Архитектор снов

Зис плеснул раствор проявителя в ванночку, подхватил пинцетом будущий снимок и утопил его в прозрачной жидкости. Соли серебра превращались в металл, и на колышущемся листе бумаги постепенно начало проявлялось изображение…

Когда Зис вышел из кладовки, за окном уже стемнело. Он включил свет и остановился перед полками, заставленными всякой всячиной, какими-то коробками, объективами, спусковыми тросиками, небольшими штативами и старыми фотокамерами. Задумавшись, он машинально перебирал в руках эти хорошо знакомые предметы. Ощупывал их, выстраивал по росту, выравнивал в шеренгу. Надтреснутый корпус «Никона», совсем старенькая «Смена», «ФЭД», механическая «Практика».

«Практика»… Он взял аппарат. Облезлый корпус привычно, как пистолет наемника, лег в руку. Зис покрутил его. Когда он ею снимал? Лет семь, восемь назад?

…он тогда ночами бродил по городским трущобам в поисках полуживых, кровоточащих и избитых обитателей этих заплеванных дворов-колодцев. Однажды его вместе с группой разъяренных бродяг, которые гнали чужого, не прописанного в этой подворотне бомжа, забрали в ментовку. Сам Зис мало чем отличался от них всех – драное пальто, обкусанный шарф, всклокоченные нечесаные волосы. Чистые руки скрывали измурзанные перчатки.

Он дважды украдкой дал ментам на лапу, сначала, чтобы не били, потом, чтобы оставили в обезьяннике. Там он валялся в углу и осторожно направлял камеру на рожи временно заключенных. Но, несмотря на все его старания, Зиса все-таки засекли. Он полез менять пленку, небольшой цилиндр с наклейкой ярко-зеленого цвета выскользнул из рук и по заплеванному полу покатился под облезлый сапог одного из бомжей. Зис замер, бомж застыл, мгновенно затаился весь обезьянник. Даже менты, предчувствуя недоброе, затихли. Бомж медленно поднял на Зиса свои осоловелые, затекшие кровью глаза. Прошло мгновение…

Последняя отчетливая мысль Зиса была: «Сейчас будут бить». Он не мог вспомнить больше ничего, ни одного своего слова, ни одного чужого лица. Что он тогда говорил этой мутной, грязной, бродящей от своей невыраженной ненависти массе, которая утирала кровавые бычьи сопли и готовилась порвать его на куски – он забыл. Но его не убили. Даже не избили. По правде говоря, пальцем не тронули. Когда утром их всех выкидывали из КПЗ на грязный снег, пара красавцев в драных ватниках подвалила к нему и просипела: «Бывай, щелкун!» Они похлопали его по спине и, тяжело шагая по кислому снегу, удалились.

Позже, проявив пленки и отпечатав фотографии, Зис обнаружил галерею портретов бродяг и алкашей, позировавших на фоне мутных стен обезьянника. Самоощущение у большинства из них было царственным. Бомжи высоко задирали изуродованные подбородки и, повинуясь какой-то неведомой памяти, вставляли руки лопаточками за отвороты полусгнивших тулупов.

Зис поставил камеру обратно на полку. Воспоминания отступили. Он мрачно посмотрел на дверь кладовки. Было поздно. Пора домой. Он выключил везде свет и вышел из фотостудии. Щелкнула замками входная дверь, провернулся ключ. Зис, не дожидаясь лифта, пошел вниз по лестнице. Он спускался и считал: «…сорок шесть, сорок семь, сорок восемь…»

На той фотографии, которую он собственноручно напечатал час назад в кладовке, за спиной Катерины Меньшиковой дымным следом проступала чья-то фигура. Зис чувствовал, что даже сейчас, ведя счет ступеням, он, как метроном отсчитывает колебания времени. Неотвратимо приближалось будущее. Теперь оно было не просто туманным. Оно было пугающим.

Майя шла по коридорам издательства в сторону кабинета сестры. Заморозка почти отошла, и зуб не болел. Она с удовольствием поглядывала по сторонам. Редакция журнала располагалась на самом последнем этаже современного здания, втиснутого в узкие улочки исторического центра. Отсюда открывался прекрасный вид на город. Купола храмов, крыши, высотные дома, глубокие щели проспектов, прорезающие густо застроенные районы, и небо, очень много высокого изменчивого неба. Майя остановилась у окна– над сияющим, словно промытым дождем, городом наметилось полукружье радуги. Внезапно какой-то шорох отвлек залюбовавшуюся Майю.

– К ней сейчас та-акой мужчина приходил, – захлебывающийся шепоток несся из-за неплотно прикрытой двери женского туалета. – Сонь, да ты чего? Она б меня убила. Нет, я не слышала ничего, но он просидел у нее часа три, а когда они вышли, у нее щеки горели. А он? Ничего. Поблагодарил меня за кофе. Я прямо похолодела. Хорош, как черт! Такой высокий, глаза темные… Ой, Сонь, у меня тут вторая линия… Ага, потом перезвоню. Алло! Приемная Карины Платовой, здравствуйте!

Майя поморщилась. Она уже взялась было за ручку двери, чтобы войти и спугнуть Анюту, как вдруг зазвонил ее собственный телефон. Пока она искала по карманам трубку, дверь распахнулась и из нее, расплывшись в приветственной фальшивой улыбке, выпорхнула раскрасневшаяся сплетница. Майя встретила ее ледяным взглядом, но той было не привыкать. Анюта проворно юркнула в сторону, а Майя подошла к своему телефону.