Аркашины враки

– Что с этой барышней и с ее физиком дальше было, не узнавал и не знаю. Продолжал поганую свою работу, как зомби или вурдалак. Но при любой возможности в рюмочную или пивную забегал. Пил ежедневно, и не то что теперь, а много. Но по-тихому. Сходило с рук. И вот посылают меня следить за каким-то приезжим. Слежу за ним. А приезжие имеют обыкновение уезжать, так что идет он на Казанский вокзал и встречается там с другим приезжим, который ждет его на втором этаже, в ресторане. Ресторан в Казанском вокзале был шикарный. Высокий, с колоннами, скатерти крахмальные. Нам по нашей службе денег под отчет много давали, и одежду, и форму – любую, в разных местах по Москве специальные склады были. Я мог и полковником, а при необходимости и генералом нарядиться. В тот раз был штатским. Шляпа, усы и очки. Столик выбираю за колонной от моих подопечных, все мне при желании видно и всегда слышно. Болтают они всякую чушь. Я из-за колонны снимки своею бесшумной «лейкой» делаю. И подзываю официанта. Заказываю графин водки и порцию селедки иваси. Сижу, выпиваю. Графинчик скоро кончается. А я совсем трезв и плохо мне, черная тоска грызет. Заказать еще водки? Мои-то подопечные уже третий графин уговаривают. Всё же, думаю, надо бы на себя посмотреть, как я выгляжу. Спустился по парадной лестнице на один марш, там зеркало во всю стену. Поглядел на себя – отвратного вида мужик. С усами, в очках и в шляпе. Но трезвый. Поднялся снова в ресторан, шляпу, пальто снял, на стул положил. Мои по-прежнему чушь несут, довольно пакостную, но не по воровской и не по шпионской части, что-то про баб. Заказал я новый графинчик и соленых огурцов к нему. Не заметил, как выпил, а огурцы остались. Я снова к зеркалу, осмотрел себя пристально, вижу усатого мужика без шляпы, с усиками и в очках, не старого, но уже лысеющего, глаза блудливые, настоящий бес. Но трезвый. Вернулся, заказал, выпил. И еще бегал, и снова пил, и в какой-то момент отпустила меня тоска… Стало мне хорошо и беспамятно.

Очнулся я от головной боли. Не голова, а нарыв. И «тукает», именно как нарыв. Вижу – лежу в огромном кабинете с лепным потолком, на черном кожаном диване, и не абы как, а как в литерном вагоне – на белой крахмальной простыне и под одеялом с пододеяльником. Язык пересох, в горле ком. Помираю. Пытаюсь простонать, прохрипеть хоть что-нибудь. Не выходит. Но вдруг склоняется надо мною глупое лицо, вроде знакомое. Человек в белом пикейном пиджаке и с подносом в руке. На подносе граненая стопка и тарелочка с огурцами. Я ж такие в ресторане и ел, малосольные! Мотаю головой, не хочу, мол. Официант кивает, исчезает и появляется вновь. На подносе стакан чаю в подстаканнике МПС[6]. С лимоном. Я пью, и голос возвращается. Спрашиваю – где я и как меня звать. Официант отвечает, что как звать, не ведает, а лежу я в кабинете начальника Казанского вокзала и что скоро за мной приедут… Кто приедет? – спрашиваю. И вдруг сам понял кто. Бесы! Даже от ужаса сел и ноги с дивана опустил. Обнаружил, что на мне только майка да трусы. Официант видит мое недоумение, говорит, что все в чистке и вот-вот принесут. И еще говорит – опохмелиться все же надо. Я совет принял, стопку выпил, огурцом закусил. И вспомнил, как бегал по лестнице на себя в зеркало глядеть. Официант подтвердил, так и было. Рассказал, что подопечные мои напились и лицами в закуски упали, я же держался порядочно. Потом встал и пошел. На улице дождь, пальто со шляпой я на стульях в ресторане бросил. Мою шляпу и пальто осмотрели. Внутри шляпы был химическим карандашом написан номер, на пальто пришита казенная бирка, а во внутреннем кармане мой жетон обнаружился… В ресторанах, особенно вокзальных, народ всегда опытный. Завзалом послал официанта доложить дежурному милиционеру о пропаже клиента, а сам сообщил о происшествии начальнику вокзала – все ж не простой клиент, тайный агент пропал.

Отыскали меня на запасных путях, возле стрелки. Я лежал щекой на мокрой рельсе, на ней же отдельно лежали усы. И разбитые очки между шпалами. Четыре железнодорожника отнесли меня в кабинет начальника.

Да, немыслимое уважение ко мне, пьяному безымянному шпику, было проявлено. Начальник огромного столичного вокзала – это ж не меньше, чем полковник, скорее даже генерал… А уж генералы не глупее официантов и знают, что тайных агентов, даже пьяных, за жабры брать и потрошить не надо. Что я за птица, какими опасными тайнами владею – кто знает? Только ведомство мое и знает. Пусть оно и разбирается.

