет трижды мучительней; рядом папа (здравствуй, папа!.. это я, Алька!.. не слышит…), он все понимает, но ему еще тяжелей, он вообще объясняется на пальцах, с продавцами, с полисменами, с чиновником по выплате пособий… Все время кажется: они смеются за спиной. Это неправда, это болезненное самолюбие подростка – напротив, они благожелательны, они терпеливо ждут, пока ты достроишь корявую фразу, они улыбаются, когда понимают тебя… впрочем, они все время улыбаются, от уха до уха, у них прекрасные дантисты, которые отлично зарабатывают; и этому тоже надо учиться – зарабатывать и быть «happy».

Улыбка дается труднее языка.

Всплывают похороны (почему похороны?.. чьи?.. не знаю…) – ворота, выставка венков по двадцать пять долларов, есть дороже, с красными шишечками, есть еще дороже, с шишечками и бантиками из сусального золота. Машины едут гуськом по асфальтовым дорожкам, огибают пруд, где плавают жирные утки; вот и собственно кладбище. Футбольное поле, зеленый газон – и ряды аккуратных плит разбегаются во все стороны. Яма… скорее колодец с ровными стенками, а над ямой – лебедка. С ее помощью на цепях опускают гроб. Очень удобно. Вокруг могилы расстелены ковровые покрытия, чтобы не стоять в грязи, это тоже удобно, а для детей и престарелых родственников расставлены кресла. Хочется сесть в кресло, хочется стать на покрытие… пока не соображаешь: ковры лежат поверх чужих плит. Из-под краешка покрытия, рядом с ножкой кресла, выползает надпись: «…рогому дедушке от внуков. До встречи на небесах!». Надпись сделана по-русски, красивыми буквами с завитушками.

Отказ сесть в кресло вызывает общее удивление, и все собравшиеся время от времени косятся на странного мальчишку, который стоит в грязи, поодаль от идеальной могилы с удобной лебедкой.

Океан и переезд в Южную Каролину ассоциируются с удивительным понятием «Восьмая Программа». Стрим-Айленд, льготное жилье, вскоре – колледж на побережье и пенсия по инвалидности для отца, стоившая всего две тысячи (спасибо врачу-эмигранту за нужные бумаги). Соленые брызги в лицо. Самая лучшая в мире девушка. Самые мерзкие в мире враги. Тоска. Папа много пьет и часто говорит о том, что надо бы съездить в гости домой. Он так и говорит: «в гости домой» – а потом идет покупать виски, потому что водка здесь непривычно дорогая.

– Может, давай постучим в домино?
Или раздавим одну на двоих?
Раньше поменьше горчило вино,
Раньше побольше здесь было своих.

Ладно, не будем грустить о былом,
И на бутылку хватает деньжат…
Что ты! Не надо… ты все-таки дом,
Дом,
Из которого я не хотел уезжать…

Папа.

Океан.

Я.