Ариссьель. Жизнь после смерти

Мое тело оказывается в ящике с номером, и теперь я совершенно обезличен. Здесь стерильно и ужасно холодно. И я ощущаю бесконечное одиночество еще сильнее, чем в последние годы жизни. Кроме нескольких коллег по работе, настоящих друзей я так и не приобрел. Ну что ж ты хочешь, при такой работе это нормально. Думаю, любой другой на моем месте переживал бы то же самое. Сложно поддерживать дружеские отношения, когда так много путешествуешь. На семью мне тоже всегда не хватало времени. Ну и что? Я ни о чем не жалею: если бы мне сейчас пришлось все начинать сначала, я бы поступал точно так же. Я молодец! Я достиг успеха, а разве не это самое главное? Разве не этого я хотел всей душой, разве не к этому всегда стремился? Мона меня в этом никогда не поддерживала. Она считала ненормальным, что для меня работа всегда была на первом месте. Она мне постоянно это твердила, весь мозг проела.

Интересно, живя там, в Ванкувере, узнает ли она, что со мной произошло? А дети? Не думаю, что они читают газеты. Но даже если о происшествии напечатают в уголке газетной страницы, поймут ли они, что речь идет именно обо мне? И даже если они узнают о моей смерти, как это изменит их жизнь? В определенном смысле я для них уже давно умер. Бессердечные люди. И это после всего того, что я для них сделал!

– А разве ты сам, Ариссьель, не был бессердечным со своими родителями?

Что? Чей это голос? Откуда он?

Какая разница? Отвечая, я пытаюсь оправдаться: «Не нужно сравнивать! С моими родителями все было по-другому. Они были ужасно старомодными, и я, естественно, уехал, чтобы строить свою жизнь по-своему».

Боже, что происходит? Вдруг передо мной, как в кино, начали мелькать сцены из прошлого… Что это?

Вот мне девятнадцать лет. Я покидаю родительский дом с твердым намерением больше никогда туда не возвращаться. Я больше не желаю встречаться с родителями. Никогда. После свадьбы я иногда нарушал это свое решение, но лишь потому, что на таких встречах настаивала Мона. Она считала, что наши дети должны знать своих бабушек и дедушек и что рвать семейные связи вообще ненормально.

Все повторялось в точности по одному и тому же сценарию несколько раз в год. Это так отчетливо всплыло в памяти, словно я действительно оказался в прошлом.

Когда Мона решает меня в чем-то убедить, она вся напрягается и пристально смотрит на меня своими красивыми карими глазами. Даже будучи уверенным, что мне совершенно не понравится идея, которую она попытается мне навязать, я все равно любуюсь ее красотой. Ее великолепные рыжие кудри роскошно обрамляют лицо и, едва касаясь плеч, разлетаются во все стороны при каждом движении. То, как она поворачивает голову, как она смотрит на меня, значит для меня больше, чем любые слова. На этот раз она сообщает:

– Вот уже несколько месяцев мы не виделись с твоими родителями. Твоя мама снова звонила мне. Она спрашивает, когда мы приедем. Я подумала, что можно было бы съездить в следующие выходные. У тебя как раз не будет командировки…

– О нет, в кои-то веки я планировал хоть раз отдохнуть спокойно дома, с семьей. Триста километров туда да триста обратно… Шестьсот километров за два выходных – это слишком много. Давай съездим позже? Или, например, почему бы им самим к нам не приехать?

– Ариссьель Лабонте, – говорит жена, отчеканивая каждый слог, – ты просто бессердечный тип! Тебе должно быть стыдно. Сколько раз ты уже откладывал эту поездку на потом? Мы с тобой говорили об этом месяц назад, и ты мне ответил точно так же. Неужели ты не понимаешь, что твои родители могут умереть в любой день и у них никого, кроме тебя, нет? Ради всего святого, скажи, что ты за человек? Ты никогда и не подумаешь сделать им приятное. Почему ты так безразличен к их чувствам? Пойми, когда их не станет, ты пожалеешь, но будет слишком поздно.

Я не реагирую, и ее это раздражает еще больше. Она добавляет: