Архив

Анастасия Алексеевна Шереметьева относилась к людям с несколько притуплённым чувством юмора, и вследствие этого ее переход от благостности к воспаленной ярости был весьма скор. И неуправляем. В этом она мало чем отличалась от Тимофеевой… Казалось, синий креп платья с трудом сдерживает мощную грудь Анастасии Алексеевны. А в гневе она была особенно хороша: зеленые глаза, короткий вздернутый носик с резкими дугами. Даже литой армейский затылок принимал изящный кувшинный изгиб.

Шереметьева села.

Мирошук воспользовался замешательством. Коротко перекинувшись словами с Шелкопрядовым, он поднялся.

— Товарищи. На повестке дня собрания стоит информация инспектора Главного управления. Вопросы важные, касаются ряда вопросов… Минуточку, товарищи! — Мирошук повысил голос, чтобы перекрыть нарастающий недовольный шум. — Но мы посоветовались и решили ознакомить собрание с делом, которое нам преподнес уважаемый заместитель по научной работе Илья Борисович Гальперин… А потом вернемся к текущим делам.

— Правильно, правильно! — одобрил зал, заглушая голос Мирошука.

Тот недовольно покрутил головой, пожал плечами и взял со стола бумагу.

— Я вот и хочу перейти к этому так называемому делу! — воскликнула Тимофеева. — Происходит странная история. Кавалер двух орденов Славы, с осколком в легких, понимаете…

— Нет уж, позвольте мне сказать, — перебил ее Мирошук. — А с вами, Софья Кондратьевна, мы поговорим на парткоме. Это политическая диверсия, понимаете…

Между Тимофеевой и Мирошуком возникла перепалка. Короткая, но бурная. Перепалка могла бы и продолжиться, если бы на возвышение, тяжело ступая, не поднялся бы Гальперин. Он трудно дышал, и было видно, как темнеют мешки под глазами на мучнистом лице. Тесный пиджак, казалось, стал еще теснее, стягивая плечи и словно выдавливая вперед просторный живот.

— Вот что, Софья, — пророкотал Гальперин в наступившей тишине. — Ты заступница с большим стажем… Только тут дело, на мой взгляд, пустяковое. Не стоит таких усилий. Тем более женщины… Пусть уж мужчина его правит. А директору и по должности сподручней.

Сарказм звучал в голосе Гальперина. Мирошук побурел. Он почел себя незаслуженно обиженным.

— А я тут посижу, среди начальства. Хотя и не пригласили, — заключил Гальперин и добавил тихо и как-то в нос: — Может, в последний раз.

Мало кто это расслышал, и среди них — Анатолий Брусницын. Не расслышал, а скорее почувствовал, как улавливают ноздрями дуновение легкого ветерка… Вообще, сегодня Брусницын испытывал особое возбуждение. Ему нравилось это помещение, где не было дверей и его ничто не тревожило. Нравилось, что пришли и малознакомые люди, правда, тех, из института Истории, он знал, они были нередкими гостями в каталоге. И знал, что кое-кто не очень хорошо относится к Гальперину. Все это являлось признаком того, что у Гальперина и впрямь дела неважнецкие. Человек, не избалованный подарками судьбы, слабохарактерный и робкий, Брусницын жил в предчувствии особых для себя перемен, неожиданно поманивших склеротическим пальцем Гальперина в тот памятный вечер, в доме Ильи Борисовича. Чем черт не шутит, Гальперин стратег, все знает наперед. Возможно, именно сейчас и произойдут те перемены. А как бы он, Брусницын, развернулся на должности заместителя по науке! Его честолюбие, затертое природной робостью, чуть было не потерпело сокрушительный удар. Он чувствовал, что сможет покончить с собой, назови Женька Колесников его фамилию, как консультанта в написании дурацкого письма, о чем Брусницын сожалел. И вспоминал со страхом, словно носил в кармане гранату… Но, слава богу, Колесников сдержал слово и не обмолвился о нем на собрании, а мог. Брусницын с благодарностью поискал взглядом Колесникова. Тот расположился невдалеке, впереди на два ряда, и, приподняв голову, следил за тем, что происходило на возвышении.

А на возвышении происходило следующее.

Софья Кондратьевна Тимофеева ушла, пыхтя в негодовании, точно рассерженная ежиха. Илья Борисович Гальперин сидел у края стола, сложив на груди руки и вытянув ноги, отчего весь зал мог видеть его голубые носки в гармошку. Человек из Москвы, Александр Авенирович Шелкопрядов, порученец Главархива, идиллически подперев сцепленными пальцами кошачью голову, косил глаза на директора. Сам же директор приподнял тощие плечи и заронил между ними голову, напоминающую высохшую тыкву.

Вся эта троица вызывала ощущение сборища участников абсурдной игры марионеток, попавших в ситуацию, когда зрители требовали раскрыть правила игры. А они испытывали крайнее неудовольствие, словно их, усталых, продолжали дергать за веревки. Даже Гальперин. Казалось, он должен вести себя иначе, но и тот с каким-то злорадством смотрел на Мирошука, приоткрыв свой несуразно маленький, детский рот. Вероятно, так подсудимые выслушивают неправедный приговор, изумленные его несправедливостью и на какое-то мгновение единясь в этом изумлении со всеми участниками суда.