Но и мое ведомство не очень хорошо понимало, что я за птица. Засланный я был казачок, как бы и не «свой». Может, и подсадной – от высокого начальства, от товарища Шарафутдинова. Приехали за мной и вернули туда же, к «дяде Косте», он под замок меня посадил, но слова грубого не сказал. Даже в зубы не дал. Неделю я сидел, вернее, лежал на койке мордой к стенке. Депресняк был полный. Потом отправили меня на воронке поздним вечером в неизвестное место. Обыкновенный жилой дом в Лефортово. Конвойный на лифте до квартирки секретной меня доставил, завел в прихожую и ушел. Слышу голос хриплый:

– Входи, сучий сын.

Вхожу, а в гостиной товарищ Шара, глаза красные, в кресле сидит и коньяк пьет. Сам в халате. Он меня минут десять матом крыл, а меня – нет, не брало. Для меня это уже давно ничего не значило. Отматерившись, говорит даже как-то удивленно:

– А ты, Аркаша, с первого раза изменился… сильно сдал.

Я соглашаюсь, а сам думаю: ведь и ты, дедушка Шара, на своей треклятой службе не похорошел. Отец мой, хоть и без уха, тощий и припадочный, но человек, а ты – бес…

А товарищ Шарафутдинов продолжает рассуждать:

– Слух о тебе по управлению пошел. Тебя сейчас, Аркадий, либо надо под расстрел списывать, либо упрятать куда с концами.

Ну, думаю, лучше под расстрел.

– Понимаешь, ты у нас в кадрах. С твоими проделками дело на тебя заводить – смех и грех, анекдот на анекдоте. Травить тебя тайно или топить – это только новые глаза и уши привлекать. И чего это, скажут, Шарафутдинов за муравьем гоняется?.. Так и до меня, и до твоего отца доберутся. И зачем мне, в самом деле, эта суета?..

Так он вслух размышляет и смотрит на меня со скукой. И подводит итог.

– Нет. Всего этого не будет. Мы позориться не станем. Мы тебе, сыну героя, выдадим характеристику геройскую и отправим в другое подведомство нашего ведомства… за высокую стену… чтоб никто тебя за нею впредь не увидел. В самое сердце Родины спрячем. Кремль будешь охранять, Аркаша…

Честно сказать, я не поверил. Подумал – темнит Шара, все равно расстреляет. Однако вернули меня к «дяде Косте» в нашу мелкую конторку. Он на меня поглядел с интересом и выдал характеристику, в которой я – самый инициативный работник подразделения, вскрывший в центре столицы СССР группу шпионов-диверсантов, охотившихся за советскими научными разработками оружия новейшего типа. И еще я, проявив отвагу, особо отличился при инциденте на запасных путях Казанского вокзала, обездвижив двух неизвестных злоумышленников и получив при этом сотрясение мозга.

Перед тем как я покинул подразделение «дяди Кости», он же вручил мне еще и почетную грамоту, подписанную товарищем Берией. Лично.

Так я попал в охрану Кремля. От караульной службы меня освободили, по случаю сотрясения мозга я стал писарем. И начал со скуки к праздникам стенгазетку «Красный воин» выпускать и лозунги для красного уголка писать. А потом и портреты девушек по фотокарточкам для сослуживцев рисовать – ребята у нас были здоровенные, деревенские, тосковали сильно. Наконец сподобился большой портрет Багратиона в красном уголке писать на настоящем холсте. Работал вечерами, допоздна. Вдруг однажды ночью заходит небольшой и лысый, в круглых очках. Китель расстегнут, руки в карманах. Подвыпивший. Вылитый Берия. Один-одинешенек, без охраны. Ну быть не может! Стоит за мною, смотрит молча. Я было повернуться, отрапортовать. А он говорит с акцентом: «Нэ отвлекайтэс, товарищ, работайтэ. Хорошо получается!» Это он о моем Багратионе. И ушел, напевая. А через какое-то время меня перевели в личную охрану Берии. Там уж не деревенские работали, мужики сухие, мускулистые. Но тоже ведь люди. И портреты жен-матерей им были нужны. Мне комнату дали, по кремлевским масштабам – каморку, метров двадцать. Я там трудился, мастерство совершенствовал. И Лаврентий Павлович любил изредка ко мне заходить. Звал Аркашей, кисточку попросит и где-нибудь подмажет нужным цветом. Пуговицу на груди у дамы обведет, даже в глазу искру белилами я ему разрешал ставить.

Тихо там, в Кремле, было. Что я в этой тишине чувствовал? Сам не знаю. Близ царя, говорят – близ смерти. Еще, однако, говорят – как царь с нами, так и мы с царем. Он мне – Аркаша, я ему – Лаврентий Павлович…

В начале пятьдесят второго из Рябово мне пришло известие, что маманя моя при смерти. Нет, не отец написал, как-то по ведомственным каналам было сообщено. Берия про каждого из нас, кто в его охране служил, знал всё. И он мне сам лично сказал: «Отпуск даю, поезжай. Только сильно НЭ ПЕЙ». И улыбнулся, посмотрел сквозь очки ласково. Не только отпуск дал, а полный чемодан продуктов выдать повелел.

Мать я живой не застал… Однако без меня не хоронили. На поминках выпил я крепко. Но остановиться смог. Помню, отец на меня и на кладбище, и на поминках как на чудо заморское смотрел – сын Аркашка в офицерской форме приехал, старший лейтенант, в Кремле служит! Но соседям не хвастал и вообще помалкивал. И всё плакал по мамушке моей. А я плакать не мог.

Зато сейчас вот все реву и реву…