Архив Шульца

– Я еду с тобой, – отвечает Фиби. – Можно, да? Возьмешь меня?

– Что-что? – говорит Шуша, обращаясь к Джей. – Нет! Я еду один.

Он проталкивается к выходу, выскакивает в “Трехгорке”, перебегает на противоположную платформу, успевает впрыгнуть в уходящую электричку, выскакивает в Баковке и опять перебегает на противоположную платформу, обегает всю платформу – никаких следов чемодана. Подбегает к кассе:

– Вам случайно не передавали чемодан? Я тут оставил на платформе.

Кассирша смотрит на него как на умалишенного.

“Да… – думает он, – это не Исландия”.

Впрочем, с Холденом случилось то же самое. Он забыл в метро рапиры фехтовальной команды, и нигде не сказано, что кто-то их вернул.

Вот он снова в лесу. На пеньке сидит Сеньор. Читает Paese Sera. В левой руке пачка “Шипки”.

– Вот, кстати, – говорит ему Шуша (стиль общения, усвоенный им от Сеньора, исключает банальные приветствия типа “добрый день”), – ты говорил, что надо отдаваться потоку. А когда вокруг тебя несколько потоков, какому отдаваться?

– Во-первых, я никогда этого не говорил, – раздраженно отвечает Сеньор и закуривает. – И вообще, что за пошлость, “отдаваться потоку”, это что-то из женских любовных романов. Если уж тебе так хочется отдаваться потоку, отдавайся любому, никакой разницы.

Он идет дальше. Навстречу шагает дедушка Нолик в форме майора железнодорожных войск.

– Дедушка! – бросается к нему Шуша. – Какое же все-таки имя у Бога? Ты так и не сказал.

– Яхве! Яхве! – весело кричит дед. – Юд, Хей, Вав, Хей!

– Его же нельзя произносить вслух! Ты сам сказал.

– Можно! Можно! Это там было нельзя.

– Где там?

Дедушка загадочно улыбается, потом жестом Аристотеля из “Афинской школы” показывает пальцем на землю и быстро проходит мимо легкой походкой “удивительного гимнаста”.

Лос-Анджелес. Шуша собирается вести другого дедушку, Васю, в Концертный зал имени Уолта Диснея слушать Паваротти и Стинга. В квартире на Таганке душа не было. Была одна ванная комната на десять семей, в ней одна ванна, которая использовалась для стирки. Мыться ходили по субботам в баню. Тогда же меняли нижнее белье. Про дезодоранты никто не слышал.

– Дедушка, – говорит Шуша после долгих размышлений, – я тебя должен предупредить. Американцы ненормальные. Они помешаны на чистоте и запахах. У них, если от человека пахнет по́том или даже вообще ничем не пахнет, они его избегают. Должно пахнуть одеколоном или дезодорантом – это сигнал, что ты живешь по правилам и с тобой можно иметь дело. Каждый день эти психи принимают душ и моют голову. Потом мажут подмышки дезодорантом. Потом надевают всё чистое. Абсолютно всё! Представляешь? Приходится под них подстраиваться. Ты уж извини! С волками жить – по- волчьи выть. Перед концертом вымоемся, я купил тебе трусы, майки, носки и рубашки. Твой костюм я сдал в химчистку, сегодня можно получить.

– Слушай, – говорит дед, – так это ж здорово! Мне нравится. Пойдем чистыми. Музыка требует чистоты.

В Америке ему нравится все. Концертный зал Фрэнка Гери вызывает уже полный восторг.

– Какая красота! Это цветок! Какая фантазия!

У Шуши куплены два билета в ряду АА, места 140 и 141, самый центр, перед сценой, лучше этих будут только у самих певцов. Сколько это стоило, Шуша не признаётся. Зал производит на деда еще большее впечатление.

– Я всегда думал, – говорит он, – что Большой зал Московской консерватории – это самое лучшее место.

– Это потому, – говорит Шуша, – что тебя никогда не пускали за границу и ты не был в Ла Скала. Я был, но этот зал лучше.

– Потрясающе! – продолжает дед. – А этот орган! Какая необычная форма! Как будто ты шел по лесу и между деревьями вдруг заиграли трубы.

Концерт окончен. Они спускаются на эскалаторе в подземный паркинг.

– Как интересно! – говорит дед. – Два разных голоса. Один – настоящий оперный. Его даже ставить не надо, он таким родился. Сила природы. Так в Италии поют на базарах и ярмарках. А тот, другой, в майке, – совсем не оперный голос. Он поет горлом. Ему нужен микрофон. Но вместе получается поразительно: шелк и бархат.

– Дедушка, а правда, что ты не любил евреев?

– Не любил. Но когда Валя вышла замуж за Даню, он и все его родственники и их дети стали членами моей семьи, тут уже мне было все равно, кто они – евреи, грузины, пусть даже негры. Ты, кстати, сам на негритянке чуть не женился. А если б женился, то и ее бы я принял в семью. Я христианин, для меня нет ни эллина, ни иудея, но во всем Христос.

– А правда, что ты меня крестил в Елоховской церкви?

– Правда. Договорился с отцом Николаем, крестили при закрытых дверях, чтобы у твоего отца не было проблем.

– А мне в Америке сделали обрезание.

– Ну вот, ты теперь как Христос, и обрезанный, и крещеный.

Появляется Заринэ. На ней красный шелковый архалук с большими вышитыми цветами. В руке браунинг Графини.

– Я должна тебя убить, – говорит она.

– Да-да, конечно, – кивает Шуша.

Заринэ нажимает на курок. Из браунинга вылетает струя клюквенного сока. У Шуши на белой рубашке – мокрое красное пятно.

– Плагиат из Блока, – говорит Шуша. – Пойдем лучше с нами!