Армагеддон. 1453

Она пошла за ним. Они не бежали. Сзади доносились вопли: «Воры! Убийцы!» Когда рядом послышался стук подкованных железом сапог, Григорий отступил в нишу двери, прижал женщину к себе и накрыл их обоих своим плащом. Она не противилась, пока мимо пробежали четверо городских стражников. И не отодвинулась, когда их шаги утихли.

– Сюда, – сказал он.

Вышел на улицу, повернул налево, направо, опять направо, налево, поднимаясь все выше. Крики затихли, потерялись в шуме таверны, в пьяных песнях, стуке костей на разных досках. Это была таверна, в которой он собирался остановиться. Но здесь его знали, насколько он вообще позволял узнать себя. И не желал объяснять появление женщины.

Здесь, в беднейшей части города, улицы вообще не мостили – новейшие указы властей еще сюда не добрались. Пара шлепала по лужам, оставленным осенними штормами, поднимаясь все выше. Вот Григорий почувствовал на лице морской бриз и увидел впереди тьму ночного неба – и стал ощупывать стену слева. Когда камень под рукой сменился деревом, Григорий откинул защелку и толкнул дверь.

Он тяжело дышал после быстрой ходьбы, после внезапной схватки. Оперся о стол, нащупал лампу, едва не опрокинув ее. Лампа была заправлена маслом, фитиль оставлен коротким; Григорий повернул колесико, которое поднимало его, и открыл шторку. Между двумя людьми лег мерцающий свет. Оба были в масках. Их взгляды двигались, не встречаясь, от шарфа к маске, от шляпы к дублету. Недвижная тишина длилась несколько ударов сердца, потом он нарушил ее:

– Ты не ранена?

– Нет. Ты уберег меня от этого. Спасибо.

– Ну…

Ему внезапно стало неловко.

– Женщина, одна на улицах, ночью. Говорящая на османском. Это… – Он умолк.

– Тебя это поразило? Мне всегда говорили, что мой язык лучше подходит для казарм.

Турчанка рассмеялась низким смехом искреннего удовольствия, заставившего его всмотреться пристальнее.

– Поразило? Нет. Мне приходилось бывать в казармах.

Григорий осекся, удивленный, что рассказывает о себе. Он никогда этого не делал. Таким был его образ жизни.

– Почему ты была одна? Без защиты?

– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.

А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.

– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.

– А если я заговорю на греческом?

Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.

На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:

– Конечно. И я выпью с тобой.

Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:

– За полуночные приключения.

Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.

– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.

– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.

Григорий наполнил его.

– Но я не молод.

– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?

Он оттолкнулся от стола.

– У меня есть немного хлеба. И сыр.

Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.

– У меня нет тарелок, – извинился он.

– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.

– Который?

– Ты когда-нибудь снимаешь маску?

Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.

– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.

С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.

Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.

Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.

– Теперь твой черед.