Армагеддон был вчера

Комната двоится, троится, накладывается сама на себя: были рябенькие обои, а теперь ромбы, оранжевые и коричневые, компьютер на столе возникает, чтобы сразу пропасть, сменившись кассетным магнитофоном (папа подарил, на день рождения…) – я навожу комнату на резкость, что дается с трудом, опускаюсь на колени и начинаю пальцами отдирать паркет.

Больно.

Фол сзади подает большую стамеску.

Когда пространство в один квадратный локоть расчищено, вонь сырой земли шибает мне в нос. Копаю. Сперва стамеской, а после выгребаю грунт ладонями. Земля забивается под ногти, от нее тянет гнилью, вокруг темно, сыро и пахнет грибами. Я откидываю назад гриву рыжих волос, чтоб не падали на глаза, и продолжаю копать стамеской… нет, мечом, коротким и широким мечом из бронзы, время от времени подравнивая края ямы.

Все.

– …под утесом,
Выкопав яму глубокую в локоть один шириной и длиною,
Три соверши возлияния мертвым, всех вместе призвав их:
Первое – смесью медвяной, второе – вином благовонным,
Третье – водою, и все пересыпав мукою ячменной…

Кажется, я что-то приказываю. Рядом возникает овечья морда, черные завитки руна смешно топорщатся на крутом лбу, и меч с удовольствием перехватывает дряблое горло. Блеянье сменяется хрипом. Течет кровь, льется в яму пряным ручьем, а чаши с возлияниями, треугольником стоя вокруг, откликаются радостным бульканьем. Вторая морда, собачья, второе горло… вторая кровь. Брызжет в лицо, я слизываю с губ горьковатую влагу (кровь? слезы? морская вода?..), уши закладывает, приходится сглатывать, чувствуя в горле соленый наждак.

Лохматые туши лежат правильно: головами к платяному шкафу, где стоит, жадно принюхиваясь, мой Пашка – сам я в это время смотрю поверх ямы в окно, откуда мне отчетливо слышен плеск океанских волн.

– …к Эребу
Их обратя головою, а сам обратясь к Океану –
В жертву теням принеси…

Подымаюсь.

Подхожу к окну.

Смотрю на зеленый простор, разрезаемый косыми плавниками: один побольше, и еще дюжина маленьких.

Все правильно.

Из-за спины пахнет кровью.

Кажется, я снова приказываю. Кентавры и тощий Харон-перевозчик бросаются выполнять приказ. Шкуры плохо обдираются с жертвенных туш, мои спутники с головы до ног изгваздываются в бурой дряни, но ослушаться и не думают. Вскоре языки пламени жадно пожирают штабель паркетин вместе со Златым… вместе с Черным руном.

Все правильно.

Стою с мечом, готовый карать и отгонять. Это для Пашки. Это для моего брата. Вон он идет, вот он припал к яме, встав на четвереньки, припал не ртом, а страшными своими руками… рты распахиваются на концах обрубков, зубастые пасти хлещут кровь, лакают, захлебываясь теплой истомой…

Пашка ворчит и через плечо косится на меня.

Пустой взгляд согревается, ощупывает; ищет.

– Больно, – шепчет Пашка, в этот момент донельзя походя на Месяца-из-Тумана.

– Больно, – соглашаюсь я, и ответно плещет за окном невозможный океан.

– Алька? – спрашивает Пашка.

Я киваю.

Разве я сторож брату моему?

Сторож.

Пятница, двадцатое февраля

Теория Олд-Шмуэля * Сперва было темно * Вложить душу * Легат пробует Печать

1

– Вы будете смеяться, но я действительно приезжий… и действительно м-магистр м-мифологии. Эту степень я получил в Пражском университете…

– Мы не будем смеяться.

В полуоткрытую дверь видна часть сцены: гостиная, где на диване сидит худощавый человек лет тридцати пяти. Высокий лоб с залысинами, близорукие глаза – ну почему, почему у близоруких, когда они без очков, такой беспомомощный взгляд? и почему они так часто стесняются своих очков?! – губы яркие, излишне тонкие, но это его не портит. Да, еще подбородок с ямочкой посередине. В руках человек вертит деревянные четки, и холеные пальцы нервно щелкают бусинами.

По авансцене, шлепая тапочками, бродит Ерпалыч.

Ерпалыч (повторяет задумчиво). Нет, мы не будем смеяться…